Девочки 4 страница

— Мама не разрешает задавать вопросы.

— Почему?

— Это опасно. Она боится.

— Чего?

— А ты как думаешь?

— Она боится, что нас украдут?

— …

— А «Он» придет на причастие?

— Ни за что, там будет крестный.

* * *

Я не виновата! Не виновата! Вечно на меня все шишки валятся! Ну почему меня всегда ругают? Я же не знала! Зачем она положила их в пластиковый пакет с мамонтом?[8]В пакетах с мамонтом мы обычно выносим мусор. Мама поставила пакет прямо у входной двери. Когда она ставит пакег у двери, это значит «на помойку». Она всегда сердится, что я не помогаю ей «по собственной инициативе». В кои-то веки я хотела сделать как лучше — и все равно меня ругают.

— Когда они будут готовы? — спросила мама Коринну вечером, после работы.

— Их Сибилла отнесла.

— Сибилла, когда они будут готовы?

— Кто?

— Мои туфли.

Я не видела никаких туфель. Мама тут же вышла из себя.

— Они были у двери!

Ой-ой-ой, я, кажется, поняла…

— В пакете с мамонтом?

— Да.

Я опустила голову. Да уж, дала я маху. Ушки-на-макушке тоже догадалась. Она высунулась на мою половину, чтобы услышать ответ.

Пришлось мне сказать правду: пакет отправился в один из мусорных баков во дворе нашего дома.

— Я его выбросила.

— Что?

Мама не поверила своим ушам.

— Я его выбросила в мусорный бак.

— Ты с ума сошла? Там была вся моя обувь!

Коринна покачала головой: ай-ай-ай!

А мама чуть не упала.

В пакете с мамонтом были ее сапоги, ее любимые туфли, в которых она ходит на работу, и, главное, там были лодочки, которые она купила себе к причастию Коринны. Эти лодочки были совсем новые, они ей натирали. Она хотела, чтобы сапожник их растянул.

— Ты же никогда не выносишь мусор! Зачем ты вынесла этот пакет?

— Хотела тебя порадовать…

— Да, умеешь ты порадовать!

У мамы были слезы на глазах.

— И мои новые туфли…

Она так и стояла передо мной. Думала, что же теперь делать. Она не могла поверить, что ее обувь увезли на свалку.

— Может, ты купишь себе другие?

Вот уж точно, мне «лучше бы помолчать». Мама чуть не влепила мне затрещину.

— Может, покажешь мне дерево, на котором деньги растут?

Больше я ничего не сказала.

— Спустись-ка, поищи в мусорных баках, мало ли…

Я пошла во двор к мусорным бакам. Я отлично знала, что не найду там пакета. Мусоровозы проезжают каждое утро в восемь часов. А то и раньше. Я иногда вижу их, когда иду в школу. С какой стати они бы не приехали именно сегодня? Я шла и знала, что ничего не найду. Я ничего и не нашла. Все-таки открыла один за другим все баки. На всякий случай проверила, не прилип ли пакет к дну, хотя мусоровоз сильно трясет их, когда переворачивает, чтобы опорожнить. Даже раздавленная банановая кожура — и та отвалится.

Я вернулась ни с чем. Больше про обувь не было разговора всю неделю. Я даже упомянуть боялась о Кориннином причастии. Маме придется идти в церковь без туфель.

И вот сегодня утром тема «обувь в пластиковом пакете с мамонтом» опять всплыла.

— Сибилла, ты сейчас пойдешь к Анжеле и при-не-сешь мне ту-фли.

Она так и сказала, по слогам, чтобы я не вздумала, чего доброго, и Анжелины туфли выбросить. Мама не купила себе новые туфли. Для причастия Анжела обещала одолжить ей свои.

— Но я не могу! Меня сегодня ждет отец Клеман дю Валь-де-Гевиль!

Мама и слушать ничего не захотела. Коринне надо готовиться к важному событию, Жоржетта еще мала, и ей нельзя идти одной. Я бегом поднялась по склону до тетиного дома. Она дала мне туфли для мамы.

— Разве у тебя ноги не меньше маминых?

Анжела вздохнула:

— Отнеси их маме.

Я бегом спустилась. На четвертой скорости одолела шесть этажей. Отдала маме пакет с туфлями. И опять бегом — по улице Картезианцев до церкви Святого Бруно.

Я торопливо перекрестилась на пороге. В церкви бегать нельзя. Я вихляюсь, переставляя ноги как можно быстрей. Отец Клеман дю Валь-де-Гевиль уже пятнадцать минут ждет меня в ризнице. Какой огромной кажется мне сегодня эта церковь! Я прохожу купель, придел Святого Петра, придел Святого Франциска… Двенадцать маленьких приделов. Скорее. Вот и дверь ризницы.

— Здравствуйте, святой отец, — запыхавшись, выпаливаю я с порога.

— Здравствуй, детка.

Он не ругает меня. Он-то знает, что я как могла старалась не опоздать; я вся мокрая, мои легкие сейчас выскочат изо рта или из ноздрей. Уже два года я пою в церковном хоре у отца Клемана дю Валь-де-Гевиля. Я здесь единственная девочка. Сама попросилась. Отец Клеман дю Валь-де-Гевиль сказал, что он очень рад и Господь Бог тоже. Рады были все, кроме Жоржетты и Коринны. Жоржетте тоже приходится иногда петь в церковном хоре, с тех пор как я попросилась.

— Ваша сестра проявила замечательную инициативу, — сказала мама. — Вам надо бы взять с нее пример.

— Мы и так ходим на катехизис и к мессе на Рождество, и на Пасху, и на все крещения, свадьбы и причастия! Зачем еще просто так ходить? — спросила Жоржетта.

— Не просто так, — ответила мама.

А я спросила Жоржетту:

— Ты хочешь попасть в рай?

— Да.

— Чтобы попасть в рай, надо обязательно ходить к мессе.

Вопрос был решен. Теперь мы все втроем постоянно ходим к мессе. Мы с Жоржеттой поем в хоре. Коринна долго торговалась. Она в хоре не поет, слушает службу в нефе.

В ризнице красиво. Стены обиты ореховыми панелями. Даже пол ореховый. Я быстро влезаю в мой белый стихарь. Святой отец рядом, смотрит. Теперь ему уже не надо мне помогать. Я научилась в два счета завязывать тесемки на поясе. Он только надевает мне на шею крест. Стихарь у меня с капюшоном. Никак не получается набросить поверх него толстый шнурок.

Святой отец уже облачился в ризу. Остальное он наденет потом.

— Идем, подготовим алтарь, — говорит он мне.

О, это большая честь! Видит Бог, я много помогаю в церкви Святого Бруно. Я даже звонила в колокола в прошлое воскресенье. Но готовить алтарь мне никогда не разрешали.

Отец Клеман дю Валь-де-Гевиль протягивает мне чеканный серебряный подносик, на котором стоит совсем малюсенький кувшинчик с красным вином. Это кровь Христа. Он будет ее пить на службе, а сначала вкусит Его тело.

Мы ходили по церкви как у себя дома. Святой отец показал мне верхнюю часть алтаря. Открыл золоченую дверцу. Похоже на сейф. По воскресеньям он достает оттуда просфоры для прихожан и одну большую — для себя. Это его сокровище.

Он сделал мне знак подойти. И я вошла в алтарь! Я была в святая святых. Я сама положила просфоры в коробочку. Он закрыл золоченую дверцу и погладил меня по голове. Я все сделала как надо!

Мы были в дарохранительнице. В первый раз я увидела трансепт, весь целиком.

— Красиво, правда?

— Да, святой отец.

— Иди-ка сюда. Видишь? Это небеса в движении.

Я увидела над балдахином белый мрамор, из которого как будто высовывались мраморные ангелочки. Никогда раньше я этого не видела!

— Небеса окружают землю. Ты разглядела золотой шар? Это земля. Над ней возвышается крест. Это символ картезианского ордена.

Картезианский орден. Улица Картезианцев рядом с моим домом, по ней я только что бежала вверх, вниз и опять вверх.

— На нем написано: «Крест стоит, пока вращается мир».

Дом Божий был готов. Начали прибывать наши гости. Пришли две учительницы катехизиса, обе нервничают. Одна рассаживает первопричастников по местам, другая раздает нам листки с текстами. Во время церемонии каждый певчий прочтет свой кусок.

Ох, что-то и мне боязно. Я по-быстрому читаю текст про себя. Выискиваю трудные слова. Я не хочу при всех запинаться.

— Туфли малы, — с порога заявила мне Коринна.

— Как же она теперь?

— Вот видишь, все ты со своими художествами!

Моя сестра не слушает учительницу, которая что-то ей говорит. Она неотрывно смотрит на меня. История с туфлями не дает ей покоя.

Я вижу кое-кого из нашей семьи. Дедушка здесь. И бабушка. Дяди и тети. А моя мама?

Мама не может прийти, потому что у нее нет туфель.

Человек сто родителей уже заняли места в нефе.

Я поглядываю на старшую сестру, она сидит прямо напротив меня, по ту сторону клироса. Ей уже не до причастия. Она злится на меня из-за пластикового пакета.

Отец Клеман дю Валь-де-Гевиль надел свое облачение, теперь он — представитель Бога. Все при нем — покров и чаша, кошель, книга… Его риза и епитрахиль… они такие красивые. И какой он величавый, когда стоит под балдахином. Он настраивает микрофон. Орган начинает играть. Я верчу головой. Где же мама? Коринна чуть не плачет.

Стоя в алтаре, священник широко раскидывает руки. Это он приглашает прихожан садиться на длинные скамьи. Ну вот, церемония начинается, а мамы нет, и Жоржетты нет.

Коринна сидит надутая, как невеста перед венцом. Она тоже ищет глазами маму.

— Принимая причастие, христиане вместе разделяют последнюю трапезу Христа, даровавшего им жизнь свою в знак великой любви: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Евангелие от Иоанна 15:13).

Голос отца Клемана дю Валь-де-Гевиля гулко разносится по церкви.

Дверь открывается, и входят наконец мама и Жоржетта. Я смотрю на Коринну. Улыбаюсь ей. Теперь она может расслабиться. Она молодец, что принимает второе причастие.

Мама не смогла надеть Анжелины туфли. На ней ее старые, «ровесники Мафусаила». Такие старые, что просят каши с двух сторон. Мама не может идти прямо, она косолапит, так стоптаны каблуки.

Я не смею взглянуть на Коринну…

Мама и Жоржетта садятся на скамью рядом с бабушкой и дедушкой. Я не знаю, что было дома после того, как я ушла, но, наверно, ничего хорошего, это написано у мамы на лице. Жоржетта сигналит мне глазами. Я понимаю: была буря.

Незаметно показываю ей листок, который у меня в руке. Этот текст я должна прочесть в микрофон. Жоржетта закусила нижнюю губу, она боится, как бы я опять не отличилась. С мамы уже довольно.

Церемония идет как по маслу. Коринну, кажется, понемногу отпускает. Я сто раз перечитала свой текст. Вот и первопричастники приняли таинство. Прихожане встают, садятся, встают, садятся, в ритме молитв отца Клемана дю Валь-де-Гевиля. Мадам Потье, одна из двух учительниц катехизиса, делает мне знак. Моя очередь идти к микрофону. Как же колотится сердце!

Медленно смолкает орган. Я вижу сверху весь неф. На женщинах разноцветные шляпки. Непоседливым детям шепотом велят сидеть смирно. Моя родня в полном составе расположилась на трех рядах. Мама смотрит на меня, лицо у нее строгое. Долго же она сердится. Я поворачиваю голову, гляжу на старшую сестру. Так я и думала: у нее то же выражение лица, что и у мамы.

Я читаю медленно. Слышу свой голос, усиленный микрофоном.

Все слушают.

Дочитав, я складываю листок. Жоржетта раскраснелась от радости. Уф. У мамы уже не такое суровое лицо. Уф, уф. Перевожу взгляд на Коринну — уф, уф, уф…

Я вернусь на свое место на клиросе, только когда начнется молитва.

— Прошу вас встать, — говорит отец Клеман дю Валь-де-Гевиль.

Церемония продолжается. Я не оскандалилась.

«Хлеб укрепляет плоть человека, и елей дарует сияние лицу его. Укрепи же плоть свою, приняв сей хлеб как хлеб духовный, и да воссияет на лице твоем твоя душа. Ум, душу и сердце освяти во славу Господа нашего Иисуса Христа, да пребудет свет, сила и слава Его ныне, и присно, и во веки веков. Аминь!»

Есть! Коринна приняла свое второе причастие!

Отец Клеман дю Валь-де-Гевиль открыл золоченую дверцу. Он вкусил тела Христа. Он налил вино в чашу. Он дал понемногу тела первопричастникам.

Поев и попив Христа, представитель Бога приглашает прихожан к причастию.

Он берет толстую книгу. Открывает ее и читает:

— Святой Павел писал в послании к общинам Коринфа и Эфеса:

«Ибо, как тело одно, но имеет многие члены, и все члены одного тела, хотя их и много, составляют одно тело, — так и Христос. Ибо все мы одним Духом крестились в одно тело, Иудеи или Еллины, рабы или свободные, и все напоены одним Духом. Тело же не из одного члена, но из многих… Не может глаз сказать руке: ты мне не надобна; или также голова ногам: вы мне не нужны. Напротив, члены тела, которые кажутся слабейшими, гораздо нужнее, и которые нам кажутся менее благородными в теле, о тех более прилагаем попечения; и неблагообразные наши более благовидно покрываются, а благообразные наши не имеют в том нужды. Но Бог соразмерил тело, внушив о менее совершенном большее попечение, дабы не было разделения в теле, а все члены одинаково заботились друг о друге. Посему, страдает ли один член, страдают с ним все члены; славится ли один член, с ним радуются все члены. И вы — тело Христово, а порознь — члены» (1-е Послание к Коринфянам 12:12–27).

Прихожане тянутся гуськом по центральному проходу к отцу Клеману дю Валь-де-Гевилю.

— Тело Христово, — говорит он, поднимая просфору к небесам.

Он вкладывает просфору в ладони, которые ему подставляют, аккуратно сложив лодочкой.

— Аминь.

Орган играет все время, пока идет раздача ломтиков тела Христова. Вереницей проходит вся моя родня. Бабушка. Дедушка. Тети. Крестный. Какой он шикарный в этом черном в белую полоску костюме! Даже он встал в эту очередь. Ни в какой другой очереди он никогда бы стоять не стал, но вот за телом Христовым — да.

Я не могу удержаться, чтобы в эту самую минуту не посмотреть на маму. Моя мама осталась на месте. Моя мама одна в своем ряду, с ней только Жоржетта. Моя мама стоит и смотрит, как другие причащаются.

Моей маме нельзя причащаться, но по другой причине, не по той, что Жоржетте, которая еще не приняла первого причастия.

Моя мама единственная взрослая в церкви не причащается, и не потому, что на ней ужасные старые туфли; она просто не имеет права вкушать тело Христово. Моей маме не дадут просфору. Она разведена. Она отлучена от церкви. Я вдруг осознаю, какая несправедливость допущена по отношению к члену моей семьи в Божьем доме! Осознаю — и возмущаюсь. Мне десять лет, и я не хочу, чтобы мою маму сажали на скамью подсудимых. Неужели все до единого здесь заслуживают больше, чем моя мама? Что прочел сейчас отец Клеман дю Валь-де-Гевиль? Как же так — моя мама стоит меньше раба в глазах Христа? Моя мама — разве она не такой же член тела, как другие? Она не стоит глаза? Не стоит уха? «Страдает ли один член, страдают с ним все члены»? Моя мама страдает! Разве он не видит этого? Святой отец, не оставляйте мою маму! Страдайте с ней! Святой отец! Перечитайте то, что вы прочли, ну же! Мне так и хочется выкрикнуть это ему в лицо — у него-то есть красивые туфли, и не только — вон как вырядился, рождественская елка, ни дать ни взять! Святой отец, не будьте палачом моей мамы, вы ведь столько говорите про любовь. Спасите мою маму, Бога ради! Она поклялась перед Богом: на горе и на радость. Горя было слишком много, святой отец! Пожалуйста, отвлекитесь от вашего Божественного вина и посмотрите на мою маму!

Святой отец меня не слышит. До него не доходит моя безмолвная мольба. Моя мать — грешница в глазах людей и перед небесами. Для Бога она отступница. Церковь больше не принимает ее в ряды своих прихожан. Она не имеет права причаститься.

В ризнице я скинула стихарь. Я приду в следующее воскресенье пораньше. И поговорю с отцом Клеманом дю Валь-де-Гевилем. Я спрошу его, что не так с моей мамой. Если он подтвердит, что она стоит меньше раба, я больше никогда не приду.

— Ты видела, что моей маме нельзя причащаться? — спросила я Анжелу.

— Да.

Ей хоть бы что.

— Ты видел, что с моей мамой? — спросила я крестного.

— Ты про ее обувку, что ли?

— Нет, ей нельзя есть просфоры.

— Ну и что, оно ей надо? К зубам только липнет.

Кажется, все считают в порядке вещей, что моя мама не вкушает тела Христова.

— Зато не в порядке вещей, что на ней старые опорки в день причастия! — выдала мне вторая тетя.

Мама с утра только и делала, что рассказывала про пакет с мамонтом. Как будто это из-за меня она не такая, как другие. Все смотрели на ее ноги.

— Как же ты теперь?

Тети ставили ноги рядом с мамиными ногами — сравнивали. Одна предложила отдать ей свои туфли, подарок мужа.

— Ты видела, каково ей ходить, в старых-то? — сказал мне крестный.

На следующей неделе я пришла в церковь пораньше. У мамы, правда, уже были новые туфли, но я все равно злилась. Все были злы на меня, а я была зла на святого отца.

Отец Клеман дю Валь-де-Гевиль мне много чего объяснил. Он говорил о любви, о том, что такое любовь к Богу. Я призналась ему, что плохо думала о нем и о Боге. Он сказал, что этот грех мне прощается.

— А как же моя мама, святой отец? — спросила я.

Он замялся. Будь он в силах сделать хоть что-нибудь, он бы сделал.

— Я не могу спорить со Священным Писанием.

— Но это же в Писании сказано про глаз и ухо и что все люди вместе тело?

Он не знал, как мне объяснить. Погладил меня по голове.

— У тебя трудный возраст, Сибилла, детка.

Да что они, сговорились все валить только на меня?

Больше я в церковном хоре не пела.

— Месса мне так и так была по фигу, — призналась я Жоржетте. — Я только ради витражей ходила и ради музыки.

— И ради кюре тоже.

— Во-первых, не кюре, а святой отец!

— Ну отец, ты же к нему ходила!

Я согласилась принять второе причастие. Только чтобы порадовать родных.

— Зачем ты ходишь в церковь, если тебя там не любят? — спросила я маму.

— Тебя не касается.

— Зачем ты даешь пожертвования, если у нас нет денег?

— Тебя не касается.

— Святой отец плохой.

Маме надоели мои вопросы. Она сказала, что я слишком много думаю о вещах, которые не имеют значения. Я разозлилась из-за просфоры, а ее заботило не это. Есть или не есть просфору — дело десятое.

— Нет, ну ты слышала, что он читал?

— Я бы предпочла прийти на церемонию в хороших туфлях.

Моя мама все равно любила своего бога, который ее разлюбил.

* * *

Мы сидим в автобусе. Потому что мы уезжаем в летний лагерь. Я просилась на заднее сиденье, но Коринна не захотела.

Моя старшая сестра тихонько плачет. Как ей удается плакать так долго — не пойму. Это ужасно, сказала она, что мы едем в лагерь, как сироты. А ведь на это есть причина, да еще какая: новая комната. Мама уже внесла задаток за работы и показала нам проект. Она хочет вставить над перегородкой застекленную раму. У Коринны получится настоящая отдельная комната. У нас с Жожо, правда, нет окна, но свет будет: рама-то застекленная. И мы выбрали красивые обои! К нашему возвращению все будет готово.

Мы едем в Вандею, в Порник.

Жоржетта помогает старшей сестре плакать, я вижу. Она плачет ртом, а глаза сухие.

Я-то рада, что мы едем в лагерь. Тристан и Эстелла ездят каждое лето. В прошлом году они заплыли за ограждение! А вожатые их засекли. Нам будет очень весело, точно.

Когда я пытаюсь подбодрить безутешную старшую сестру, на меня огрызается Жоржетта. Наша Жоржетта всегда солидарна со старшей сестрой, когда та в грустях.

— Да… отстань ты! У нас еще и голова болит.

Понятно, что у них болит голова, они ревут второй день подряд. Когда Коринна встала сегодня утром, я ее еле узнала, совсем на себя не похожа.

Да и мама тоже, кажется, вот-вот заплачет, думаю я, глядя сквозь стекло автобусного окна. Она стоит, прямая как палка, в стороне от остальных родителей — те-то улыбаются. Мама совсем не такая. Таких родителей не бывает. Мама — это наша мама, и все тут.

Родители прощаются, улыбаясь, машут своим детям, хотя автобус еще не едет. Видно, как они рады от своих детей избавиться. Я так же делаю в машине, когда мы уезжаем от маминой кузины. Машу из-за окна, когда машина еще стоит, мне там было так скучно, что надоело до смерти, вот почему.

Будь у мамы другая возможность, она бы не отправила нас в лагерь. Но у нее короткий отпуск. Потом мы две недели будем в городском лагере в Лионе. Это моей старшей сестре тоже не нравится, но хотя бы ночевать будем приходить домой. А потом у мамы отпуск. И мы все вчетвером поедем на две недели в Италию! Вот это мою старшую сестру радует. Она говорит, там еще красивее, чем в Кап-д'Агд! А ведь в Кап-д'Агд было обалденно. На последнем общем собрании Коринна нас проинформировала насчет летних каникул. Она точно знает, что лагерь — тетина затея. Это тетя сказала нашей маме, что мы «не сахарные». Если маме так нужно, то «ничего им не сделается». Эта тетя единственная, которая могла бы взять нас к себе, и лагерь бы отпал. Но она отказалась. Побоялась проблем: вдруг «тот» придет. Не хватало, чтобы ей выломали дверь.

— Чушь! — сказала я.

У нее две большущие овчарки, и мой крестный живет совсем рядом.

«В лагере им будет лучше». Мы теперь эту тетю не любим. Она попала в список тех, о ком у нас не говорят.

— Ну, что будем делать? — спросила я. — Дуться будем или как?

Коринна колебалась. Надо было выяснить, правда ли у мамы нет другого варианта, кроме лагеря.

Взревел мотор. Автобус задергался. Задрожали стекла, и Коринне становится совсем худо. Коринна в панике. Жоржетта солидарна вдвойне. Она начинает подвывать. И Коринна плачет уже не так тихо. Не только глазами, но и горлом всхлипывает. Бедная, как будто у нее что-то болит. Я не знаю, что делать. Сейчас сама заплачу.

Я оглядываюсь в надежде найти утешение у мамы.

По ту сторону стекла картина тоже нерадостная. Мама приблизилась к веселым родителям. Ее лицо рядом с ними кажется еще мрачнее. Глаза покраснели.

А я-то была довольна, что мы уезжаем…

Закрывается дверь автобуса. Веселые родители улыбаются все веселее, а наша мама смотрит все грустнее. Она достала спрятанный в рукаве платочек Украдкой вытерла нос. Да ну? Это не очень заметно, но наша мама плачет.

Автобус медленно трогается с места. Я не могу оторваться от окна. Что же будет, когда мамино лицо скроется из виду? Как же наша мама останется совсем одна? Она идет за автобусом. Автобус набирает скорость. Мама отстала. Какая она маленькая посреди большой площади.

Я выворачиваю шею, чтобы еще хоть немного видеть маму. Различаю ее только по волосам. Она не успела заколоть их сегодня утром. Из-за меня. Я не уложила как следует свои туалетные принадлежности. Пышные волосы вокруг головы. Автобус сворачивает. Мама остается за линией домов.

А в автобусе Коринна плачет, глухо всхлипывая, — так плачут, когда очень-очень больно. Жоржетта ревет в полный голос. От их дуэта рехнуться можно.

Я почти готова создать трио. Чтобы не разреветься, решаю встать. Иду вперед. Трое взрослых сидят лицом ко всем. Они смотрят на моих сестер. Слушают концерт плакальщиц.

Один из троих сразу цепляется ко мне.

— Вставать нельзя! Вернись на место!

А мне плевать. Я иду дальше.

Он встает, загораживает мне дорогу.

— Вернись и сядь.

Я оглядываюсь на сестер. Только бы они не увидели, какой он злой, этот взрослый, — теперь, когда родителей нет. Моя старшая сестра была права. Кажется, мы попали. С ними надо будет держать ухо востро. С этим уж точно. Он подталкивает меня в спину к моему сиденью. Ненавижу, когда меня так толкают. А он пытается еще и за локоть меня ухватить, чтобы скорей посадить на место.

— Я сама иду, — говорю я.

Вот так, сразу ему показала: хоть с родителями, хоть без, нечего тут пихаться, со мной такое не пройдет.

Я иду на место, он за мной.

— Эй! О! О! Девочки, вас не на бойню везут, а на каникулы! — говорит он и смеется.

Моя старшая сестра на него даже не глядит. Слишком громко он это сказал. Опозорил ее перед всем автобусом.

Ладно. С ним все ясно: придурок. Еще и добавляет:

— Посмотрите, другие ведь не плачут!

— А их родители не любят! — отвечает несведущему Жоржетта.

Вот так, не знал вожатый, к кому обращается, зато теперь он в курсе.

Хоть Коринна и безутешна, она не позволит выдавать наши тайны.

— Перестань, Жоржетта… Замолчи.

Коринна приходит в чувство. Но Жоржетту уже не остановить.

— Их родители веселятся, пока дети в ла-а-а-а-агере.

— Да нет же! Эти дети счастливы, что едут на каникулы. Родители их любят и отправляют в лагерь, чтобы порадовать.

Его рука тянется погладить нашу младшую по голове.

Но у нее отличная реакция. Она с силой отпихивает его, прежде чем он успевает коснуться ее волос. И смотрит злобно. Так-то. Он видит, что лучше ее не трогать, а то может и укусить. Понял: руки прочь.

— Ничего, все пройдет. Я пойду сяду. Если что, подойдете ко мне. Договорились?

Никто ему не отвечает, но он все равно уходит.

Коринне стало стыдно, и она пытается взять себя в руки. Мы смотрим в окно. Больше никто не плачет. Надо собраться с силами. Ничего не попишешь, мы обречены на лагерь. Четыре недели.

Проходит сколько-то времени, Коринна смотрит на убегающий Лион. Мы проезжаем мимо дома ее подружки. Мимо дома дедушки и бабушки. Мимо дома Анжелы. Мимо дома моей кормилицы. Мимо школы классического танца. Мы попали: нас увозят неведомо куда.

— Я думала, — вырывается у нее, — что мама никогда с нами так не поступит.

Автобус ехал до места девять с половиной часов. Девять с половиной часов мы слушали разговоры других детей. Сами не сказали ни слова, открывали рот только на остановках. Старшая сестра попросила меня подержать дверь туалета, пока она сходит. Велела съесть бутерброд, который сделала нам мама. Жоржетте она сказала: «Хватит лопать конфеты». И вот наконец автобус въехал во двор лагеря.

Двери открылись.

Ребята усталые, злые. Все толкаются. Широкий двор окружают блочные корпуса. Посередине куча чемоданов, выгруженных из автобуса. Вокруг багажа толпятся ребята. Трое вожатых стоят с листками в руках.

Во двор въезжают еще два автобуса. Один приехал из Невера, другой из Гавра. Внутри тоже ребята, они прилипли к стеклам, ждут, когда откроются двери. Смотрят на лионцев.

К вожатым подходит пожилой мужчина с седыми волосами. Это директор. Он машет рукой, чтобы мы отодвинулись.

— Назад! Отошли назад! Дайте другим отрядам выйти!

Так, значит, когда дети приезжают сюда на каникулы, их называют отрядами. Первая новость. Мне уже не нравится так называться.

Два автобуса открывают двери. Крику-то, крику! А толкаются как! Выходят еще вожатые. Они здороваются между собой. Водители вытаскивают из автобусов еще багаж.

Теперь чемоданы валяются по всему двору. Моя старшая сестра ищет глазами наши.

Вожатые орут, командуют, чтобы мы разобрались по автобусам.

Как же в этой суматохе им удается нас построить? Но мы образовали трехконечную звезду вокруг вожатых и директора. По одну сторону — Лион, по другую — Невер, Гавр напротив.

Мы стоим, хмуро глядя друг на друга.

— Все тихо сели! — командует вожатый.

Хоть бы и этот был не наш…

Какая-никакая тишина наступила. Директор встает в середину звезды.

— Добро пожаловать в наш лагерь, где, я надеюсь, вы отлично отдохнете. Меня зовут Жан-Кристоф, для всех Жи-Се.[9]В этих корпусах, расположенных вокруг, вы будете жить, и сейчас мы вас по ним распределим.

Какая-то маленькая девочка кидается к своему чемодану.

— Нет-нет, барышня, забирать чемодан еще рано! Будь так добра, сядь.

Девочка послушно садится.

— Сначала я познакомлю вас с вашими вожатыми: Ален, или Ленлен, будет работать с отрядом старших. Жером, или Жеже, — тоже со старшими. Кристиан, или Кики, работает со старшими средними, Мюриель, Мюмю, — со средними старшими. Натали, Тотош, — со средними младшими, Коринна, Коко, — со средними младшими. Тьери, Тити, — с младшими. Люсьен, Люлю, — с младшими.

Я запуталась. Я вообще ничего здесь не понимаю.

— Сейчас будет перекличка. Когда услышите свое имя — берете чемодан и становитесь в строй, за вашим вожатым.

Директор уходит, а слово берет один из вожатых.

— Я Ленлен. Здравствуйте, ребята, всем добро пожаловать.

Все кричат вразнобой:

— Здравствуй, Ленлен! Привет! Салют!

Ленлен посмеивается, и другие вожатые тоже. Что тут смешного, не пойму.

— Тихо! Как вам сказал Жи-Се, я работаю со старшими. Наш отряд будет называться Ленлен-бэнд. Когда выкликнут ваше имя, берите чемодан и становитесь за мной.

Он опускает глаза, смотрит в свой список, и тут же большинство ребят срываются с места и бегут к своим чемоданам, как будто выстрел услышали. Ну да, похоже на начало соревнований.

Ленлен разом потерял свой авторитет.

— Эй! Эй! — вопит он. — Я что сказал? Так, для начала все, кто встал без разрешения, будут дежурными по спальне!

Оставшиеся сидеть хихикают.

Я оглядываюсь на сестер. Хорошенькое начало, ничего не скажешь. Этот вожатый мне совсем не нравится. Может, он не видел, что я тоже встала?

Ленлен тычет пальцем в ребят.