Девочки 3 страница

— Отец у нее блондин. Говорят, она его копия, — отвечает вторая, подняв бровь.

Верится в ее слова с трудом, но это официальная версия — так она, по-моему, думает про себя.

— А она от того же отца, что две другие?

Подружка тоже сомневается.

— Ты видела, какие у нее глаза?

— Она, говорят, постоянно дерется. Сущее наказание. Бедная ее мать, одна с тремя дочками.

Они говорили все это при мне. Думали, что из-за музыки я их не услышу. А вот и нет. Ничего подобного. Я все слышала. Одну вещь в моей семье знают наверняка: что «она на него похожа как две капли воды», «просто копия».

Когда я смеюсь, все начинают перешептываться: «О-ля-ля, как есть — он». Меня это достает.

Еще сильнее меня достает, когда говорят: «Она-то точно их породы, и к гадалке не ходи».

Вот как? Почему же тогда я живу в семье Ди Баджо, если я каких-то там «их породы»? Уж я когда-нибудь об этом спрошу!

Они все брюнеты, кроме меня. У них волосы черные-черные, а у меня светлые-светлые. Белокурые, «цвета пшеницы». Они смуглые, а я белокожая. Белая овечка в стаде черных овец. Даже летом моя кожа не загорает. «Ей надо купаться в футболке, иначе впору сдирать с нее кожу, как с вареной картофелины». К счастью, у моих сестер голубые глаза, это наше «семейное сходство».

— Старшая и младшая похожи. А про среднюю этого не скажешь, — говорит тетина подружка.

Ладно, с ней все ясно, сейчас я, танцуя, наступлю ей на ногу.

— Ой, что это? Что за штука включилась, меня от нее тошнит!

— Это стробоскоп.

— Стробоскоп?

Все движения замедлились. Ой-ой-ой, мне совсем плохо от этой штуки. Какое все стало странное! Приходится ухватиться за ограду. Может, прилечь? Меня сейчас вырвет. То-то мама будет довольна: я буду даже не сидеть, а лежать в углу.

— Это тоже делают в ночных клубах? — спрашиваю я Тони.

— Угу.

Он отвечает мне как ни в чем не бывало, но, по-моему, притворяется.

Я думаю про себя, что мой кузен редко бывает в ночных клубах: то-то он цепляется рядом со мной за ограду.

— Значит, в ночные клубы мы ходить не сможем.

— Просто здесь мало места, — сердится Тони: он ведь сам установил этот стробоскоп.

Ну да, конечно, здесь мало места. Бабушкин сад — не сад, а садик. И этот навес… От него садик кажется еще меньше.

— Сейчас я его выключу.

Тони уходит, пошатываясь.

Уф! Мне легче. Белые вспышки прекратились.

Мой крестный приехал на день рождения! Это значит, что двадцатилетие моей тети — и правда большое событие. Обычно дядя на семейные праздники не приезжает. Он очень далеко живет. И дел у него по горло. Крестный — не то что его сестры. Ему не надо никому ничего объяснять. Если он не пришел, значит, не пришел, и все. А если пришел — ему рады больше, чем всем, которые всегда приходят. Когда он появился в саду, все повернули головы в его сторону. Что он скажет? Что сделает? Нравится ему или нет?

Он такой один. Его больше, чем остальных. Он самый настоящий итальянец из всей итальянской родни. Сразу видно, что он сильнее всех. Волосы у него чернее всех. И глаза тоже. Когда он шутит, это такая умора, что все долго хохочут. Когда он не смеется, у него одно лицо, а когда смеется — другое, оно сползает назад. Вместе с волосами. Даже уши сдвигаются назад. Он умеет шевелить ушами и волосами. И меня научил. Все его боятся. «Лучше, чтоб он был с тобой, чем против тебя» — так про него говорят.

Крестный никому не улыбается, когда приходит. Скажут — невежливо, а ему плевать. Улыбается за него крестная. Он и не здоровается. Только кивает головой. Здоровается за него тоже крестная. Он никого не спрашивает, как дела. Крестная и вопросы за него задает. А он слушает ответы.

Голос у него — как у моей младшей сестры, только еще хуже. «Точно ржавой пилой пилит». Когда он говорит, его еле слышно. Только когда вдруг рявкнет, получается громко, хрипучим таким голосом, «ниже баса».

Он пожимает руки своим друзьям. Легонько, не то бы он им все пальцы переломал!

Я никогда не видела таких рук, как у него. Они шершавые, ну точно терка. Он любит потереть тебе лицо ладонью, пока не вскрикнешь «ай!» — ему смешно. Еще он сжимает огромный кулачище и говорит мне: «Укуси».

Я кусаю так сильно, что зубы болят. А ему ничуточки не больно. Ему вообще не бывает больно. На больших пальцах у него трещины, как будто он ножом порезался. А крови нет. Он их не перевязывает и йодом не мажет — еще чего.

— Что у тебя с лицом? — напрямик спрашивает он меня.

Приходится ответить:

— Мы бегали в мешках.

Мама стоит поблизости. А то бы я сказала, что задала перцу «дылде»…

— А я уж подумал, что ты на чей-то кулак нарвалась! — смеется он. — Смотри! Если кто тебя тронет, ты скажи ему: «Сейчас мой крестный придет». Мы ему глаза на уши натянем!

Все хохочут.

Я ничего не могу ему рассказать — из-за мамы. Я ему расскажу попозже. И мы натянем глаза на уши, обязательно.

— Что за прикид Фанхио?

Это он про мою футболку. «Прикид Фанхио» значит «одежда воображалы». Мой крестный всегда видит, у кого что не так!

Фанхио — это был такой автогонщик, он мне про него рассказывал. Кто задирает нос — тот для него Фанхио. Я бы сказала ему, что мне самой не нравится, но мама услышит. Я поглядываю на нее краем глаза. Дошло ли до нее, что не я одна нахожу уродством бегущую по футболке лошадку в блестках?

Она зовет моих сестер поздороваться. Сестры жмутся друг к дружке, обе с лошадками на груди, а мама подталкивает их вперед. Мама спряталась за конюшней. Так я и знала: крестный покатывается со смеху. Его вообще хлебом не корми, дай над кем-нибудь позубоскалить, а тут такой повод! Я вижу перепуганные лица сестер и злюсь на маму.

А крестный аж подвывает от смеха:

— Ай да тройка!

Мне обидно до слез, но он прав, что ни говори. Кому другому я нашлась бы что ответить, но тут… сказать нечего. Мама поджимает губы, будто это ей нанесли оскорбление, а тройкой-то одеты мы.

Сегодня вечером дома непременно состоится общее собрание. Коринна будет доказывать, что крестный всегда старается их унизить — ее и маму. А мне придется им напомнить, что стыдно нам было и до него. Единственный вопрос, по которому мы на наших собраниях не можем прийти к согласию, — это он, крестный.

Вместо стробоскопа зажегся фиолетовый фонарь. Это тоже чудно. Все кажется черным, зато белое белеет особенно ярко, даже если его чуть-чуть. У тетиной подружки, оказывается, перхоть. Все плечи в белых точках. Фу, гадость.

Жоржетта бежит ко мне, оскалив зубы. Показывает, какие они белые. Вот здорово: мы бегаем по саду и скалимся. Тормозим под носом у взрослых и показываем свои белые зубы. Какой-то незнакомый мужчина показывает зубы нам в ответ. Только ничего не получается. У него все-все зубы гнилые, честное слово! Ни один не белеет в свете фонаря. Мы с Жоржеттой придумали ему прозвище: Гнилые Пеньки. Хи-хи-хи.

— Нельзя к нему подходить, мама сказала!

Это Коринна тут как тут, призывает нас к порядку. Ах да! Я просто не узнала его в темноте. Мы убегаем.

«О женщины, о женщины… О драма…» Другая мамина сестра сменила свет и пластинку. Она поставила свою любимую, Хулио Иглесиаса. Конверт от пластинки приклеился к ее щеке. Она танцует с портретом певца. И подпевает ему. Все смеются. Она его целует. Каждый раз, когда она слышит песню «Ху-у-улио», ее бросает в жар, потом в холод, потом снова в жар. Она «вся обмирает». Это значит, влюблена. Тетя тянет за руку своего друга: потанцуй со мной. Она держит конверт, загораживает им лицо друга — как будто танцует с Хулио Иглесиасом. Все смеются. Даже друг смеется, хотя видно, что ему в лом танцевать за конвертом. Он вертит головой во все стороны, хочет стряхнуть Хулио, но тетя крепко держит конверт. Так он и танцует — деваться некуда.

Жоржетта волнуется. Она то и дело спрашивает маму, можно ли будет ей поесть именинного торта.

— Еще скажут, что я тебя не кормлю! — отвечает ей мама громко, будто в шутку.

Скажет и озирается по сторонам: слышал ли кто? Никто не слышит, все разговаривают. Жоржетта не смеется ее шутке. Она хочет знать, можно ли ей будет поесть торта.

По другую сторону стола Гнилые Пеньки присаживается на стул. Ему интересно.

На третий вопрос моей сестры мама наконец отвечает:

— Да, тебе можно торта, но немного.

Детский врач посоветовал маме проследить за питанием Жоржетты. Если ребенок толстый, то, когда он растет, станет только хуже.

Все говорят, что она лапочка, такая кругленькая. А Коринна ей сказала:

— Ты лапочка, пока еще маленькая, а вырастешь — будешь тушей.

Мне-то другого хочется — чтобы был камамбер. Я не люблю тортов. А теперь нельзя будет отдать свой кусок Жожо. «Ей это вредно». Глупо все-таки получается. Я не люблю, а есть должна, из вежливости, не то мама сделает большие глаза, а Жоржетте нельзя, даже из вежливости, не то она станет тушей, когда вырастет.

Гнилые Пеньки перебирается через два оставшихся стула между ним и мамой. Он приглашает ее танцевать. Мама отказывается. А он все равно не уходит, непременно хочет с ней потанцевать.

— Сибилла!

Это Коринна подает мне знак маме нужна помощь.

— Что?

Мама очень бледная. Она вырывается, а он не отстает. Мы бежим спасать нашу маму.

— Пусти ее! — ору я Гнилым Пенькам и чижу, что он еще и пьяный.

Я крикнула так громко, что взрослые разом перестали танцевать. Ну все, Гнилые Пеньки, ты и не знаешь, на что нарвался, думаю я, потому что вижу, что мой крестный тоже услышал. Он отставляет тарелку с сосисками.

— Ну ты, мудозвон! Хочешь, чтоб я тебя по стене размазал? — рявкает он, и все вокруг замирают.

— Оставь его.

Крестная не хочет, чтобы он его размазал.

Гнилые Пеньки трезвеет на глазах. Пятится, еще немного — и он сам размажется по стене.

— Проваливай, пока я тебе под зад не наподдал.

Гнилые Пеньки тянется за своим пиджаком. Он так дрожит, что даже стул падает.

— Пошел вон, чемпион! — гаркает крестный, и Гнилые Пеньки удирает, как очумелый заяц, под громкий смех.

А дядя как ни в чем не бывало возвращается к сосискам. Праздник продолжается.

Коринна чуть не плачет. Мама тоже.

— Ну надо же… Это что за громила?

Тетина подружка с гадкими волосами опять хочет посплетничать.

— Знаешь, у итальянцев это в порядке вещей… Он старший брат.

Я оглядываюсь на Коринну и Жоржетту — они остались возле мамы.

— Телохранитель при матери и трех малышках. Их отец из-за него носу не кажет.

Ну, люди добрые, вот так сказанула! У этой тетки точно мозги набекрень, да и та, первая, не лучше. Я секунду раздумываю: лягнуть ее, что ли? А уж ноги оттопчу обеим!

— Артистка! Сосиску хочешь?

Крестный издали протягивает мне тарелку.

Я бегу за сосиской, а по дороге вытаскиваю руки из рукавов футболки и переворачиваю ее задом наперед. Лошадка больше не бежит впереди меня. Теперь она бежит сзади.

— О-ля-ля! Одно слово — твоя крестница! — говорит кто-то из гостей, заметив это.

Крестного все поздравляют, сегодня он расстарался: «У него чистые руки».

По мне, так не такие черные, как обычно.

— Ну да? Это называется чистые? — спрашиваю я.

Смотрю и вижу всюду черноту. Если бы я так помыла руки, меня бы, уж наверно, не похвалили. Точно.

— Ну? Белые у него руки.

Как будто никто не видит, какие они у него грязные.

— А это что? Вот, вот, это что, не черное?

И нечего надо мной смеяться, что я, глупая? Он плохо вымыл руки.

— А ты повозись в смазке да мазуте, посмотрим тогда на твои пятерни, какого они будут цвета, — говорит мне крестный.

Он предлагает мне работать с ним. Я бы рада, только мама не разрешит.

Мой крестный — автомеханик. Всю жизнь «с головой в моторах, по уши в мазуте».

— О-ля-ля, одно слово — твоя крестница!

Даже крестная это говорит.

Все смеются, и он тоже.

Мне приятно, когда говорят, что я на него похожа. Это неправда, ну и пусть. Крестного я больше всех люблю.

— Ну, артистка? Что же ты не поцелуешь своего крестного? — вдруг рявкает он, как будто только что пришел.

«Артистка» — это я. Он называет меня «артистка», хотя никогда не видел, как я рисую. «Артистка» — потому что я «горазда на художества», так он говорит. Всех остальных он зовет «валы», «ребятишки» по-итальянски. Даже взрослые для него «валы». А я — «артистка».

Все танцуют. А он танцует только медленные танцы. Приглашает крестную. «Он от нее без ума». У них пятеро детей, а они все равно «любят друг дружку как в первый день».

Когда ставят песню «Che sei bella da morire»,[4]он громко поет ее ей. И все время норовит ее поцеловать. Крестная смеется, но говорит «перестань», потому что целоваться при всех ей неловко.

Да, сразу видно, как он ее любит. Мама не сводит с них глаз, когда они танцуют медленные танцы.

А я медленные танцы не люблю. Как только ставят «слоу», убегаю со всех ног, не то мама меня поймает, и придется танцевать с ней. Очень мне надо целую песню топтаться по кругу с мамой. Во время медленных танцев я успеваю что-нибудь съесть или сбегать кое-куда. А там и другую музыку ставят.

Если я далеко, мама ловит Коринну или Жоржетту. Не знаю, почему ей обязательно надо танцевать с нами. Она одна из взрослых танцует только с детьми.

— Иди пригласи маму на танец, — говорит мне Коринна.

— Сама пригласи!

Терпеть не могу, когда мной командуют.

— Я уже.

— Тогда пусть Жожо.

Жоржетте что, она слушается!

Но вечно отлынивать мне не удается.

— Смотри, она сидит на стуле совсем одна!

Коринна опять чуть не плачет, так ей жалко маму.

— Ну ладно, ладно, — соглашаюсь я. — Только не реви!

После медленного танца все огни гаснут, музыка выключается.

Все, танец кончился. Мне достался самый длинный. Мама говорит мне «спасибо». Хочет меня поцеловать. Вот и хорошо.

Все поют: «С днем рождения тебя-а-а-а-а!!!» Анжелин муж выносит именинный торт. Вид у него довольный-предовольный. И сует торт со свечами ей под нос. Тишина. Сейчас тетя задует свечи. Она глубоко вдыхает, будто собирается прыгнуть с вышки. Дует — но ее муж отодвигает торт: ни одна свеча не погасла. Он оглядывается, смотрит, насмешил ли крестного. Да. Крестный посмеивается.

Муж опять подставляет торт тете под нос. Она дует. Он опять успевает отодвинуть торт. Все свечи горят. Оглядываюсь на Коринну — так я и знала. Она не смеется. Ей не по вкусу такие шутки. Ишь, как губы поджала. Я смотрю на Жоржетту — а она уставилась на торт. Ей надоело ждать, не терпится его попробовать.

А я что-то не пойму. Сама не знаю, смешно это или нет. Я жду…

Наконец решаю: не смешно. Когда он в пятый раз отодвигает торт, я тоже начинаю злиться. К счастью, тут вмешивается другая мамина сестра. Хватит, а то есть этот торт нельзя будет, воск на него натечет.

Ну все, на этот раз тетя вдыхает не зря. Она дует на свечи. Уф! Все погасли с одного раза! Гости аплодируют.

Что? Как? Что это такое? Сегодня же не мой день рождения!

У тетиного мужа для меня сюрприз!

— Сибилла! Сибилла! — кричит он мне через весь сад. — У меня есть кое-что получше торта!

И вид у него довольный-предовольный.

О-ля-ля! Я смотрю, разинув рот. Вспомнил-таки! Спасибо! Спасибо!

Большая тарелка, а на ней… Да! На ней лежит камамбер! Спасибо! Спасибо! Я оглядываюсь на маму. Она улыбается. Она знает, что я не клянчила.

На нем нет свечей, но все равно у меня как будто тоже день рождения!

Подходит Анжелин муж, протягивает мне специальный ножик для сыра.

— Твоя тетя разрежет свой торт, а ты разрежь свой!

Я стесняюсь: слишком много чести. Вот повезло-то. Даже Анжела ждет, не режет свой именинный торт, пока я не разрежу мой камамбер.

Все внимательно смотрят на меня, и я наконец втыкаю нож в камамбер. «Вжжжииик!» — пищит он.

Что это? Что происходит? Я не верю, я еще раз выставляю себя на посмешище и только тогда понимаю, как меня опозорили. Камамбер — пластмассовый. Его купили в магазине шуток и розыгрышей. Надо мной все смеются. Я стою, дура дурой, среди хохочущих взрослых. Тетина подружка — вот корова! Я все-таки оттопчу ей ногу. Она так заливается, будто ничего смешнее в жизни не видела.

А мне совсем не смешно. Моим сестрам тоже. Коринна бежит мне на выручку. Берет меня за руку, уводит от стола. Спасибо, а то я не знала, как быть.

Теперь им всем стыдно.

— Не обижайся! Это же шутка! Поешь торта…

У каждого находятся слова мне в утешение.

Поздно. Я их ненавижу. Не буду ни с кем разговаривать. Все дураки. Я не хочу больше их слышать. Даже смотреть на них не хочу. И не надо меня трогать, кто-то пытается — я отдергиваю руку.

Жоржетта тоже прибежала мне на выручку. Мы втроем прячемся в углу сада.

Посреди суматохи вдруг раздается хрипучий голос моего крестного:

— Ну что, а настоящий-то у тебя есть? Дай теперь малышке!

Он встал на мою защиту.

Тетин муж молчит. Нет. Нет у него настоящего. Шутку он заранее купил, а чтобы сделать приятное — даже не подумал.

Ко мне подходит тетина свекровь. Говорит, что у нее, кажется, есть кусочек камамбера в холодильнике. «Хочешь?» — спрашивает. Нет! Нет! Ничего я больше не хочу! Отстаньте от меня все! Не нужен мне ее кусочек камамбера. И вообще, кто же кладет его в холодильник? Я люблю, когда он мягкий, «аж течет».

А вот и мама. Сейчас мне же и попадет, и к гадалке не ходи. Кто бы сомневался. Она берет меня за локоть.

— Сейчас же перестань дуться. И извинись, — командует она шепотом мне на ухо.

— Что? Мне извиняться? Это он подсунул мне пластмассовый камамбер! Это он должен извиниться! — ору я.

— Сибилла, извинись немедленно.

— Нет!

Сейчас мама прошипит, что разберется со мной дома.

«Я с тобой дома разберусь» — когда мама так говорит, это хуже всего. К счастью, вмешивается крестный. Мама выпускает мой локоть, но стоит рядом, слушает. Крестный говорит мне, что в следующий раз, когда я приду к нему в гости, он купит целый камамбер для меня одной. Никто больше не будет его есть, только я.

— А мне дашь кусочек? — спрашивает он.

Ему, ладно уж, дам.

Он берет меня за руку и ведет через сад. Мама не идет за нами. Когда командует крестный, с ним не спорят, хоть ты кто.

— Идем, разберемся с этим шутом гороховым.

Спасибо крестному, мне было очень весело. Мы обзывали тетиного мужа шутом гороховым каждый раз, когда он проходил мимо. Вместо камамбера крестный угостил меня сосисками. И сказал, что я не обязана есть торт и фасоль тоже. Он и сам их не ел.

Краем глаза я поглядывала на маму.

Крестный сказал:

— Не смотри на маму. Слушай меня.

Я же говорила, с ним не спорят.

И я не стала смотреть на маму. Я знала, что она ничего мне не скажет. Мой крестный — это «особая статья».

Я была с ним весь вечер. Мы гуляли по саду среди танцующих гостей. Мне удалось оттоптать ноги двум тетиными подружкам. Никто не догадался, что я это нарочно. А крестный сказал им, мол, надо проворнее шевелить каблуками, Большеногая Берта.[5]Вот умора так умора.

Когда мы вернулись домой, мама меня предупредила: чтобы даже в гостях у ее брата я не вздумала набрасываться на камамбер.

— А если он меня заставит все съесть?

Жоржетта хихикает. И вместо меня достается ей: она слишком много съела торта.

— А ты мне не сказала «стоп»!

Тут хихикаю я.

Когда я приду в гости к крестному, он угостит меня камамбером. Я оглянусь на маму, а он скажет: «Не смотри на маму!» И я не стану на нее смотреть и съем весь камамбер. А фасоль есть не буду.

* * *

Я взяла эту книгу на Шелковой мануфактуре.[6]Это моя старшая сестра хотела, чтобы мы записались в ту же библиотеку, что и ее подруга Гиаацинта. Надо говорить так «Гиаацинта», потому что это не название цветка. Ее мама назвала ее Гиаацинтой «невзирая» на то, что «терпеть не может эти цветы». Она назвала свою дочку этим именем в честь одной монашки. «Да, мадемуазель». Гиаацинта была монашкой в XV веке. Она принадлежала к пр-р-р-р-рославленной итальянской семье.

Вот как? Первая новость. Надо спросить у бабушки, вправду ли в Италии есть прославленные семьи. Отца монашки звали Мискотти. Он был графом де Виньянелло.

Тоже впервые слышу. В общем, дальше я не запомнила по порядку, что она мне рассказывала про ее постриг и монастырь Святого Франциска, но из всего этого поняла, что к имени ее дочки следует относиться уважительно, потому что эта самая Гиаацинта основала в XV веке целых два благотворительных общества. Одно собирало милостыню для бедняков, а другое помещало в больницы стариков и калек.

Вот как? Это разве хорошо? Я подумала, что моему дедушке, уж наверно, не понравится, если его сбагрят в дом престарелых! Сказать по правде, эту ее Гиаацинту, по-моему, никто не помнит, и не нужна она никому: точно говорю, ни мой дедуля, ни даже наша безногая соседка не захотели бы связываться ни с какими обществами.

— Вот та-а-а-ак, — припечатала, задрав нос, мама Гиаацинты.

«А твоего сына ты назвала Проспером в честь пряничного короля из XVI века?» — чуть не спросила я.

Песенка про пряничного короля весь день вертелась у меня в голове. «Проспер, оп-ля-бум, пряничный король!»[7]

— На Шелковой мануфактуре библиотека лучше, чем в Круа-Русс, — сказала мне сестра.

— Зачем? Зачем нам ходить на Шелковую мануфактуру, когда Круа-Русс ближе?

— Затем, что там больше книг, — ответила она.

Интересно, неужели в Круа-Русс не осталось книг, которые она не читала? Она, оказывается, прочла все, которые ей интересны.

— Откуда ты знаешь, если других не читала?

Она гнет свое:

— Библиотека в Круа-Русс — детская.

Я по-прежнему не понимаю, что ее не устраивает.

Она объясняет мне это в два счета. Она, видите ли, хочет читать лит-т-т-терат-т-т-ту-ру. Шатобриана она хочет читать. В двенадцать лет она хочет читать Пруста. Стендаля. Да уж, после того как она прочла «Красное и черное»… Только и слышишь от нее «Стендаль» да «Стендаль» каждые пять минут. Ах, мадам де Рена-а-аль, ах, гениально. На пару со своей подружкой из XV века она цитирует уйму писателей, о которых я в жизни не слыхала. Моя сестра стала такой чудной, с тех пор как поступила в коллеж. Она и раньше-то не говорила нехороших слов, но теперь еще и я не моги говорить их при ней! Интересно, она так и со своей подружкой, которая растягивает слова? Мы с Жоржеттой ее недолюбливаем, монашку эту.

Коринна говорит, что у нее классные родители. Ее мама преподает французский.

— Понимаешь, это в порядке вещей, что Гиаацинта любит книги. И что она любит говорить о литературе, в порядке вещей, — объясняет мне старшая сестрица.

Убедить меня ей не удается, я-то ношу свое имя без всяких «невзирая». И не в честь чего-то. Назвали так, а могли иначе. Надо же меня как-то звать. Сибилла, иди сюда, я заплету тебе косы. И я иду, зная, что меня причешут по-дурацки.

Нет, у монашки даже имя со смыслом. Ее мама привила ей вкус к прекрасному.

— А ты? Наша мама бухгалтер, ты, значит, должна считать с утра до вечера? — выдаю я ей.

Она не отвечает. Об этом с ней лучше не заговаривать. В математике она полный ноль. Даже мама боится говорить с ней на эту тему.

Вот, значит, а папа ее тоже классный, уверяет сестра. Он адвокат. Защищает людей. И дома у них классно. Картины на стенах.

В гостях все лучше. Да попробуй я повесить на стену хоть одну мою картину, она поднимет такой крик! Нет, у них другое дело… Они… У них дома ка-а-артины мастеров…

Она качает головой. Я, видите ли, по ее мнению, могла бы выбрать другую книгу. Нет, она начинает всерьез меня доставать! Я выхожу из себя.

— Заглохни! Думаешь, легко было хоть что-то найти в твоей библиотеке для старых бабок? Вот и заглохни! А то я маме скажу, что в твоей библиотеке нет детских книг, и мне вообще не надо будет туда ходить!

Тут сестра затыкается, потому что без меня и она туда не пойдет. Моя старшая сестра никогда никуда не ходит одна. Я должна быть при ней. Так что пусть скажет спасибо!

Я отворачиваюсь с книгой к стене. Эта книга про то, как научиться рисовать руки. Я вообще-то хорошо рисую, это все говорят. Вот только на моих рисунках у людей руки всегда за спиной или спрятаны под цветами, потому что у меня вместо рук получаются метелки. Не умею я рисовать руки.

— Что хочу, то и читаю.

Мне больше не хочется с ней разговаривать.

Она становится добренькой — видит, что я разозлилась.

— Это хорошо, что ты любишь рисовать. Но можно брать сразу три книги: одну про руки, пожалуйста, а еще литературу.

— Уйди! Ступай в свою комнату! Иди к своей подружке! — кричу я.

Мне и слушать ее больше не хочется.

Ну зачем, спрашивается, мне три книги? А? Может она мне это объяснить, умница-разумница?

— Я буду читать одну книгу одним глазом? Другую — другим? А третью? Жопой, что ли, я ее буду читать?

Сестра уходит в свою комнату. Ей сты-ы-ы-д-но, что я выражаюсь, как грузчик. А сама-то она выражается так, что мне уже невмоготу ее слушать!

— Ты мне опротивела!

Она обиделась, я тоже.

Она сидит тишком на своей половине. Наверно, перечитывает про мадам де Ренааль, а лучше бы учебник по катехизису почитала, завтра ей принимать причастие. А она в Новом Завете ни в зуб ногой.

Хлопает входная дверь.

Это мама с Жоржеттой вернулись с рынка.

Коринна проходит через мою комнату, как будто меня здесь нет. Ну и плевать.

Я рисую руку, сжатую в кулак. Пальцы рисовать трудно. К тому же мои карандаши никуда не годятся. Углем было бы легче.

Уголь у меня был, только я забыла его у Анжелы. У меня есть только простой карандаш НВ. Для рисования лучше Н2В. Но мой Н2В тоже у Анжелы, в моем пенале, где и уголь.

Жоржетта кладет на мой стол пластиковый пакет.

Это мама принесла мне с рынка «рукоделье»: две коробки длиннющих спичек.

— Спасибо, мамочка! — кричу я ей из комнаты.

— Я подумала, что ты наверняка что-нибудь из них смастеришь! Твой глаз уже получше…

Я смотрю на спички. И правда, красивые. Ох, вот так штука! До меня доходит, что спички ведь горят, а значит, что получается? Уголь!

Я сожгла почти все спички. Черные шарики падали на мои листки. Они прожгли в бумаге дырки. А угля не вышло. Зря я только спички извела. И рисовала два часа тоже зря. Мама и Жоржетта попросят показать, что у меня получилось, и увидят безобразие.

Я скомкала все свои листки, все руки. Чтобы и следов не осталось от этой гадости. Библиотека Шелковой мануфактуры плохая. Эта книга — фигня. Она называется «Рисовать легко». Вранье. Я попробовала — не получается.

Зато из оставшихся маминых спичек я сделала домик.

Звонит телефон. А ведь бабушка уже звонила утром. Анжела тоже звонила в свой урочный час. В это время телефон звонить не должен! Мама могла бы подойти у себя в комнате. Но нет. Она идет в кухню. Если она не сняла трубку у себя, значит, не хочет, чтобы разговор слышали! Между ее комнатой и нашей очень тонкая стенка. Она снимает трубку на кухне, а между кухней и нашей комнатой коридор. Тревога! Тревога!

Ушки-на-макушке не дремлют: Коринна включила свои антенны. Она встает и отправляется на разведку. Путь на кухню лежит через нашу территорию. Она косится на нас с Жоржеттой.

Все в порядке. Мы тоже поднялись по тревоге. Мы слышали звонок Что-то затевается за нашей спиной. Ушки-на-макушке опять у нас главная. Как опытный разведчик она идет первой.

Отряд, стройся! Втроем мы бесшумно идем в дозор — к кухне.

Как мы и думали, власти закрыли дверь. А за дверью шепот: шу-шу-шу.

Все ясно: власти ведут переговоры. Тема переговоров — мы.

С кем это нас обсуждают так секретно?

Дело серьезное. Отряд замер. Под каким соусом нас съедят? Власти не должны идти на уступки. Ушки-на-макушке трясет головой, шевелит губами: дает нам понять, что наши подозрения верны.

Шепот не стал громче. Мы уловили только обрывки: «Они прекрасно себя чувствуют», «У старшей причастие».

Сомнений нет. Мы уверены: разговаривают она и «Он». Мы попали в разгар баталии.

Трубка вешается. Кажется, власти выиграли эту партию. Теперь нашему батальону надо по-быстрому ретироваться. Власти могут выйти в любую секунду. На цыпочках! Кругом! Уходим! В полном смятении мы возвращаемся на нашу территорию. Общее собрание и созывать не надо.

Власти выходят из кухни. Они знают, что Ушки-на-макушке все слышали.

— Девочки, кто же так вешает белье, рубашки не цепляют прищепками за воротник, — выговаривает нам мама и почему-то принимается насвистывать.

Власти в кризисе, а отдувается народ.

Собрание только подтверждает мои догадки.

— Она гладит белье и насвистывает!

Да, мама насвистывает, как будто все хорошо. Это значит, что все плохо.

— Вы заметили? Если Анжела звонит или бабушка, она никогда потом не насвистывает! Только когда «Он» звонит! Если она так насвистывает, дела совсем плохи. «Он» позвонил.