Бахчисарайский фонтан

В своём дворце сидит грозный хан Гирей, разгне­ванный и печальный. Чем опечален Гирей, о чем он думает? Он не думает о войне с Русью, его не страшат козни врагов, и его жены верны ему, их стережёт преданный и злой евнух. Печальный Гирей идёт в обитель своих жён, где неволь­ницы поют песнь во славу прекрасной Заремы, красы гарема. Но сама Зарема, бледная и печальная, не слушает похвал и грустит, оттого что её разлюбил Гирей; он полюбил юную Марию, недавнюю обита­тель­ницу гарема, попавшую сюда из родной Польши, где она была укра­ше­нием роди­тель­ского дома и завидной неве­стой для многих богатых вельмож, искавших её руки.

Хлынувшие на Польшу татар­ские полчища разо­рили дом отца Марии, а сама она стала неволь­ницей Гирея. В неволе Мария вянет и находит отраду только в молитве перед иконой Пресвятой Девы, у которой горит неуга­симая лампада. И даже сам Гирей щадит её покой и не нару­шает её одино­че­ства.

Насту­пает сладостная крым­ская ночь, зати­хает дворец, спит гарем, но не спит лишь одна из жён Гирея. Она встаёт и краду­чись идёт мимо спящего евнуха. Вот она отво­ряет дверь и оказы­ва­ется в комнате, где пред ликом Пречи­стой Девы горит лампада и царит нена­ру­ша­емая тишина. Что-то давно забытое шевель­ну­лось в груди Заремы. Она видит спящую княжну и опус­ка­ется перед ней на колени с мольбой. Проснув­шаяся Мария вопро­шает Зарему, зачем она оказа­лась здесь поздней гостьей. Зарема расска­зы­вает ей свою печальную историю. Она не помнит, как оказа­лась во дворце Гирея, но насла­жда­лась его любовью безраз­дельно до тех пор, пока в гареме не появи­лась Мария. Зарема умоляет Марию вернуть ей сердце Гирея, его измена убьёт её. Она угро­жает Марии...

Излив свои признания, Зарема исче­зает, оставив Марию в смущении и в мечтах о смерти, которая ей милее участи налож­ницы Гирея.

Желания Марии сбылись, и она почила, но Гирей не вернулся к Зареме. Он оставил дворец и вновь предался утехам войны, но и в сраже­ниях не может Гирей забыть прекрасную Марию. Гарем оставлен и забыт Гиреем, а Зарема брошена в пучину вод стра­жами гарема в ту же ночь, когда умерла Мария. Вернув­шись в Бахчи­сарай после губи­тель­ного набега на села России, Гирей воздвиг в память Марии фонтан, который младые девы Тавриды, узнав это печальное предание, назвали фонтаном слез.

Кавказский пленник

В ауле, где вечером на порогах сидят черкесы и говорят о своих битвах, появляется всадник, тащащий на аркане русского пленника, который кажется умершим от ран. Но в полдень пленник приходит в 91 себя, вспоминает, что с ним, где он, и обнаруживает кандалы на своих ногах. Он раб! Мечтою летит он в Россию, где провел молодость и которую покинул ради свободы. Ее мечтал он обрести на Кавказе, а обрел рабство. Теперь он желает только смерти. Ночью, когда аул угомонился, к пленнику приходит молодая черкешенка и приносит ему прохладный кумыс для утоления жажды. Долго сидит дева с пленником, плача и не имея возможности рассказать о своих чувствах. Много дней подряд окованный пленник пасет стадо в горах, и каждую ночь приходит к нему черкешенка, приносит кумыс, вино, мед и пшено, делит с ним трапезу и поет песни гор, учит пленника своему родному языку. Она полюбила пленника первой любовью, но он не в силах ответить ей взаимностью, боясь растревожить сон забытой любви. Постепенно привыкал пленник к унылой жизни, тая в душе тоску. Его взоры тешили величественные горы Кавказа и Эльбрус в ледяном венце. Часто находил он особую радость в бурях, которые бушевали на горных склонах, не досягая высот, где он находился. Его внимание привлекают обычаи и нравы горцев, ему нравятся простота их жизни, гостеприимство, воинственность. Он часами мог любоваться, как черкесы джигитуют, приучая себя к войне; ему нравился их наряд, и оружие, которое украшает черкеса, и кони, являющиеся главным богатством черкесских воинов. Он восхищается воинской доблестью черкесов и их грозными набегами на казачьи станицы. В домах же своих, у очагов, черкесы гостеприимны и привечают усталых путников, застигнутых в горах ночной порой или ненастьем. Наблюдает пленник и за воинственными играми чеченских юношей, восхищается их удалью и силой, его не смущают даже их кровавые забавы, когда они в пылу игры рубят головы рабам. Сам изведавший военные утехи, смотревший в глаза смерти, он скрывает от черкесов движения своего сердца и поражает их беспечной смелостью и невозмутимостью. Черкесы даже гордятся им как своей добычей. Влюбленная черкешенка, узнавшая восторги сердца, уговаривает 92 пленника забыть родину и свободу. Она готова презреть волю отца и брата, которые хотят продать ее нелюбимому в другой аул, уговорить их или покончить с собой. Она любит только пленника. Но ее слова и ласки не пробуждают души пленника. Он предается воспоминаниям и однажды, плача, открывает ей душу, он молит черкешенку забыть его, ставшего жертвой страстей, которые лишили его упоений и желаний. Он сокрушается, что узнал ее так поздно, когда уже нет надежды и мечты и он не в состоянии ответить ей на ее любовь, душа его холодна и бесчувственна, и в ней живет другой образ, вечно милый, но недостижимый. В ответ на признания пленника черкешенка укоряет его и говорит, что он мог хотя бы из жалости обмануть ее неопытность. Она просит его быть снисходительным к ее душевным мукам. Пленник отвечает ей, что их судьбы схожи, что он тоже не знал взаимности в любви и страдал в одиночестве. На рассвете, печальные и безмолвные, они расстаются, и с этих пор пленник проводит время один в мечтах о свободе. Однажды он слышит шум и видит, что черкесы отправляются в набег. В ауле остаются только женщины, дети и старцы. Пленник мечтает о побеге, но тяжкая цепь и глубокая река — неодолимые препятствия. И вот когда стемнело, к пленнику пришла она, держа в руках пилу и кинжал. Она сама распиливает цепь. Возбужденный юноша предлагает ей бежать с ним вместе, но черкешенка отказывается, зная, что он любит другую. Она прощается с ним, и пленник бросается в реку и плывет на противоположный берег. Внезапно он слышит позади шум волн и отдаленный стон. Выбравшись на берег, он оборачивается и не находит взглядом на оставленном берегу черкешенки. Пленник понимает, что означали этот плеск и стон. Он глядит прощальным взором на покинутый аул, на поле, где он пас стадо, и отправляется туда, где сверкают русские штыки и окликаются передовые казаки.

Братья-разбойники

Не стая воронов слеталась
На груды тлеющих костей,
За Волгой, ночью, вкруг огней
Удалых шайка собиралась.
Какая смесь одежд и лиц,
Племен, наречий, состояний!
Из хат, из келий, из темниц
Они стеклися для стяжаний!
Здесь цель одна для всех сердец -
Живут без власти, без закона.
Меж ними зрится и беглец
С брегов воинственного Дона,
И в черных локонах еврей,
И дикие сыны степей,
Калмык, башкирец безобразный,
И рыжий финн, и с ленью праздной
Везде кочующий цыган!
Опасность, кровь, разврат, обман -
Суть узы страшного семейства;
Тот их, кто с каменной душой
Прошел все степени злодейства;
Кто режет хладною рукой
Вдовицу с бедной сиротой,
Кому смешно детей стенанье,
Кто не прощает, не щадит,
Кого убийство веселит,
Как юношу любви свиданье.

Затихло все, теперь луна
Свой бледный свет на них наводит,
И чарка пенного вина
Из рук в другие переходит.
Простерты на земле сырой,
Иные чутко засыпают, -
И сны зловещие летают
Над их преступной головой.
Другим рассказы сокращают
Угрюмой ночи праздный час;
Умолкли все - их занимает
Пришельца нового рассказ,
И все вокруг его внимает:

"Нас было двое: брат и я.
Росли мы вместе; нашу младость
Вскормила чуждая семья:
Нам, детям, жизнь была не в радость;
Уже мы знали нужды глас,
Сносили горькое презренье,
И рано волновало нас
Жестокой зависти мученье.
Не оставалось у сирот
Ни бедной хижинки, ни поля;
Мы жили в горе, средь забот,
Наскучила нам эта доля,
И согласились меж собой
Мы жребий испытать иной:
В товарищи себе мы взяли
Булатный нож да темну ночь;
Забыли робость и печали,
А совесть отогнали прочь.

Ах, юность, юность удалая!
Житье в то время было нам,
Когда, погибель презирая,
Мы все делили пополам.
Бывало, только месяц ясный
Взойдет и станет средь небес,
Из подземелия мы в лес
Идем на промысел опасный.
За деревом сидим и ждем:
Идет ли позднею дорогой
Богатый жид иль поп убогой, -
Все наше! все себе берем.
Зимой, бывало, в ночь глухую
Заложим тройку удалую,
Поем и свищем и стрелой
Летим над снежной глубиной.
Кто не боялся нашей встречи?
Завидели в харчевне свечи -
Туда! к воротам, и стучим,
Хозяйку громко вызываем,
Вошли - все даром: пьем, едим
И красных девушек ласкаем!

И что ж? попались молодцы;
Не долго братья пировали;
Поймали нас - и кузнецы
Нас друг ко другу приковали,
И стража отвела в острог.

Я старший был пятью годами
И вынесть больше брата мог.
В цепях, за душными стенами
Я уцелел - он изнемог.
С трудом дыша, томим тоскою,
В забвенье, жаркой головою
Склоняясь к моему плечу,
Он умирал, твердя всечасно:
"Мне душно здесь... я в лес хочу...
Воды, воды!.." но я напрасно
Страдальцу воду подавал:
Он снова жаждою томился,
И градом пот по нем катился.
В нем кровь и мысли волновал
Жар ядовитого недуга;
Уж он меня не узнавал
И поминутно призывал
К себе товарища и друга.
Он говорил: "Где скрылся ты?
Куда свой тайный путь направил?
Зачем мой брат меня оставил
Средь этой смрадной темноты?
Не он ли сам от мирных пашен
Меня в дремучий лес сманил,
И ночью там, могущ и страшен,
Убийству первый научил?
Теперь он без меня на воле
Один гуляет в чистом поле,
Тяжелым машет кистенем
И позабыл в завидной доле
Он о товарище совсем!.."
То снова разгорались в нем
Докучной совести мученья:
Пред ним толпились привиденья,
Грозя перстом издалека.
Всех чаще образ старика,
Давно зарезанного нами,
Ему на мысли приходил;
Больной, зажав глаза руками,
За старца так меня молил:
"Брат! сжалься над его слезами!
Не режь его на старость лет...
Мне дряхлый крик его ужасен...
Пусти его - он не опасен;
В нем крови капли теплой нет...
Не смейся, брат, над сединами,
Не мучь его... авось мольбами
Смягчит за нас он божий гнев!.."
Я слушал, ужас одолев;
Хотел унять больного слезы
И удалить пустые грезы.
Он видел пляски мертвецов,
В тюрьму пришедших из лесов,
То слышал их ужасный шепот,
То вдруг погони близкий топот,
И дико взгляд его сверкал,
Стояли волосы горою,
И весь как лист он трепетал.
То мнил уж видеть пред собою
На площадях толпы людей,
И страшный xoд до места казни,
И кнут, и грозных палачей...
Без чувств, исполненный боязни,
Брат упадал ко мне на грудь.
Так проводил я дни и ночи,
Не мог минуты отдохнуть,
И сна не знали наши очи.

Но молодость свое взяла:
Вновь силы брата возвратились,
Болезнь ужасная прошла,
И с нею грезы удалились.
Воскресли мы. Тогда сильней
Взяла тоска по прежней доле;
Душа рвалась к лесам и к воле,
Алкала воздуха полей.
Нам тошен был и мрак темницы,
И сквозь решетки свет денницы,
И стражи клик, и звон цепей,
И легкий шум залетной птицы.

По улицам однажды мы,
В цепях, для городской тюрьмы
Сбирали вместе подаянье,
И согласились в тишине
Исполнить давнее желанье;
Река шумела в стороне,
Мы к ней - и с берегов высоких
Бух! поплыли в водах глубоких.
Цепями общими гремим,
Бьем волны дружными ногами,
Песчаный видим островок
И, рассекая быстрый ток,
Туда стремимся. Вслед за нами
Кричат: "Лови! лови! уйдут!"
Два стража издали плывут,
Но уж на остров мы ступаем,
Оковы камнем разбиваем,
Друг с друга рвем клочки одежд,
Отягощенные водою...
Погоню видим за собою;
Но смело, полные надежд,
Сидим и ждем. Один уж тонет,
То захлебнется, то застонет
И как свинец пошел ко дну.
Другой проплыл уж глубину,
С ружьем в руках, он вброд упрямо,
Не внемля крику моему,
Идет, но в голову ему
Два камня полетели прямо -
И хлынула на волны кровь;
Он утонул - мы в воду вновь,
За нами гнаться не посмели,
Мы берегов достичь успели
И в лес ушли. Но бедный брат...
И труд и волн осенний хлад
Недавних сил его лишили:
Опять недуг его сломил,
И злые грезы посетили.
Три дня больной не говорил
И не смыкал очей дремотой;
В четвертый грустною заботой,
Казалось, он исполнен был;
Позвал меня, пожал мне руку,
Потухший взор изобразил
Одолевающую муку;
Рука задрогла, он вздохнул
И на груди моей уснул.

Над хладным телом я остался,
Три ночи с ним не расставался,
Все ждал, очнется ли мертвец?
И горько плакал. Наконец
Взял заступ; грешную молитву
Над братней ямой совершил
И тело в землю схоронил...
Потом на прежнюю ловитву
Пошел один... Но прежних лет
Уж не дождусь: их нет, как нет!
Пиры, веселые ночлеги
И наши буйные набеги -
Могила брата все взяла.
Влачусь угрюмый, одинокий,
Окаменел мой дух жестокий,
И в сердце жалость умерла.
Но иногда щажу морщины:
Мне страшно резать старика;
На беззащитные седины
Не подымается рука.
Я помню, как в тюрьме жестокой
Больной, в цепях, лишенный сил,
Без памяти, в тоске глубокой

За старца брат меня молил".

Борис Годунов

20 февраля 1598 г. Уже месяц, как Борис Годунов затво­рился вместе со своей сестрой в мона­стыре, покинув «все мирское» и отка­зы­ваясь принять москов­ский престол. Народ объяс­няет отказ Году­нова венчаться на царство в нужном для Бориса духе: «Его страшит сияние престола». Игру Году­нова прекрасно пони­мает «лукавый царе­дворец» боярин Шуйский, прозор­ливо угадывая даль­нейшее развитие событий: «Народ ещё повоет да поплачет, / Борис ещё помор­щится немного, <...> И наконец по милости своей / Принять венец смиренно согла­сится...», иначе «пона­прасну Лилася кровь царе­вича-младенца», в смерти кото­рого Шуйский напрямую обви­няет Бориса.

События разви­ва­ются так, как пред­ска­зывал Шуйский. Народ, «что волны, рядом ряд», падает на колени и с «воем» и «плачем» умоляет Бориса стать царем. Борис колеб­лется, затем, прерывая свое мона­стыр­ское затвор­ни­че­ство, прини­мает «власть Великую (как он говорит в своей тронной речи) со страхом и смире­ньем».

Прошло четыре года. Ночь. В келье Чудова мона­стыря отец Пимен гото­вится завер­шить лето­пись «последним сказа­нием». Пробуж­да­ется молодой инок Григорий, спавший тут же, в келье Пимена. Он сетует на мона­ше­скую жизнь, которую ему прихо­дится вести с отро­че­ских лет, и зави­дует веселой «младости» Пимена: «Ты рать Литвы при Шуйском отражал, / Ты видел двор и роскошь Иоанна! Счастлив!» Увещевая моло­дого монаха («Я долго жил и многим насла­дился; / Но с той поры лишь ведаю блажен­ство, / Как в мона­стырь Господь меня привел»), Пимен приводит в пример царей Иоанна и Феодора, искавших успо­ко­ение «в подобии мона­ше­ских трудов». Григорий расспра­ши­вает Пимена о смерти Димитрия-царе­вича, ровес­ника моло­дого инока, — в то время Пимен был на послу­шании в Угличе, где Бог его и привел видеть «злое дело», «кровавый грех». Как «страшное, неви­данное горе» воспри­ни­мает старик избрание царе­убийцы на престол. «Сей пове­стью печальной» он соби­ра­ется завер­шить свою лето­пись и пере­дать даль­нейшее её ведение Григорию.

Григорий бежит из мона­стыря, объявив, что будет «царем на Москве». Об этом докла­ды­вает игумен Чудова мона­стыря патри­арху.

Патриарх отдает приказ поймать беглеца и сослать его в Соло­вецкий мона­стырь на вечное посе­ление.

Царские палаты. Входит царь после «любимой беседы» с колдуном. Он угрюм. Шестой год он царствует «спокойно», но обла­дание москов­ским престолом не сделало его счаст­ливым. А ведь помыслы и деяния Году­нова были высоки: «Я думал свой народ в доволь­ствии, во славе успо­коить <...>, Я отворил им житницы, я злато / Рассыпал им <...> Я выстроил им новые жилища...». Тем сильнее постигшее его разо­ча­ро­вание: «Ни власть, ни жизнь меня не веселят <...>, Мне счастья нет». И все же источник тяже­лого душев­ного кризиса царя кроется не только в осознании им бесплод­ности всех его трудов, но и в муках нечи­стой совести («Да, жалок тот, в ком совесть нечиста»).

Корчма на литов­ской границе. Григорий Отре­пьев, одетый в мирское платье, сидит за столом с бродя­гами-черне­цами Миса­илом и Варламом. Он выве­ды­вает у хозяйки дорогу на Литву. Входят приставы. Они ищут Отре­пьева, в руках у них царский указ с его приме­тами. Григорий вызы­ва­ется прочесть указ и, читая его, подме­няет свои приметы приме­тами Мисаила. Когда обман раскры­ва­ется, он ловко усколь­зает из рук расте­ряв­шейся стражи.

Дом Василия Шуйского. Среди гостей Шуйского Афанасий Пушкин. У него новость из Кракова от племян­ника Гаврилы Пушкина, которой он после ухода гостей делится с хозя­ином: при дворе поль­ского короля появился Димитрий, «державный отрок, По манию Бориса убиенный...». Димитрий «умен, приветлив, ловок, по нраву всем», король его приблизил к себе и, «говорят, помогу обещал». Для Шуйского эта новость «весть важная! и если до народа Она дойдет, то быть грозе великой».

Царские палаты. Борис узнает от Шуйского о само­званце, появив­шемся в Кракове, и «что король и паны за него». Услышав, что само­званец выдает себя за царе­вича Димитрия, Годунов начи­нает в волнении расспра­ши­вать Шуйского, иссле­до­вав­шего это дело в Угличе трина­дцать лет назад. Успо­ка­ивая Бориса, Шуйский подтвер­ждает, что видел убитого царе­вича, но между прочим упоми­нает и о нетлен­ности его тела — три дня труп Димитрия Шуйский «в соборе посещал <...>, Но детский лик царе­вича был ясен, / И свеж, и тих, как будто усып­ленный».

Краков. В доме Вишне­вец­кого Григорий (теперь он — Само­званец) обольщает своих будущих сторон­ников, обещая каждому из них то, что тот ждет от Само­званца: иезуиту Черни­ков­скому дает обещание подчи­нить Русь Вати­кану, беглым казакам сулит воль­ность, опальным слугам Бориса — возмездие.

В замке воеводы Мнишка в Самборе, где Само­званец оста­нав­ли­ва­ется на три дня, он попа­дает «в сети» его прелестной дочери Марины. Влюбив­шись, он призна­ется ей в само­зван­стве, так как не желает «делиться с мерт­вецом любов­ницей». Но Марина не нужда­ется в любви беглого монаха, все её помыслы направ­лены к москов­скому трону. Оценив «дерзостный обман» Само­званца, она оскорб­ляет его до тех пор, пока в нем не просы­па­ется чувство собствен­ного досто­ин­ства и он не дает ей гордую отпо­ведь, называя себя Димит­рием.

16 октября 1604 г. Само­званец с полками прибли­жа­ется к литов­ской границе. Его терзает мысль, что он врагов «позвал на Русь», но тут же находит себе оправ­дание: «Но пусть мой грех падет не на меня — А на тебя, Борис-царе­убийца!»

На засе­дании царской думы речь идет о том, что Само­званец уже осадил Чернигов. Царь отдает Щелка­лову приказ разо­слать «во все концы указы к воеводам», чтобы «людей <...> на службу высы­лали». Но самое опасное — слух о Само­званце вызвал «тревогу и сомненье», «на площадях мятежный бродит шепот». Шуйский вызы­ва­ется само­лично успо­коить народ, раскрыв «злой обман бродяги».

21 декабря 1604 г. войско Само­званца одер­жи­вает победу над русским войском под Новгород-Север­ским.

Площадь перед собором в Москве. В соборе только что закон­чи­лась обедня, где была провоз­гла­шена анафема Григорию, а теперь поют «вечную память» царе­вичу Димитрию. На площади толпится народ, у собора сидит юродивый Николка. Маль­чишки его дразнят и отби­рают копе­ечку. Из собора выходит царь. К нему обра­ща­ется Николка со словами: «Николку маленькие дети обижают <...> Вели их заре­зать, как зарезал ты малень­кого царе­вича». А потом, в ответ на просьбу царя молиться за него, бросает ему вслед: «Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода — Бого­ро­дица не велит».

У Севска войско Лжеди­митрия «начисто» разбито, но ката­стро­фи­че­ский разгром отнюдь не ввер­гает Само­званца в отча­янье. «Хранит его, конечно, прови­денье», — поды­то­жи­вает соратник Само­званца Гаврила Пушкин.

Но эта победа русских войск «тщетная». «Он вновь собрал рассе­янное войско, — говорит Борис Басма­нову, — И нам со стен Путивля угро­жает». Недо­вольный боярами, Борис хочет воеводой поста­вить неро­до­ви­того, но умного и талант­ли­вого Басма­нова. Но через несколько минут после разго­вора с Басма­новым царь «занемог», «На троне он сидел и вдруг упал — / Кровь хлынула из уст и из ушей».

Умира­ющий Борис просит его оста­вить наедине с царе­вичем. Горячо любя сына и благо­словляя его на царство­вание, Борис стре­мится всю полноту ответ­ствен­ности за соде­янное взять на себя: «Ты царство­вать теперь по праву станешь. Я, я за все один отвечу Богу...»

После напут­ствия царя сыну входят патриарх, бояре, царица с царевной. Годунов берет крестную клятву с Басма­нова и бояр служить Феодору «усер­дием и правдой», после чего над умира­ющим совер­ша­ется обряд постри­жения.

Ставка. Басманов, высоко возне­сенный Феодором (он «началь­ствует над войском»), бесе­дует с Гаврилой Пушкиным. Тот пред­ла­гает Басма­нову от имени Димитрия «дружбу» и «первый сан по нем в Москов­ском царстве», если воевода подаст «пример благо­ра­зумный Димитрия царем провоз­гла­сить». Мысль о возможном преда­тель­стве ужасает Басма­нова, и тем не менее он начи­нает коле­баться после слов Пушкина: «Но знаешь ли, чем мы сильны, Басманов? Не войском, нет, не поль­скою помогой, А мнением; да! мнением народным».

Москва. Пушкин на Лобном месте обра­ща­ется к «москов­ским граж­данам» от царе­вича Димитрия, кото­рому «Россия поко­ри­лась», и «Басманов сам с раска­я­ньем усердным Свои полки привел ему к присяге». Он призы­вает народ цело­вать крест «закон­ному владыке», бить «челом отцу и госу­дарю». После него на амвон подни­ма­ется мужик, бросая в толпу клич: «Народ, народ! в Кремль! в царские палаты! / Ступай! вязать Бори­сова щенка!» Народ, поддер­живая клич, «несется толпою» со словами: «Вязать! Топить! Да здрав­ствует Димитрий! / Да гибнет род Бориса Году­нова!»

Кремль. Дом Бориса взят под стражу. У окна дети Бориса — Феодор и Ксения. Из толпы слышатся реплики, в которых сквозит жалость к детям царя: «бедные дети, что пташки в клетке», «отец был злодей, а детки невинны». Тем сильнее нрав­ственное потря­сение людей, когда после шума, драки, женского визга в доме на крыльце появ­ля­ется боярин Мосаль­ский с сооб­ще­нием: «Народ! Мария Году­нова и сын её Феодор отра­вили себя ядом. Мы видели их мертвые трупы. (Народ в ужасе молчит.) Что ж вы молчите? кричите: да здрав­ствует царь Димитрий Иванович! Народ безмолв­ствует».