Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

Господин X. путешествует по замкнутому кругу 12 страница



– Какое‑то старье, – сказал он, – которое я нашел вон там.

– Что‑то вязаное, – невозмутимо поправил голос наблюдателя.

Он произнес это хотя и без крика, но громче. Теперь не оставалось никаких сомнений. Повторялось все то же: взгляд, устремленный к вершине обрыва, наклоненное вперед тело, неподвижное лицо, сжатые губы. Сопровождая свои слова жестом руки, Матиас уточнил:

– Здесь, на скалах.

– Я знаю, оно там со вчерашнего дня, – ответил молодой человек. И когда Матиас опустил глаза, добавил: – Оно принадлежало Жаки.

На этот раз коммивояжер предпочел вмешаться в открытую, чтобы дать себе время все уяснить и решить, как себя вести дальше. Он начал карабкаться вверх по скалистому склону тем же путем, что и вниз. Это было гораздо легче, чем спускаться, и очень скоро он оказался наверху.

Но и очутившись на равнине, он по‑прежнему не знал, как ему подобает поступить. Как можно медленнее он прошел те несколько шагов, которые еще отделяли его от Жюльена Марека. Так о чем он хотел поразмыслить? На самом деле он только отступил перед угрозой, быть может, надеясь, что тот сам расскажет ему об этом поподробнее.

Поскольку мальчик, наоборот, упорно молчал, коммивояжер перво‑наперво решил надеть свою куртку. Он сунул в карманы обе руки, чтобы проверить их содержимое. Все было на месте.

– Ты куришь? – спросил он, протягивая открытую пачку сигарет.

Жюльен отрицательно качнул головой и отступил на шаг. Коммивояжер – тоже не взяв сигарету – положил синюю пачку обратно в карман. Его рука снова наткнулась на целлофановый пакетик.

– Тогда, может, хочешь конфетку? – Предлагая, он держал в вытянутой руке прозрачный мешочек, набитый разноцветными фантиками.

Застывшее лицо уже начало, как прежде, отворачиваться в знак отказа, но в его чертах произошло какое‑то, почти неуловимое изменение. Жюльен, казалось, передумал. Он посмотрел на мешочек, потом на коммивояжера и опять на мешочек. В этот момент Матиас понял, что в этих глазах было необычного: они не выдавали ни нахальства, ни злобы, просто мальчик страдал совсем легким косоглазием. Этот факт вернул ему уверенность.

Впрочем, Жюльен – задобренный – уже подходил к нему, чтобы взять из пакетика конфетку. Вместо того чтобы взять первую попавшуюся, он запустил пальцы поглубже, чтобы схватить за скрученный хвостик выбранную им конфету в красной обертке. Он внимательно осмотрел ее, не разворачивая. Затем посмотрел на Матиаса… Несомненно, черты лица молодого человека были искажены из‑за плохого зрения, но глаза его не косили. Это было что‑то другое… Запущенная близорукость? Нет, потому что теперь он рассматривал конфету, держа ее на нормальном расстоянии.

– Ну что же ты, ешь! – сказал коммивояжер, посмеиваясь над нерешительностью Жюльена. Может, он просто придурковат?

Мальчик расстегнул ветровку, чтобы добраться до одного из карманов рабочего комбинезона. Матиас подумал, что тот собирается сохранить лакомство на потом.

– Держи, – сказал он, – возьми весь пакет.

– Не стоит, – отвечал Жюльен. И снова уставился на него… А может, это был стеклянный глаз, от которого его взгляд становился таким смущающим? – Ваше? – спросил мальчик.

Матиас посмотрел вниз, на его руки: правая по‑прежнему сжимала завернутую конфету, а левая протягивала вперед зажатый между большим и указательным пальцами, такой же блестящий, прозрачный и смятый – но развернутый и пустой – кусочек красной бумажки.

– Он лежал там, в траве, – продолжал Жюльен, движением головы указывая на небольшую ложбинку рядом с ними. – Ваше?

– Может быть, я обронил его, когда пришел, – с притворным безразличием сказал коммивояжер. Но подумал, что конфетные обертки не роняют, их выбрасывают. Чтобы загладить эту оплошность, он шутливо добавил: – Этот тоже можешь оставить себе, если хочешь.

– Не стоит, – ответил Жюльен.

На его тонких губах скользнула та же мимолетная улыбка, которую Матиас заметил недавно, еще на ферме. Тот скатал прямоугольный листочек красной бумажки в крепкий шарик и щелчком запустил его в море. Матиас проследил глазами траекторию полета, но потерял его из виду еще до того, как комочек достиг подножия обрыва.

– Почему ты думаешь, что это был мой?

– Он совсем такой же, как эти.

– Ну и что? Я купил их в городе. То же самое может сделать кто угодно. Их наверняка ела Виолетта, пока стерегла овец…

– Кто это – Виолетта?

– Я хочу сказать, бедняжка Жаклин Ледюк, – ты совсем запутал меня своими глупостями.

Несколько секунд мальчик молчал. Матиас воспользовался этим, чтобы снова придать своему лицу благодушно‑спокойное выражение, что забывал сделать в течение последних реплик. Жюльен освободил конфету от обертки, а затем отправил в рот; но сразу же выплюнул обратно в руку, завернул в бумажку и бросил в воду.

– Жаки всегда покупала карамельки, – произнес он наконец.

– Ну и что, значит, это кто‑то другой.

– Сначала вы говорили, что это были вы.

– Ну да, правда. Я взял одну только что, придя сюда, и выбросил бумажку в траву. Ты мне уже надоел со своими вопросами.

Теперь слова коммивояжера звучали естественно и мягко, как будто, ничего не понимая в этом допросе, он тем не менее поддался капризам ребенка – своего собеседника. Одна из чаек нырнула вниз, а затем снова набрала высоту большими взмахами крыльев, по пути едва не задев ими двоих людей.

– Я нашел его вчера, – сказал Жюльен.

Не зная, что ответить, Матиас уже готов был покинуть молодого Марека, оправдывая такую внезапность своим нетерпением. Однако он остался на месте. Хотя с помощью этого единственного клочка бумажки доказать что‑либо было невозможно, лучше было не портить отношения со столь упорным следователем, которому, может быть, были известны и другие детали этой истории. Но какие?

Уже произошел случай с серым шерстяным жакетом. Жюльен мог, кроме того, обнаружить вторую конфетную обертку – на этот раз зеленую, – третью полусгоревшую сигарету… Что еще? Вопрос его присутствия на ферме во время мнимого визита коммивояжера также оставался непроясненным. В самом деле, если тем поздним утром мальчик находился во дворе или в сарае, почему он не хотел сказать отцу, что в дверь никто не стучался? Какая ему была выгода в том, чтобы поддерживать Матиаса в его лжи? Почему, если он находился в другом месте, мальчик действовал таким странным образом? После долгого и упорного молчания – вдруг в последний момент эта нелепая выдумка о починке переключателя скоростей велосипеда… Затянуть гайку?… Может, это помогло бы ему избежать неприятностей, случившихся в конце пути.

Но если Жюльен Марек находился не на ферме, где же тогда он был? Были ли у его отца веские основания предполагать, что по пути от булочной до родных пенатов тот сделал подобный крюк через обрыв? Матиаса охватил внезапный ужас: Жюльен, который пришел другой дорогой – «другой» дорогой, – чтобы встретиться с Виолеттой, от которой он ждал объяснений – к которой он даже питал достаточно неприязни, чтобы желать ее смерти, – Жюльен, заметив коммивояжера, притаился в каком‑нибудь укромном месте, откуда он видел… Матиас отер лоб рукой. Эти выдумки не выдерживали никакой критики. Головная боль была такой сильной, что у него мутился разум.

Разве не чистое сумасшествие, что вдруг из‑за какой‑то простой конфетной обертки он почувствовал, что готов избавиться от молодого Марека, столкнув его в пропасть?

До сих пор Матиас не принимал во внимание эти два клочка бумаги, брошенные накануне, которые – по крайней мере, с его точки зрения – не могли представлять собой одно из вещественных доказательств. Он считал дурным вкусом предъявлять их в качестве следов преступления, у него и мысли не возникло подбирать их – так мало значения он придавал им, находясь в трезвом рассудке. Жюльен и сам только что избавился от них весьма нахально, тем самым показывая, что от них нет никакого толку… Однако другое толкование…

Напрашивалось и другое толкование: быть может, этим демонстративным жестом он хотел сказать, что будет хранить молчание и что виновному, которого вывели на чистую воду, нечего опасаться с его стороны? Его странное поведение на отцовской ферме не имело иного объяснения. Тогда, как и сейчас, он заявлял о своей власти над Матиасом: свои следы он уничтожал с той же легкостью, с какой выдумывал новые для Матиаса, по своему усмотрению изменяя знаки и маршруты, относящиеся к ушедшему времени. Но для подобной уверенности требовалось нечто большее, нежели подозрения – пусть даже правильные. Жюльен «видел». Отрицать это было уже бессмысленно. И только навсегда запечатленные в его глазах образы придавали им отныне эту невыносимую неподвижность.

Тем не менее это были самые обычные серые глаза – не красивые и не уродливые, не большие и не маленькие – два расположенных рядом идеальных и неподвижных круга, в центре каждого из которых была черная дырочка.

Чтобы скрыть свое смущение, коммивояжер снова стал говорить, говорить быстро и безостановочно – также не заботясь ни о связности, ни о содержательности; поскольку собеседник не слушал, это не представляло ни малейшего неудобства. Любая случайно подвернувшаяся тема казалась Матиасу подходящей: портовые лавки, длительность переправы, цены на часы, электричество, шум моря, погода, стоявшая в эти два дня, ветер и солнце, жабы и облака. Еще он рассказал, как опоздал на обратный рейс, в результате чего вынужден был остаться на острове; он использовал поневоле оставшееся у него до отъезда свободное время, навещая друзей и гуляя… Но когда, выбившись из сил, ему пришлось остановиться, отчаянно подыскивая, что еще сказать, чтобы не слишком повторяться, он услышал вопрос, который Жюльен задавал ему тем же бесстрастным и ровным голосом:

– А почему вы снова взяли кофту Жаки, а потом выбросили ее в море?

Матиас отер лицо рукой. Не «взяли», а «снова взяли» кофту… Свой ответ он начал в почти умоляющем тоне:

– Послушай, малыш, я не знал, что это ее. Я не знал, что это вообще чье‑то. Мне только хотелось посмотреть, что будут делать чайки. Ты же видел: они подумали, будто я бросил им рыбу…

Молодой человек молчал. Он смотрел Матиасу прямо в глаза своим застывшим и странным – словно непонимающим или невидящим – взглядом, – взглядом идиота.

А Матиас все говорил, теперь уже без всякой убедительности, уносимый потоком собственных слов через безлюдные холмистые луга, над чередой совершенно оголенных дюн, через каменистые и песчаные долины, над которыми то тут, то там вдруг мелькала призрачная тень, заставлявшая его отступать. Он говорил. И с каждым словом почва все больше уходила из‑под его ног.

Он забрел сюда во время прогулки, наугад выбирая дорогу, не имея никакой иной цели, кроме того, чтобы пройтись и размять ноги. Он заметил висевший на скале лоскут ткани. Когда он из чистого любопытства спустился туда, ему показалось, что это ненужная старая тряпка (но Жюльену, без сомнения, было известно, что серый жакет был в прекрасном состоянии…), и необдуманно бросил ее чайкам, чтобы посмотреть, что они будут делать. Откуда ему знать, что эта тряпка – грязный шерстяной лоскут (наоборот, очень чистый) – в общем, этот предмет – принадлежал маленькой Жаклин? Он даже не знал, что это именно то место, откуда девочка упала‑упала… упала… Он остановился. Жюльен смотрел на него. Жюльен вот‑вот скажет: «Она вовсе не упала». Но мальчик не произнес ни слова.

Коммивояжер продолжил свой монолог еще быстрее. Было не слишком удобно спускаться по таким скалам, особенно в тяжелых ботинках. У вершины обрыва камни часто срывались из‑под ног. Тем не менее он и не подозревал, что это так опасно; иначе он не отважился бы на такое. Потому что он не знал, что это именно то место… Но никто ничего подобного и не говорил; то, что пальто принадлежало Жаклин, еще не значило, что несчастье произошло именно здесь. Только что, говоря о конфетной обертке, Матиас уже выдал себя, признавшись, что точно знает, где девочка пасла своих овец. Этих слов теперь уж не вернешь… Во всяком случае, учитывая то, где находился жакет, он не мог предполагать, что тот был сорван во время падения… и т. д.

– Это тоже не так, – сказал Жюльен.

Матиаса охватила паника, и он продолжал говорить, не обращая внимания, потому что слишком боялся объяснений. Он говорил в таком темпе, что возразить что‑либо – или раскаяться в собственных словах – стало совершенно невозможно. Зачастую, чтобы заполнить пустоты, он повторял одну и ту же фразу по несколько раз. Он даже поймал себя на том, что рассказывал наизусть таблицу умножения. В каком‑то воодушевлении он вдруг порылся в кармане и достал оттуда маленькие позолоченные часики:

– Послушай, поскольку у тебя день рождения, я сделаю тебе подарок: посмотри, какие красивые часы!

Но Жюльен, не отрывая от него глаз, все дальше отступал по заросшей ложбине, отходя от края обрыва в глубь лошадиной подковы. Боясь, как бы тот не стал убегать от него еще быстрее, коммивояжер не смел сделать ни малейшего движения в его сторону. Он стоял на месте, держа в протянутой руке браслет из сплетенных звеньев, как будто приманивал птиц.

Дойдя до подножия насыпи, которая отделяла ложбину от центральной части острова, молодой человек застыл на месте, по‑прежнему неотрывно глядя на Матиаса, стоявшего так же неподвижно в двадцати метрах от него.

– Бабушка подарит мне часы еще лучше, – сказал он.

Потом он сунул руку в комбинезон и вытащил в пригоршне самые разнообразные предметы, среди которых коммивояжер узнал перепачканную смазкой плотную веревочку, полинявшую, как будто она побывала в морской воде. Остальное было трудно разглядеть издалека. Жюльен достал оттуда сигаретный окурок – уже на три четверти скуренный – и вставил между губ. Веревочка и другие мелочи вернулись в карман. Он снова застегнул ветровку.

Вместе с тем же окурком в правом углу губ – не зажженным, – стеклянными глазами все так же уставившись на коммивояжера, бледное лицо выжидающе смотрело из‑под фуражки с козырьком, немного сдвинутым на ухо с левой стороны. В конце концов глаза опустил Матиас.

– Новый велосипед из табачной лавки, который вы взяли напрокат, – послышался голос – Я хорошо его знаю. У него нет сумки под седлом. Инструменты находятся в коробке позади багажника. – Разумеется. Накануне коммивояжер сразу же это заметил: прямоугольная коробка из никелированного металла, которая является частью несъемных деталей велосипеда; на ее задней стенке была красная фара, которая обычно крепится на крыло. Разумеется.

Матиас снова поднял голову. Он был теперь один на холме. Перед собой в траве, в середине небольшого углубления, он увидел короткий окурок сигареты – который Жюльен бросил, наверное, убегая, – а может быть, тот, который он сам с утра искал – а может, и тот, и другой. Он подошел. Это был всего лишь камешек цилиндрической формы, гладкий и белый, который он уже подбирал, когда пришел сюда.

По таможенной тропе, проходящей вдоль по самому краю обрыва, Матиас тихо побрел к большому маяку. Вспоминая, на какое почтительное расстояние пришлось удалиться его собеседнику, чтобы сообщить о своем открытии, он не мог удержаться от смеха: металлическая коробка, установленная позади багажника… Коммивояжер никогда не утверждал обратного! Неужели важность этой детали была столь велика, что когда Жюльен сказал о сумочке, то можно было ожидать, что Матиас станет его поправлять? Если у него не было более серьезных доказательств…

С равным успехом он мог бы сказать, что серый шерстяной жакет висел не «на скалах», а «на выступе скалы» – или что на отцовской ферме начинала цвести только одна из магоний. Он мог бы сказать: «Дорога между поворотом на втором километре и развилкой, ведущей на мельницу, не является абсолютно гладкой и не совсем лишена изгибов»; «Рекламная доска расположена не точно перед дверью табачной лавки, а немного справа и не мешает проходу»; «Небольшая площадь на самом деле не совсем треугольная: ее вершина срезана садиком перед административным зданием, так что она скорее представляет собой трапецию»; «Эмалированная шумовка, торчащая из ила на дне порта, не в точности такая же синяя, как та, что в скобяной лавке»; «Мол имеет не прямолинейную форму, а изогнут посередине на сто семьдесят пять градусов».

Точно так же и промежуток времени, пропавший на перекрестке Мареков, был меньше сорока минут. Коммивояжер приехал в этот пункт своего маршрута не раньше без четверти двенадцати или без десяти двенадцати, если принять в расчет длинный крюк, который он сделал, заехав на мельницу. С другой стороны, перед тем как повстречаться в двадцать минут первого с деревенской старухой, около четверти часа он провел, ремонтируя переключатель скоростей велосипеда – с помощью инструментов, которые находились в коробке… и т. д. Оставалось как раз достаточно времени, чтобы проделать путь до фермы и обратно – включая ожидание во дворе, рядом с единственным кустом магонии, и две первые попытки устранить ненормальное трение цепи: сначала на проселочной дороге, а потом перед домом.

Наконец, таможенная тропа не шла вдоль по самому краю обрыва – во всяком случае, не постоянно, зачастую удаляясь от него на три‑четыре метра, а иногда даже и гораздо дальше. В общем, точно определить местоположение этого «края» было непросто, потому как помимо тех участков, где отвесная стена нависала над морем на всю высоту берега, встречались также и поросшие травой, и усеянные гвоздичником склоны, которые спускались почти к самой воде, и нагромождения каменных обломков, более или менее вторгающихся на территорию холмистых лугов, а также невысокие откосы из слоистой породы, с каменистыми и земляными округлыми вершинами.

Иногда берега становились более изрезанными, скалистый обрыв прорезали глубокие жилы, островки песка становились все больше. Коммивояжер шагал уже довольно долгое – как ему казалось – время, когда вдруг перед ним возник маяк, вздымающийся высоко к небу посреди массы служебных построек, состоящих из стен и башен.

Матиас свернул налево, к деревне. Вот уже некоторое время перед ним по дороге шел человек в одежде рыбака. Вслед за ним он снова вышел у первых домов на шоссе и вошел в кафе.

Там было очень людно, накурено и шумно. На потолке неверным голубоватым светом горели электрические лампы. Из общего гомона порой доносились почти бессвязные обрывки фраз; то там, то тут в туманных отсветах на несколько мгновений возникали чей‑то жест, чье‑то лицо, чей‑то оскал.

Все столики были заняты. Матиас направился к стойке. Остальные посетители сдвинулись теснее, чтобы освободить ему место. Утомленный от целого дня ходьбы, он предпочел бы сесть.

Седая толстушка узнала его. Ему пришлось снова объяснять: опоздал на пароход, велосипед, комната… и т. д. К счастью, хозяйка была слишком занята, чтобы слушать или задавать ему вопросы. Он попросил у нее аспирин. Аспирина не оказалось. Он взял абсент. Впрочем, головная боль немного отпустила, превратившись теперь в какое‑то глухое гудение, которым была охвачена вся голова.

Стоявший рядом с ним совсем дряхлый старик что‑то рассказывал нескольким рабочим с маяка. Эти рабочие – молодежь – смеялись и толкали друг друга локтями или же, притворяясь серьезными, вставляли какие‑нибудь насмешливые замечания, что вызывало новые взрывы смеха. Тихий голос рассказчика тонул в общем гаме. До Матиаса долетали только некоторые фразы, некоторые слова. Тем не менее благодаря тому, что старик говорил медленно и бесконечно повторялся, а также благодаря саркастическим замечаниям слушателей он понял, что речь идет об одной старинной местной легенде – о которой он, однако, никогда не слышал в детстве: каждый год весной одна молодая и невинная девушка должна быть сброшена с обрыва, чтобы задобрить бога штормов и чтобы море было милостиво к путешественникам и морякам. Возникавшее из пены гигантское чудовище с телом змеи и головой собаки заживо пожирало жертву на глазах у жреца. Этот рассказ без всякого сомнения был вызван смертью маленькой пастушки. Старик рассказывал о том, как проходила церемония, с большими подробностями, большинство из которых были доселе неизвестны: «ее заставляют встать на колени», «ей связывают за спиной руки», «ей завязывают глаза», «в бурлящей воде показываются липкие кольца дракона»… Между Матиасом и рабочими к стойке протиснулся какой‑то рыбак. Коммивояжер отодвинулся. Теперь ему были слышны только возгласы молодых людей.

– …малыш Луи тоже ее ненавидел… его помолвка… высказывал угрозы в ее адрес… – Этот голос говорил громко и наставительно; он раздался с противоположной стороны через головы трех или четырех клиентов.

За спиной Матиаса другие люди тоже разговаривали о событии дня. Весь зал, весь остров страстно обсуждал трагическое происшествие. Толстушка налила новоприбывшему, справа от коммивояжера, стакан красного вина. Бутылку она держала в левой руке.

На стене, над самой верхней полкой с аперитивами, висел, прикрепленный четырьмя кнопками, желтый плакат: «Покупайте часы у часовщика».

Матиас допил абсент. Не чувствуя больше под ногами своего чемодана, он посмотрел вниз. Чемоданчик исчез. Матиас сунул руку в карман куртки, чтобы обтереть испачканные в смазке пальцы о веревочный моток, поднимая при этом взгляд на коммивояжера. Хозяйка подумала, что он ищет мелочь, и крикнула ему стоимость напитка; но он собирался заплатить за стакан абсента. Тогда он повернулся к толстушке, или к женщине, или к девушке, или к молодой официантке, затем поставил чемодан, чтобы взять чемоданчик, а тем временем моряк и рыбак вклинивались, встревали, протискивались между коммивояжером и Матиасом…

Матиас отер рукой лоб. Было уже почти темно. Он сидел на стуле посреди улицы – посреди дороги – перед кафе в Черных Скалах.

– Ну что, вам лучше? – спросил стоящий рядом человек в кожаной куртке.

– Спасибо, мне лучше, – ответил Матиас. Этого типа он уже видел где‑то раньше. Ему захотелось оправдать свое недомогание и он сказал: – Накурено, шумно, столько разговоров… – Он не находил больше слов. Тем не менее он поднялся без труда.

Матиас поискал глазами свой чемоданчик, но тут же вспомнил, что с утра оставил его в комнате. Он снова поблагодарил, схватил стул, чтобы отнести его обратно в зал; но человек взял его у него из рук, и коммивояжеру ничего не оставалось, как уйти – дорогой, которая вела к маленькому уединенному домику, стоящему в камышовой долине, в глубине узкой бухточки.

Несмотря на полумрак, Матиас уверенно шел вперед. Когда дорожка стала идти над морем вдоль обрыва, он не испытал никакого страха, хотя едва различал, куда поставить ногу. Уверенным шагом он спустился к дому, единственное окно которого – без занавески – было освещено и красновато светилось в синих сумерках.

Он приблизил лицо к оконным стеклам. Несмотря на то что они были мутными от налипшей пыли, сквозь них можно было видеть, что происходит внутри. Там было скорее темно, особенно в углах. Матиас – который стоял на достаточном удалении, чтобы оставаться незамеченным, – отчетливо видел лишь те предметы, которые были расположены совсем близко к источнику света.

Вся сцена освещена керосиновой лампой, стоящей посреди длинного стола из темно‑коричневого дерева. Кроме того, на столе между лампой и окном стоят рядом – бок о бок – две белые тарелки и неоткупоренная литровая бутыль, через темное стекло которой нельзя понять цвет наполняющей ее жидкости. На остальной части стола нет ничего, кроме лежащих на ней нескольких теней: огромная и бесформенная тень от бутылки, темный полумесяц, подчеркивающий ближайшую к окну тарелку, большое пятно вокруг ножки лампы.

Позади стола, в правом (самом дальнем) углу кухни, у стены, стоит большая печь, ее присутствие выдает лишь оранжевое свечение, пробивающееся через приоткрытую дверцу топки.

Друг напротив друга стоят два человека: Жан Робен – которого зовут Пьер – и (гораздо ниже его ростом) очень молодая безымянная женщина. Оба они находятся по другую сторону стола (относительно окна): он – слева, то есть лицом к окну, она – с противоположной стороны стола, у печки.

Между ними и столом – во всю его длину, но закрываемая им от взглядов – стоит скамья. Таким образом, вся комната оказывается состоящей из сети параллельных элементов: прежде всего это дальняя стена, у которой справа находятся печь и затем ящики, а слева, в полумраке, какой‑то более внушительный предмет обстановки; затем, на неопределенном расстоянии от этой стены, линия между мужчиной и женщиной; затем, все ближе, идут: невидимая скамья, длинная ось прямоугольного стола – которая проходит через керосиновую лампу и непрозрачную бутылку – и, наконец, плоскость окна.

Если эту систему разрезать перпендикулярными линиями, мы получим, по мере удаления: среднюю стойку оконного переплета, полукруглую тень от второй тарелки, бутылку, мужчину (Жана Робена или Пьера), вертикально стоящий на полу ящик; затем в метре от него справа – зажженную керосинку; еще примерно в метре оттуда – край стола, очень молодую безымянную женщину, левый бок печки.

Таким образом, мужчину и женщину разделяют два метра – или немного более. Она поднимает к нему испуганное лицо.

В этот момент мужчина открывает рот, его губы двигаются, как будто он говорит, но ни один звук не доходит до слуха наблюдателя, стоящего за квадратным окном. Окно очень плотно заперто; или звуки из комнаты недостаточно различимы из‑за моря, бушующего и накатывающего на скалы у входа в бухту. Мужчина артикулирует слова недостаточно энергично, чтобы можно было сосчитать количество произносимых слогов. Он говорит – медленно – в течение примерно десяти секунд, что должно соответствовать трем десяткам слогов, а может, меньше.

В ответ молодая женщина что‑то кричит ему – пять или шесть слогов – похоже, во весь голос. И на этот раз сквозь оконный переплет не проникает ни звука. Затем она делает шаг вперед, к мужчине, и одной рукой (левой) опирается на край стола.

Теперь она смотрит в сторону лампы, произносит еще несколько слов, не так громко, черты ее лица постепенно искажает гримаса, отчего глаза ее превращаются в щелки, углы губ растягиваются, а крылья носа приподнимаются.

Она плачет. Видно, как слеза тихо скатывается по щеке. Девушка садится на скамью; не убирая ноги под стол, она поворачивается к этому столу грудью и кладет на него руки, сложив ладони. Наконец она роняет голову на грудь и прячет лицо в ладони. Ее золотистые волосы поблескивают в свете пламени.

Тогда мужчина не спеша подходит к ней, встает сзади, какое‑то время смотрит на нее, протягивает руку, кончиками пальцев долго поглаживает ее по затылку. По одной дуге выстраиваются: большая рука, светловолосая головка, керосиновая лампа, край первой тарелки (справа), левая стойка оконного переплета.

Лампа сделана из желтой меди и бесцветного стекла. На квадратной подставке стоит цилиндрический стержень с продольными бороздками, на котором покоится емкость – полусфера, обращенная выпуклой частью вниз. Эта емкость наполовину заполнена коричневатой жидкостью, совершенно не похожей на керосин, продаваемый в магазине. Ее завершает резной металлический ободок высотой в два дюйма, внутрь которого вставлено стекло, – простой, без выпуклости, чуть расширяющийся книзу. Лучше всего во всей комнате виден как раз этот ярко освещенный изнутри ажурный ободок. Он состоит из двух рядов переплетенных кружков – точнее, колец, поскольку они пустые внутри – каждое кольцо верхнего ряда расположено над кольцом нижнего ряда, с которым оно также спаяно на расстоянии трех‑четырех миллиметров.

Виднеющийся профиль самого пламени, возникающего из круглого фитиля, имеет форму треугольника с сильно изрезанной вершиной, у которого таким образом получаются два кончика вместо одного. Один из этих кончиков гораздо выше, чем другой, и гораздо тоньше; между собой они соединены вогнутой дугой – две восходящие ветви по обеим сторонам от округлой выемки.

Ослепленный долгим созерцанием света, Матиас наконец отвел глаза. Чтобы дать им отдохнуть, он направил взгляд на окно – четыре одинаковых стекла, ни штор, ни занавески, за которыми видна ночная темнота. Несколько раз он сильно зажмурился, сдавливая глазные яблоки, чтобы прогнать огненные круги, оставшиеся на сетчатке.

Он приблизил лицо к окну и попытался посмотреть сквозь стекло; но ничего не было видно: ни моря, ни холмистых лугов, ни даже сада. Никаких следов луны или звезд. Темнота была полная. Матиас вернулся к своему ежедневнику для расчетов, открытому на сегодняшней дате – среде – и лежащему на массивном столе, задвинутом в оконную нишу.

Он перечитал только что законченную запись событий, в которой подводил итог своим последним передвижениям. В целом, что касается этого дня, из него мало что приходилось вычеркнуть или добавить. И к тому же у него было слишком много свидетелей.

Он открыл предыдущую страницу, нашел вторник и снова принялся последовательно прокручивать в воображении минуты между одиннадцатью часами утра и часом пополудни. Он удовольствовался тем, что кончиком карандаша подвел плохо прорисованный завиток цифры восемь. Теперь все было в порядке.

Однако он улыбнулся при мысли о бесполезности этой работы. Разве подобная – необычная, излишняя, подозрительная – забота о точности отнюдь не служила его оправданию, а, наоборот, изобличала его? Так или иначе, было уже поздно. Вероятно, молодой Жюльен Марек выдал его сегодня вечером. В самом деле, после этого разговора на краю обрыва сомнения мальчика безусловно рассеялись; слова и глупое поведение коммивояжера теперь, бесспорно, все для него прояснили, вне зависимости от того, что ему, возможно, уже было известно, потому что он видел это собственными глазами. Завтра рано утром старый жандарм придет арестовывать «бесчестного гражданина, который… и т. д.». О том, чтобы бежать на каком‑нибудь рыбацком судне, нечего и думать: когда он будет высаживаться, во всех мелких портах на противоположном берегу его будут ждать жандармы.





Дата публикования: 2014-11-29; Прочитано: 174 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.014 с)...