Господин X. путешествует по замкнутому кругу 8 страница

Матиас удивился, снова вдруг услышав нормальный голос: не надо было больше кричать, чтобы тебя услышали, оглушительный рев ветра и моря полностью исчез, так что казалось, будто ты очутился за много километров отсюда. Матиас оглянулся. Тропинка только начинала спускаться, но благодаря узости бухты и округлым холмам, венчающим скалистый обрыв, она сразу же оказывалась достаточно хорошо укрытой. Впрочем, волн было уже не видно – ни как они набегают одна за другой, ни как разбиваются, не видно даже самых высоких фонтанов брызг – их скрывали скалистые выступы, с трех сторон загораживающие вход в бухту. Они защищали ее не хуже, чем зигзагообразные ряды волнорезов, и вода в бухте была спокойна, как в мертвый штиль. Матиас склонился над отвесным краем.

Под собой он увидел едва приподнятую над поверхностью воды горизонтальную платформу, грубо вытесанную в скале, длины и ширины которой вполне хватало, чтобы свободно растянуться лежа на ней. Было ли ее происхождение исключительно природным или рукотворным, но когда позволял отлив, люди теперь – или прежде – использовали ее, вероятно, в качестве причала для небольших рыбацких лодок. Со стороны дороги к ней можно было довольно легко пройти благодаря ряду разломов, образующих собой лестницу, в которой не хватало лишь нескольких ступеней. Оснащение этой примитивной пристани дополняли четыре железных кольца, вделанных в боковую вертикальную стену: первые два располагались совсем низко, вровень с водой, на расстоянии примерно метра; два других – на высоте человеческого роста и расставлены чуть шире. Ненормальное положение, в котором находились привязанные таким образом руки и ноги, подчеркивало гибкость тела. Коммивояжер тотчас же узнал Виолетту.

Все было в точности как у нее. Не только ее личико – еще детское, с огромными глазами, – тонкая округлая шея, золотистые волосы, но даже ямочки у подмышек и нежность кожи. Справа, чуть пониже бедра, виднелось рыжевато‑черное выпуклое пятнышко размером не больше муравья, похожее своими очертаниями на звезду с тремя лучами, удивительно напоминавшими букву V или игрек.

В этой укромной ложбине под лучами яркого солнца было очень жарко. Матиас расстегнул пояс куртки; хотя небо было хмурым, воздух тотчас же, как только переставал чувствоваться ветер, начинал казаться не таким холодным. На открытом пространстве моря, по ту сторону скал, которые защищали вход в бухту, над водой виднелся все тот же приземистый, окаймленный пенной бахромой утес, на котором восседали три чайки. Они были обращены всё в ту же сторону; но поскольку находились довольно далеко, то, несмотря на перемещения наблюдателя, по‑прежнему были видны в том же ракурсе – а именно, в профиль. Пробиваясь сквозь невидимый разрыв в облаках, бледный луч солнца озарял пейзаж тусклым и унылым светом. При таком освещении благодаря этой, почти матовой, белизне птиц представлялось невозможным определить, насколько далеко они находятся; с равным успехом их можно было вообразить сидящими в миле отсюда, или в двадцати шагах, или даже на расстоянии вытянутой руки.

– Пришли, – раздался веселый голос рыбака. Луч погас. Чайки в своем грязно‑сером оперении вновь оказались где‑то в шестидесяти метрах. По краю отвесного обрыва – а местами, вследствие недавних обвалов, подходя к этому краю очень близко, – тропинка круто спускалась к небольшому клочку низкой травы и к дому. В доме было всего одно – маленькое и квадратное – окошко. Крыша его была покрыта толстой, неровной, самодельной черепицей.

– Пришли, – повторил голос.

Они вошли в дом. Моряк переступил порог первым, а следом за ним и коммивояжер, который прикрыл за собой дверь; щеколда захлопнулась сама собой. Домик, в общем‑то, находился довольно далеко от деревни, а не «в полминуте» ходьбы, как обещал хозяин. Имя хозяина было написано мелом на двери: «JEAN ROBIN». Неуклюжесть почерка – одновременно старательного и совершенно неуверенного – вызывала в памяти детские школьные упражнения; однако, даже встав на цыпочки, ребенок не смог бы достать до верхней части деревянной дверной доски. Спинка буквы «В» стояла не прямо, а заваливалась назад, и ее верхний чересчур округлый завиток был похож на перевернутое отражение ее «брюшка», с которым они практически соприкасались. Ощупью пробираясь по темной прихожей, Матиас гадал, сам ли моряк написал эти слова и зачем. Это имя – «Жан Робен» – определенно говорило ему что‑то и в то же время ничего конкретного, так что Матиасу никак было не определить место этого человека в том прошлом, выходцем из которого, по его словам, он являлся. Впотьмах ему показалось, что внутри дом устроен сложнее, нежели можно было предположить, глядя снаружи, по его небольшим размерам и единственному окну. Ориентируясь на маячившую перед ним в полутьме спину, коммивояжер шел – часто резко поворачивая на углах – не видя, проходит ли он через комнаты, коридоры или просто двери.

– Осторожно, – сказал рыбак, – тут ступенька.

Теперь его голос звучал тихим шепотом, как будто он боялся разбудить спящего, больного или злую собаку. Комната показалась Матиасу скорее просторной – во всяком случае, не такой маленькой, как он ожидал. Из квадратного окошка – несомненно того самого, из которого была видна бухта – лился яркий, резкий, но ограниченный луч света, – он освещал не всю комнату и даже не всю ее центральную часть. Из темноты откровенно выступали только угол массивного стола да несколько десятков сантиметров пола из плохо пригнанных друг к другу плиток. Матиас подошел к этому месту, чтобы посмотреть сквозь грязные стекла окна.

Он не успел распознать пейзаж, так как его внимание тут же отвлек громкий стук упавшего предмета – вероятно, кухонного. В самом отдаленном от окна углу он различил два силуэта, один из которых принадлежал рыбаку, а второй – которого Матиас до сих пор не замечал – худенькой, подвижной, одетой в облегающее, очень темное, может быть даже черное, платье девушке или молодой женщине. Ее голова не доходила мужчине даже до плеча. Подогнув колени, она наклонилась, чтобы подобрать с пола упавший предмет. Неподвижно стоя над ней, упершись в бока руками, моряк слегка опустил голову – как бы рассматривая ее.

Позади них в круглом отверстии, проделанном в горизонтальной поверхности, виднелись желтые и короткие языки пламени, которые стелились понизу и не поднимались выше пределов этого отверстия. Источником их был очаг прислоненной к дальней стене большой печи, с которой была снята одна из двух чугунных конфорок.

Матиас обогнул большой стол, чтобы подойти к людям; но никто даже не сделал попытки его представить или произнести какие‑нибудь другие слова. На лице хозяина, с которого спало все его возбуждение, теперь отражалась суровость, а в щелках прищуренных глаз сквозили беспокойство или ярость. Должно быть, пока коммивояжер стоял отвернувшись, что‑то произошло между ним и молодой кухаркой… дочерью?… женой?… официанткой?

Они молча сели за стол. Оказалось, что из приборов на нем были только две глубокие тарелки, поставленные прямо на голое дерево, два стакана и средних размеров молоток. Двое мужчин сели лицом к окну по обоим концам длинной скамьи, протянувшейся вдоль стола по всей его длине. С помощью штопора из складного ножа моряк откупорил одну за другой обе литровые бутылки с красным вином. Женщина прибавила стакан и тарелку для Матиаса; затем принесла полную кастрюлю вареной картошки и, наконец, двух неразделанных вареных крабов‑«пауков», которых она даже не потрудилась выложить на блюдо. Потом она села на табурет напротив коммивояжера – то есть между ним и окном, в лучах света.

Матиас попытался посмотреть сквозь оконные стекла. Моряк налил вина. Два краба лежали перед ними рядом на спинах, подняв кверху свои угловатые, подогнутые внутрь лапы. Рассматривая простое ситцевое платьице, в которое была одета сидящая напротив особа, Матиас вспомнил, что ему очень жарко. Он освободился от теплой куртки, бросив ее на ящик позади скамейки, и расстегнул пиджак. Теперь он жалел, что дал привести себя в эту лачугу, где он чувствовал себя чужаком, незваным гостем, который вызывал недоверие; кроме того, его присутствие здесь не оправдывалось, как он мог догадаться, никакой надеждой на сделку.

Его сотрапезники начали не торопясь очищать картофелины ногтями. Коммивояжер протянул руку к кастрюле и последовал их примеру.

Вдруг рыбак расхохотался, это было так неожиданно, что Матиас вздрогнул; он перевел взгляд с черного платья на внезапно просветлевшее лицо своего соседа. У того стакан снова был пуст. Матиас отпил немного из своего.

– Однако забавно! – сказал рыбак.

Коммивояжер задумался, стоит ли отвечать. Он рассудил, что удобнее будет погрузиться в работу, которую ему облегчала необычайная длина ногтей. Он посмотрел на тонкое, облегающее черное платье и на блики света у основания шеи.

– Когда я думаю, – сказал рыбак, – что мы сидим здесь вдвоем и спокойно чистим картошку…

Он засмеялся, не закончив фразы. Указав подбородком на крабов, он осведомился:

– Крючников любишь?

Матиас ответил утвердительно, затем сам задал себе тот же вопрос и сделал вывод, что солгал. Тем не менее запах не был ему неприятен. Моряк схватил одного из крабов и по очереди оторвал ему лапы; большим лезвием своего ножа он распорол в двух местах брюшко, затем точным и сильным движением отделил тело от панциря; держа в левой руке панцирь, а в правой – тело, он на миг задержался, чтобы рассмотреть мясистую часть.

– Опять скажут, что здесь ничего нет!

За этим восклицанием последовали несколько ругательств в адрес оптовиков, а в заключение он, очевидно как обычно, пожаловался на слишком низкие цены на краба‑«паука». Одновременно с этим он взял молоток и короткими сухими ударами прямо на деревянном столе между своей тарелкой и тарелкой коммивояжера начал разбивать лапы.

Когда он возился с одним трудным суставом, оттуда брызнули капли жидкости, которые попали девушке на щеку. Ни слова не говоря, она утерлась тыльной стороной указательного пальца. На безымянном пальце она носила позолоченное кольцо, которое в крайнем случае могло сойти за обручальное.

Моряк продолжал свой монолог, поочередно рассказывая о том, что жизнь для островитян становится все труднее, что деревня на Черных Скалах растет, что теперь на большей части острова проведено электричество и что сам он выступил против общины, когда речь зашла о том, чтобы провести ток к нему в дом; о «славной жизни», которую они «с малышкой» ведут в своем уголке скалистого берега среди ловушек и сетей. Таким образом, в процессе разговора у Матиаса не возникало никаких проблем, поскольку рыбак никогда не требовал ответа, даже если ему случалось произнести какое‑нибудь вопросительное предложение; в этом случае собеседнику достаточно было выждать паузу в несколько секунд, и монолог возобновлялся как ни в чем не бывало.

По всей видимости, моряк предпочитал придерживаться общих тем, не вдаваясь в личные истории. Он ни разу не упомянул ни о том времени, когда они были знакомы с Матиасом, ни о дружбе, которая связывала их в тот неустановленный период, границы и продолжительность которого коммивояжер тщетно пытался определить. Порой рыбак начинал говорить с ним как с собственным братом, а потом тут же обращался к нему как к заезжему гостю, которого видит впервые. Уменьшительное «Матт», которое он употреблял в порыве дружеских чувств, ничего не проясняло, так как никто до сих пор – если ему не изменяла память – не называл его таким образом.

Не было не только подробностей, касающихся дат или продолжительности событий, но и точных сведений относительно мест и обстоятельств. По мнению Матиаса, все это – по разным причинам – никак не могло происходить на острове, разве что в ранней юности. Однако о своей юности моряк тоже не рассказывал. Зато он долго распространялся по поводу новой системы линз, которая с осени была установлена на маяке и обладала доселе недосягаемой оптической мощью, способной проникать сквозь самые густые туманы. Он начал объяснять, как она работает; но, несмотря на некоторые технические термины, его описание приборов изначально было настолько смутным, что коммивояжер даже не стал вникать дальше. Ему показалось, что хозяин повторяет услышанные где‑то слова, смысла которых не понимает, довольствуясь пересказом главного, наобум приправленного его собственными – чересчур туманными и совершенно бесформенными – измышлениями. Большинство фраз он сопровождал быстрыми, размашистыми и замысловатыми движениями, которые, казалось, имели весьма отдаленное отношение к тексту. Так что различные части одной из толстых клешней описывали над столом траектории, среди которых преобладали круги, спирали, завитки, восьмерки; поскольку их панцири были разбиты, от клешней отлетали и падали вокруг мелкие кусочки. От крабов и речей у моряка пересыхало во рту, и он часто прерывался, чтобы наполнить свой стакан.

В стакане же молодой женщины, напротив, уровень жидкости не претерпевал никаких изменений. Она ничего не говорила и едва притрагивалась к пище. Из соображений чистоты – быть может, в честь гостя – после каждого кусочка она старательно обсасывала пальцы. Округлив рот, она вытягивала губы и несколько раз проводила по ним пальцем от основания к кончику. Чтобы лучше видеть, что она делает, девушка поворачивалась при этом вполоборота к окну.

– На берегу от него светло, как днем, – в заключение заявил рыбак.

Разумеется, это было неправдой: похожие на щипцы лучи маяков не освещают берег у подножия. Странная ошибка со стороны человека, считающегося моряком, тем не менее он, казалось, действительно полагал, что роль маяков состоит именно в том, чтобы в подробностях показывать мореплавателям те скалы, которых следует избегать. Должно быть, он никогда не выходил в море на лодке ночью.

Сидя в профиль, «малышка» застыла, засунув в рот средний палец. Наклонившись вперед, она сидела с опущенным лицом; округлившаяся и напряженная линия ее шеи сияла в лучах света.

Но она поворачивалась вполоборота к свету вовсе не для того, чтобы лучше следить за процессом отмывания пальцев. Насколько Матиас мог судить, глядя со своего места, глаза ее были скошены на угол окна, будто она пыталась разглядеть что‑то через грязные стекла.

– Следовало бы ее выпороть кнутом, эту дрянь!

Коммивояжер не сразу сообразил, о ком говорит хозяин, так как не обратил внимания на его предыдущие слова. Когда он понял, что речь идет о младшей дочери Ледюк, то стал гадать, что привело моряка к такому выводу. Тем не менее он воспользовался паузой, чтобы поддержать мнение хозяина дома: судя по всему, что он слышал с самого утра, девчонку, кажется, действительно следовало бы хорошенько выпороть или даже подвергнуть еще более суровому наказанию.

В этот момент он осознал, что моряк смотрит в его сторону. Отважившись, он бросил быстрый взгляд влево; человек рассматривал его с выражением такого глубокого удивления, что Матиас, в свою очередь, тоже удивился. Тем не менее он не сказал ничего из ряда вон выходящего. Может, его собеседник просто уже не ожидал услышать от него ответ? Матиас попытался вспомнить, произносил ли он какие‑нибудь другие слова с тех пор, как вошел в эту лачугу. Он не смог с уверенностью этого сказать про себя: возможно, он говорил, что в комнате жарко… может быть, еще какие‑нибудь банальности по поводу маяка… Он отпил глоток вина и, ставя стакан на стол, вздохнул:

– С детьми столько горя.

Но с облегчением увидел, что рыбак уже о нем забыл; на его лице снова появилась недавняя озабоченность. Он молчал, положив свои неподвижные и незанятые руки на край стола. Направление его взгляда – поверх останков краба, пустой бутылки, еще полной бутылки и плеча в черном платьице – однозначно указывало в сторону квадратного окошка.

– Завтра будет дождь, – сказал он.

Он по‑прежнему оставался неподвижен. Секунд через двадцать он уточнил:

– Завтра… или уж наверняка послезавтра.

Во всяком случае, коммивояжер будет уже далеко.

Не меняя позы, рыбак снова заговорил:

– Если ты стережешь тут Жаклин…

Матиас предположил, что тот обращался к своей юной спутнице, однако этому не было ни малейшего доказательства. Сама же она, снова принявшись обгладывать краба, сделала вид, будто не слышит. Моряк продолжал:

– Ты, может, надеешься, что я пущу ее в дом.

Слово «пущу» он произнес с ударением, так что становилось ясно, что под ним понималось совершенно обратное. Кроме того, как и многие на острове, он употреблял слово «надеяться» вместо «полагать» – которое в данном случае означало, скорее, «опасаться».

– Теперь она уж не придет, – сказал коммивояжер.

Ему захотелось сгладить эти несуразные слова, но он только еще больше смутился, чересчур поспешно добавив:

– Я имею в виду, в такое время она, наверное, пошла обедать.

Он бросил вокруг беспокойный взгляд; к счастью, никто как будто не обратил внимания ни на его слова, ни на его смущение. Девушка смотрела вниз, на кусок панциря, в который она пыталась просунуть кончик языка. Поверх линии плеча, которое тонкая ткань разделяла на две части – телесного и черного цвета, – мужчина смотрел в сторону окна.

Тихим, но отчетливым голосом он произнес эти два слова: «…с крабами…», которые, по‑видимому, ни к чему не относились, а затем во второй раз залился смехом.

Внезапный страх, испытанный Матиасом, сменился ощущением потерянности, смешанной с усталостью. Он попытался за что‑нибудь уцепиться, но нашел лишь клыки мыслей. Он спросил себя, что он здесь делает. Спросил, что он делал здесь больше часа: в рыбацкой лачуге… на краю обрыва… в сельской забегаловке…

В эту минуту в лачуге за столом сидел человек с прищуренными глазами, повернувшись лицом к окошку. Ногти, которые можно было увидеть на его крепких, неподвижных и незанятых руках с полураскрытыми ладонями, были длинные и загнутые, как когти. Его взгляд мимоходом скользил по тонкой и гладкой шее совсем молоденькой женщины, которая так же неподвижно, как и он, сидела, опустив глаза, и глядела на собственные руки.

Сидя справа от мужчины и напротив молодой женщины, почти на одинаковом расстоянии от обоих, Матиас в точности представил себе, что видно с того места, где сидит его сосед… В настоящую минуту он обедал в рыбацкой лачуге, ожидая, пока не придет время продолжить свои визиты. Чтобы сюда добраться, ему пришлось, разумеется, пройти по краю обрыва в сопровождении хозяина – старого приятеля, которого он встретил в деревне. Что же касается сельской забегаловки – разве ему не удалось там продать одну пару наручных часов?

Тем не менее эти оправдания не смогли его удовлетворить. Вспоминая дальше, он задавался вопросом, что он делал на дороге между большим маяком и поселком, потом в самом поселке, потом еще раньше.

В общем, чем он занимался с самого утра? Все это время показалось ему долгим, неопределенным, незаполненным – быть может, не столько оттого, что он продал небольшое количество товара, сколько вследствие случайной и беспорядочной манеры, в которой происходили эти сделки – как, впрочем, и отказы, и даже промежуточные переезды.

Ему бы хотелось уехать немедленно. Однако он не мог так внезапно покинуть общество своих хозяев, поскольку даже не знал, закончился ли обед. Совершенное отсутствие порядка, царившее во время этого обеда, снова не давало коммивояжеру понять, как следует себя держать. Так что он опять оказался в той ситуации, когда невозможно действовать в соответствии с какими бы то ни было правилами, о которых впоследствии у него сохранились бы воспоминания – чтобы при необходимости он мог ими воспользоваться в своем поведении – и, если нужно, укрыться за ними.

Сложившееся положение вещей не давало ему никакой зацепки: в данный момент обед мог с равным успехом уже завершиться или все еще продолжаться. Пустая бутылка стояла рядом с полной (хотя и откупоренной); один из крабов был разодран на бесчисленные, едва узнаваемые кусочки панциря, тогда как второй – нетронутый – как и вначале, лежал на своей щетинистой спине, подогнув угловатые лапы к центру брюшка, где беловатый панцирь образовывал подобие буквы игрек; в кастрюле оставалась еще примерно половина картошки.

Однако никто больше не ел.

В тишине незаметно возобновился мерный рокот волн, которые ударялись о скалы у входа в бухту, – сперва далекий, но вскоре заполнивший всю комнату своим нарастающим грохотом.

Перед окном в лучах света склоненная головка скользнула влево – открыв таким образом вид на четыре квадратных стекла – и снова повернулась в профиль, только на этот раз в другом направлении: обратив лицо в самый темный угол, а затылок подставив ярким лучам. Прямо над черной тканью у основания шеи появилась длинная, совсем свежая царапина, похожая на те, что остаются на слишком нежной коже от ежевичных колючек. Выступившие на ней крохотные капельки крови, казалось, еще не застыли.

На подножие скалистого обрыва с грохотом обрушилась волна. В ритме сердцебиения Матиас сосчитал до девяти; обрушилась волна. На стеклах можно было увидеть старые следы от водяных капель, стекавших в пыль. Однажды дождливым днем, оставшись в доме один, он провел перед этим окном весь день, рисуя морскую птицу, севшую на один из столбов ограды в конце сада. Эту историю ему часто рассказывали.

Личико с опущенными глазами, заслонив окно, вернулось на прежнее место над суповой тарелкой, усыпанной красно‑белыми кусочками «паучьих» лапок.

Где‑то вдалеке почти неслышно разбилась волна – а может, это было всего лишь чье‑то дыхание – например, коммивояжера.

Он снова увидел движение воды, мерно вздымающейся и бессильно падающей у вертикальной стены мола.

Рядом с собой, в собственной тарелке, он снова увидел все ту же красно‑белую груду игл и лезвий. Вода снова залила рисунок, выдолбленный железным кольцом.

Матиас уже был готов совершить все действия и сказать все слова, которые затем автоматически подвели бы его к уходу, – посмотреть на часы, сказать: «Уже так поздно», рывком подняться, извиняясь, что приходится… и т. д. – когда моряк, приняв внезапное решение, протянул правую руку к кастрюле, взял оттуда картофелину и поднес к глазам – даже слишком близко, – как будто хотел рассмотреть ее с вниманием близорукого, – но думая, быть может, о другом. Матиас решил, что тот собирается ее очистить. Ничего подобного. После того как конец большого пальца медленно прошелся по поверхности крупного шишковатого утолщения, а затем еще несколько мгновений прошло в молчаливом созерцании, корнеплод вновь присоединился к остальным на дне сосуда.

– Ну вот, опять начинается – болезнь, – прошептал, обращаясь к самому себе, рыбак.

Предмет предыдущего разговора несомненно был ему более по сердцу, так как он тотчас же к нему вернулся. Он встретил – сказал он – Марию Ледюк, одну из старших сестер, которая поехала «еще разок» на поиски своей сестры Жаклин. Последнюю он назвал разными ругательными словами, самые мягкие из которых варьировались от «адского создания» до «маленького вампира»; распалясь от собственного монолога, он стал кричать, что ноги ее больше не будет в его доме, что он запрещает ей даже подходить к его дому и не советует «этой» пробовать тайно встречаться с нею в иных местах. «Эта» была молодая особа, сидящая перед Матиасом. Она не шевельнулась даже тогда, когда, привстав в гневе со своей скамейки, мужчина перегнулся к ней через стол, как будто собираясь ее ударить.

После того как ярость его немного улеглась, он намеками заговорил о преступлениях – все тех же, – содеянных девочкой, которые в новом исполнении показались коммивояжеру еще более неясными, чем раньше. Вместо точного пересказа какого‑либо факта в нем, как обычно, присутствовали лишь весьма путаные намеки на детали психологического или нравственного порядка, тонущие в нескончаемой цепи причин и следствий, в которой действующие лица утрачивали свою ответственность.

…Жюльен, «юнга» из булочной, значит, чуть не утонул на прошлой неделе. Если не в самом событии, то по крайней мере в рассказе моряка об этом кроме Жаклин Ледюк оказались замешанными многие люди; в частности, там был молодой рыбак, отзывавшийся на имя «малыш Луи», а также его невеста – точнее, его «бывшая невеста», поскольку теперь она отказалась выходить за него замуж. Луи только что исполнилось двадцать, Жюльен был моложе его на два года. В воскресенье вечером между ними разгорелся спор…

Но Матиас не мог определить, в какой мере девочка являлась предметом этого спора и шла ли в конечном счете речь о попытке убийства или самоубийства, или просто о несчастном случае. Впрочем, роль невесты не ограничивалась окончательным разрывом (который, возможно, был всего лишь угрозой разрыва); что же касается старшего товарища, который передал подмастерью булочника слова его предполагаемого соперника – немного, по‑видимому, их исказив…

Матиас подумал, что в основном моряк упрекает молодых людей в том, что они не договорились утопить девочку. Боясь, что его заподозрят в увиливании от обсуждения Виолеттиных злодеяний и необходимости ее наказания, коммивояжер уже не осмеливался выказать желание уйти. Он даже счел, что уместнее будет принять в разговоре активное участие. Когда хозяин начал расхваливать «эту несчастную мадам Ледюк», ему захотелось рассказать о своем утреннем визите к матери трех девочек; а поскольку он не помнил никаких подробностей относительно будущей свадьбы двух старших дочерей, пришлось импровизировать. Затем он упомянул о своей дружбе с их дядей Жозефом, который работает в городе в пароходной компании. Поведав об их недавнем разговоре на пристани, дальше он, естественно, начал описывать весь свой день целиком. Чтобы успеть на пароход – говорил Матиас – он встал очень рано, потому что весь долгий путь от дома до порта ему приходилось проделать пешком. Он шел быстрым шагом, не останавливаясь. На пристань он пришел немного раньше и воспользовался временем, остававшимся до отплытия, чтобы продать первую пару часов одному матросу с торгового судна. По прибытии на остров ему везло меньше – по крайней мере, сначала. Но в общем он не мог пожаловаться на проведенное им утро – разумеется, благодаря тому, что он тщательно, в мельчайших деталях подготавливал свои поездки. Согласно плану, составленному накануне, он начал с домов в порту; затем, взяв напрокат хороший велосипед, он поехал в направлении Черных Скал, останавливаясь у каждого дома и даже несколько раз отклоняясь от главной дороги, чтобы заехать в каждый из отдельно стоящих домов, если они того стоили. Таким образом на ферме Мареков он продал одну из лучших своих моделей. Все эти переезды отняли у него незначительное время, потому что взятый напрокат велосипед шел прекрасно, ехать на нем было настоящим удовольствием. Сами сделки порой совершались с удивительной быстротой: качество его товара настолько всех привлекало, что стоило ему только открыть чемодан (щелкнуть замком, откинуть крышку и т. д.)… Несколько минут – и все готово. Так, например, было в случае с супругами, которые живут у самой дороги, прямо перед въездом в деревню, у большого маяка. Чуть подальше, в деревенской забегаловке, не успел коммивояжер продать последнюю пару часов, как встретился с другом детства по имени Жан Робен, который сразу же пригласил его разделить с ним трапезу.

Так Матиас пришел вслед за ним к небольшому домику, расположенному немного в стороне от населенного пункта, прямо на берегу моря, в глубине маленькой бухты. Они сразу же сели за стол, не переставая делиться общими воспоминаниями о прошлом и обсуждать изменения – впрочем, немногочисленные, – которые с тех пор произошли в этих краях. После обеда коммивояжер с блеском продемонстрировал свою коллекцию наручных часов, не задерживаясь, однако, сверх меры, поскольку должен был, согласно установленному плану, продолжить свой путь, чтобы вернуться в порт до отплытия парохода – в шестнадцать пятнадцать.

Сначала он завершил систематическое исследование рынка в деревне на Черных Скалах, где ему удалось продать еще несколько пар часов – три из которых купила одна семья – та, что держала бакалейную лавку. Он также разыскал двух рыбаков, с которыми встретился час назад в забегаловке. Один из них купил часы.

Выйдя за пределы деревни, дорога тянулась в восточном направлении вдоль берега, проходя, однако, на некотором удалении от края обрыва, через обдуваемые ветрами холмистые луга, лишенные растительности и домов. Вследствие волнистого рельефа поверхности океан чаще всего был скрыт от взглядов. Матиас ехал быстро, так как ветер скорее подталкивал его, чем мешал. Небо было полностью покрыто тучами. Не холодно и не жарко.

На дороге, не такой широкой и ухоженной, как та, что вела от поселка к маяку, тем не менее было неплохое щебневое покрытие – во всяком случае, довольно удобное для велосипеда. Находясь в этой почти безлюдной части острова – и вдали от больших проезжих магистралей, – она, должно быть, никогда не знала интенсивного движения. Очертания ее в целом напоминали большую дугу, которая доходила почти до самой оконечности мыса, а затем поворачивала обратно к центру. Только на этом последнем участке, начинающемся с прибрежных деревень, которые раскинулись к юго‑востоку от поселка, время от времени можно было встретить повозку или старый автомобиль. А на самом безлюдном ее отрезке, со стороны мыса, движение было настолько слабым, что на края дороги местами уже начинали наползать бляшки приземистой растительности, в то время как в других местах, там, где колеса прорезали колею, скапливались кучи песка и пыли, нанесенные ветром. На поверхности дороги не было ни раздавленных жаб, ни раздавленных лягушек.