Білет №1. 17 страница

— Здесь живет и действует гений фюрера, — сказал Ганс от волнения каким-то не своим голосом, не сводя глаз с серого приземистого здания. — Мы можем и прокиснуть, и испугаться, а он — никогда. Мы живем сегодняшним днем, а он знает все наше будущее и потому уверенно ведет нас вперед через все трудности и неудачи. — Ганс помолчал и вдруг довольно громко произнес: — Хайль Гитлер! — и поднял руку в сторону здания.

Самарин молчал... Только, когда они уже прошли рейхсканцелярию, Самарин сжал локоть Ганса и сказал взволнованно:

— Спасибо, что сводил меня на это святое место...

Они уезжали в Ригу в понедельник, а в воскресенье родители Ганса устроили прощальный вечер, на который пришли их родственники и девушка по имени Анни, о которой Ганс сказал, что она его «почти невеста».

— Что значит «почти»? — спросил, Самарин.

Ганс рассмеялся и не ответил.

Самарину была представлена племянница Вальрозе — пухленькая смазливая блондиночка, хохотушка и, как выяснилось, удивительно глупая. У нее было странное имя — Ромми. Познакомила их мать Ганса.

— Ты, конечно, как все немки, боготворишь военных, — сказала она девушке. — А Вальтер — коммерсант. Но помни, когда кончится война, коммерсанты будут самыми необходимыми для Германии людьми.

Весь вечер Самарину пришлось играть роль кавалера Ромми и терпеть ее непроходимую дурь и настырное кокетство. Во время танцев она закатывала глаза и опрашивала томным шепотом: «Тебе со мной хорошо?» «Очень», — отвечал Самарин. И тогда она терлась щекой о его подбородок. После одного танца, запыхавшаяся, красная, она утащила его в пустую комнату, упала там на диван, увлекая за собой и шепча: «Целуй меня, целуй». А потом удивленно и горестно: «Боже, ты же не умеешь целоваться!» И вдруг: «Ты очень богат?» — «А зачем тебе это знать?» — «Только за очень большие деньги я могла бы примириться, что ты не военный». — «Я совсем не богат». В ответ визгливый хохот: «Ты хитрец, ты говоришь неправду!»

И вот так весь вечер, пока гости не уехали.

Ганс и Самарин проводили своих девушек до машины. Когда они уехали, Ганс хлопнул Самарина по спине и рассмеялся:

— А ты, несмотря на болезнь сердца, большой специалист. Два раза уединялся со своей булочкой.

— Извини, она тебе какая-то родня, но она непроходимая дура! — сказал со злостью Самарин.

— А на что ум, когда есть все остальное?

— До остального я не добрался, всякий раз она в первую же минуту убивала меня своей глупостью.

Ганс хохотал во весь голос.

Когда они вернулись в дом, Вальрозе-отец, как и в первый день, позвал их в свою охотничью комнату. Служанка принесла туда коньяк и кофе.

— Расстегнем мундиры и галстуки, — предложил Вальрозе-отец.

Самарин еще за столом заметил, что хозяин порядком опьянел. Его расширенные глаза неестественно блестели.

— Прежде всего мы выпьем за здоровье нашего фюрера и за нашу победу, — какой-то равнодушной скороговоркой предложил он и, наливая коньяк в рюмки, добавил: — Это будет нам как стальной фундамент под все остальное.

Выпили, как положено, стоя.

Ганс что-то стал грустным, опустив голову, думал о чем-то своем, и отец все время посматривал на него.

— Ты сейчас очень похож на своего брата! — почему-то раздраженно сказал он сыну. — Чем ты огорчен? Невестой? Войной? Чем?

— Мне грустно уезжать из дома, — не поднимая глаз, тихо ответил Ганс.

— Мне от этого тоже невесело, — сказал отец. — Но надо верить во все лучшее.

— Папа, мы с Вальтером видели на улице безногого солдата с Железным крестом. Он на костылях. Это так страшно. Зачем их пускают в Берлин?

Вальрозе внимательно посмотрел на сына и сказал:

— А я бы тому безногому позавидовал. Он уже наверняка живым вышел из войны и будет жить.

— Ты помнишь моего друга Альфреда Веттера? Тебе еще понравилось, как он пел у нас на прощальном вечере,

— А-а, рыжий, как лиса? — вспомнил отец,

— Он убит. И я мог погибнуть вместе с ним, если бы ты не спас меня переводом в гестапо.

Вальрозе-отец снова наполнил рюмки и сказал:

— Выпьем за вечную память о твоем брате Пауле, о твоих друзьях и... — Он не договорил, его лицо залило багровостью. Одним глотком он осушил рюмку и швырнул ее в стену.

Может быть, целую минуту они молчали. Нарушил тяжкую тишину Самарин:

— Мне так горько, что я не могу быть солдатом, так горько, я не могу это выразить словами!

И снова продолжалась тяжкая тишина. И вдруг Вальрозе-отец хлопнул ладонями по своим коленкам и заговорил энергично и совсем трезво:

— Вот что, мальчики, судьба, говорят, фатальна! Я сторонник иного взгляда — человек делает свою судьбу сам. Конечно, когда такая война, человек из венца природы превращается в мишень и ему трудно, даже невозможно всегда поступать по желанию. Но есть все же один закон: чем человек дальше от войны, тем он больше может чувствовать себя человеком. Это, наверное, вы и сами уже узнали. Не так ли? И еще: чем у человека больше власти, тем он автоматически сам становится меньше мишенью. И есть, наконец, еще и такая формула: чем скорее кончится война, тем больше мишеней останутся непораженными. За эти дни я продумал все эти аспекты. Начну с последнего. Война, в общем, может кончиться скоро, все решится в России. Туда фюрер перебрасывает войска с европейского фронта, направляет новейшую грозную технику — наши новые сверхмощные танки, артиллерию. Это будет решающий удар в сердце России. Так что последняя формула для вас благоприятна. Но я решил сделать шаги, так сказать, встречного порядка. В отношении тебя, Ганс, я уже в принципе договорился — через месяц ты будешь работать в Берлине. Это будет подальше от войны. Я подумал и о вас, Вальтер, вы мне понравились. Вы не военнослужащий, и мне устроить вас в Берлине на хорошую работу труднее. Так что вам придется подождать. Но я это сделаю. Обещаю.

Ганс бросился к отцу, обнял его, бормоча радостно и благодарно:

— Папа, папа, какой ты!..

Самарин встал:

— Я благодарю вас, гауптштурмфюрер.

— Да перестаньте вы! — притворно рассердился Вальрозе. — Давайте лучше выпьем за вашу удачливую судьбу.

Они выпили, и Вальрозе-отец встал:

— А теперь спать. До свидания, Вальтер. Провожать вас с Гансом я не могу. В связи с предстоящей переброской войск у меня чудовищная работа. Ганс, пройдем к маме.

Самарин остался один. Он еле сдерживал внутреннюю дрожь. Скорее, скорее в Ригу, к Рудзиту. Только об этом он и думал.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

С Вальрозе Самарин расстался на Рижском вокзале. Гестаповец пошел прямо к себе на службу, а Самарин, сделав крюк, вышел к рынку.

Рудзит был на месте.

— Будь через час у меня дома, — буркнул он, глянув на Самарина.

Самарин зашел домой и приготовил шифровку.

«В Центр — от Максима.

Пять дней был в Берлине гостем Вальрозе. Его отец, занимающий высокий пост в военном интендантстве, в семейном разговоре дома сказал о происходящей сейчас переброске войск с европейского фронта, о создании новых сверхмощных танков и артиллерии и что все это будет брошено для удара, как он выразился, в сердце России и высказал надежду на скорое окончание войны. При этом он, однако, пообещал сыну перевести его подальше от войны — в Берлин. Пообещал и мне как другу его сына тоже подыскать хорошую работу в Берлине.

Максим».

В Ригу пришла на редкость ранняя весна. Солнце уже исправно выходило на работу и рушило все, созданное зимой. Снег почернел, стал ноздреватым и, тяжело вздыхая, оседал, проваливался. Дребезжала весенняя капель. На неубранных тротуарах чавкала серая слякоть. В воздухе пахло близким морем.

Самарин шел по весенней Риге, подставив лицо солнцу и упругому ветру с моря. Настроение отличное. Он нес важное донесение в Центр, связанное с его поездкой в Берлин. Ему все-таки здорово повезло...

Впрочем, что такое у разведчика везение?

Иван Николаевич рассказывал

— В Париже, как ты знаешь, я занимался русским общевоинским союзом. Это еще недавно очень опасное объединение белогвардейцев в то время начало испытывать материальные да и моральные затруднения. Объединение было чисто военным, и для поддержания его боевой силы, конечно, нужны были немалые средства. До конца двадцатых годов РОВС финансировали все, кто еще верил в возможность скорого крестового похода против большевистской России. Но к началу тридцатых годов поступление средств резко сократилась, а добро, вывезенное из России, разграбили чины из верхушки РОВСа. Этот перелом в положении РОВСа мне легко было наблюдать из своей лавочки. У недавних моих покупателей, которые были связаны с РОВСом, исчезли деньги. Пришлось завести специальную бухгалтерскую книгу для записи моих должников. Сигареты и те они брали в кредит. И все они на чем свет стоит кляли ровсовских генералов. Стало случаться, что даже полковники приходили ко мне и, смущаясь, просили в долг десять — двадцать франков. Им просто не на что было жить. Я давал и таким способом привязывал к себе все новых и новых ровсовцев. И вдруг уже где-то в начале 1935 года приходят ко мне несколько моих должников и возвращают мне деньги. И настроение у них уже совсем не то, что было недавно. Один из них — полковник зовет меня отобедать с ним в дорогой ресторан «Максим». Гляжу — заказывает устрицы, вино, шампанское и еще черт знает что. Сидим — пируем. Я у полковника, ни о чем не спрашиваю, хотя пошел я с ним в ресторан неспроста — надеялся узнать, откуда у них появились деньги?

И вдруг он сам спрашивает у меня:

— Что вы имеете в месяц на своей торговле?

Называю ему более чем скромную сумму. Следует новый вопрос:

— Немецкий язык знаете?

— Нет.

— Жаль.

— Но можно выучить?

— Нет, его надо знать сейчас. Железо куют, пока оно горячо. — И молчит. Ничего больше не объясняет.

Ну ничего, думаю, подождем. Выпьем еще.

Под конец обеда полковник нагрузился порядочно, потерял контроль над собой и заговорил. И тут я узнал, что РОВС получил деньги из Германии, где у власти уже был Гитлер. И туда, для работы в генштабе рейхсвера и в его частях, едет большая группа русских офицеров старших званий, владеющих немецким языком. Оплата очень хорошая.

Эта новость была очень важная.

А когда я ее передавал приехавшему во Францию товарищу из Центра, он, поблагодарив меня, вдруг сказал: «Повезло тебе здорово».

Я промолчал, но очень обиделся. Какое, к чертям, везение! Работа, добросовестная работа с расчетом — вот что это было. А он — повезло. Наша работа — не игра в тотализатор на скачках. Да и там чаще выигрывает тот, кто хорошо знает лошадей и наездников. У разведчика так не бывает, что идет он по дороге и вдруг видит: лежит на дороге военная тайна. А если уж так даже и случилась, значит, он, этот разведчик, знал, когда и по какой дороге надо идти.

Рудзит варил на керосинке какую-то еду, комнатушку заполнял вкусный запах разваренной картошки.

— Живы-здоровы? — как всегда, спросил Самарин.

— Тут тебя ждут, — ответил Рудзит.

Из темного угла комнаты на тусклый свет керосиновой лампы вышел хорошо одетый мужчина лет пятидесяти — один его вид в этой комнатушке вызывал недоумение.

— Здравствуйте, — тихо сказал незнакомец, протягивая руку.

— Здравствуйте, — настороженно отозвался Самарин, не подавая руки.

Незнакомец рассмеялся:

— Как своевольничать со всякими непредусмотренными поездками — вы смелый, а тут вдруг заосторожничали? Привет вам от Ивана Николаевича и заодно выговор за самовольную поездку в Берлин.

— Но я же... — замялся Самарин, но незнакомец остановил его, подняв руку:

— Мне ничего объяснять не надо. Раздевайтесь, нам нужно поговорить.

Рудзит погасил керосинку и сказал:

— Пойду посмотрю улицу, — Подхватив костыль, он неуклюже шагнул через порог.

— Я уже третий день жду вас, — начал незнакомец. — И одно это ожидание, вызванное вашей поездкой, недопустимо. Что-нибудь важное из Берлина привезли?

— У меня с собой готовая шифровка,

— Что там? В двух словах!

Самарин рассказал.

— Да, это надо отправить — отдадите Рудзиту. А теперь нам с вами предстоит очень серьезное дело. Как ваши клиенты?

— Очевидно, ждут развития сделки.

— Очевидно — не ответ. Сегодня же надо узнать точно.

— Сегодня я могу позвонить только Фольксштайну.

— Это тот интендант, который свел вас с Граве?

— Да.

— Позвоните ему, скажите, что сюда едет ваш отец, чтобы завершить сделку. И хорошо бы уже сегодня мне знать, как там дела. Придете сюда часам к девяти вечера. Дальнейший наш разговор о деле будет зависеть от положения с клиентами.

Самарин вернулся домой и, не откладывая, позвонил Фольксштайну.

— Раух, куда вы пропали? — строго спросил интендант.

— Я все объясню Граве... — сухо ответил Самарин, ставя Фольксштайна на место. — Судя по тому, что вы заметили мою пропажу, вы меня разыскивали. Зачем?

— Был такой приказ Граве, — простодушно ответил интендант.

— Значит, я могу надеяться на завершение нашего дела?

— По-моему, да... вполне. Но я должен сообщить о вашем появлении.

— Да, сделайте это, пожалуйста, и сообщите, что сюда едет мой отец специально для завершения дела. Вы поняли меня?

— Отлично понял! — весело ответил интендант.

— Можете вы это сделать сейчас?

— Конечно. Куда вам позвонить?

— Сейчас я буду дома.

— Я обязательно позвоню.

Ждать его звонка пришлось недолго.

— Все в полном порядке и в намеченном вами масштабе.

— Когда мы можем увидеться?

— Мне приказано сказать вам только это.

— Хорошо...

И на этот раз, как только Самарин пришел, Рудзит отправился смотреть улицу. Самарин и незнакомец сели за самодельный столик, на котором стояла лампа. Только сейчас Самарин разглядел лицо незнакомца — иссеченный морщинами высокий лоб, редкие седые волосы зачесаны назад, крупные голубые глаза, приспущенные уголки рта придавали его лицу несколько брезгливое выражение.

— Подхожу я вам в качестве отца? — вдруг с улыбкой спросил он, и эта улыбка сразу оживила его лицо, сделала красивым. Видя недоумение Самарина, он сказал, продолжая улыбаться: — Так или иначе, придется примириться — я ваш отец, Раух-старший. Сделку мы будем завершать вместе. Масштаб сделки заставил меня приехать сюда. Против моего немецкого языка можете что-нибудь сказать?

— Вы говорите, как немец.

— Почему «как»? Я и есть немец, причем, в отличие от вас, подлинный житель Гамбурга, где я действовал вместе с Тельманом. А с тридцать пятого года я живу и работаю в Советском Союзе, в той же конторе, что и Иван Николаевич и вы. Но давайте все же о деле. Что выяснили с клиентами?

— Все в полном порядке — ждут. И согласны на предложенное нами расширение сделки.

— Как они приняли ваши подарки?

— По-моему, с радостью и благодарностью, во всяком случае, тут же раздался звонок, что они хотят развития сделки.

— Чем кончилась ваша последняя встреча с ними?

— Я оставил им половину суммы как бы в залог и в знак доверия, получил, однако, расписку, и договорились ждать отца, который привезет вторую половину суммы, и с ним обговорить расширение сделки.

— Покажите расписку.

Взяв ее у Самарина, Незнакомец долго и тщательно ее рассматривал, придвинув к себе лампу.

— Поразительная наглость, — тихо произнес он, возвращая расписку. — Он писал ее при вас?

— Да. И вручил в обмен на ту половину валюты.

— Но почему все-таки он не побоялся ее дать?

— Я думал об этом. Мне кажется, они безоговорочно в меня поверили, особенно после того как узнали, что я и отец являемся национал-социалистами. Даже при разговоре о ценах на товар они напоминали мне, что мы — товарищи по партии.

— А как же они вам, товарищу по партии, объясняли саму сделку?

— Сочинили наивную сказочку, будто у них решено, учитывая каторжный труд работников гестапо, особо отличившимся выдать что-то вроде премии. Даже уточняли, что эти их сотрудники особо проявили себя при решении тяжелейшей проблемы с евреями, мол, и товар этот — их трофеи.

— Ну публика... Еще тогда наш Тельман пророчил, что Гитлер в своих фашистских инкубаторах вырастит племя людоедов, умеющих носить фраки! — Незнакомец протяжно вздохнул и тихо, точно про себя, сказал с яростью: — Мы сдерем с них фраки... сдерем! — Помолчал и спросил: — Значит, вы, Самарин, думаете, что они безоговорочно в вас поверили.

— Да.

— Не переоцениваете себя? — строго спросил Незнакомец.

— Во всяком случае, они имели возможность убрать меня, но этого не сделали.

— А что, если они тянут вас в петлю, а вы думаете, что все происходит наоборот?

Самарин молчал, ощущая, как кровь отхлынула от его лица.

— Дорогой товарищ Самарин! — уже мягче продолжал Незнакомец. — И Иван Николаевич, и я очень хотели бы разделить вашу уверенность, но здесь ошибка может стоить слишком дорого, и речь идет не о долларах, тем более что эти доллары их собственного великолепного производства. Я послан сюда, чтобы вместе с вами завершить эту операцию. Решено ваших клиентов взять по возможности вместе с товаром или ликвидировать при помощи подарков, в которые будут заложены мины. Что предпочли бы вы?

— Мины! — твердо ответил Самарин.

— Почему?

— Вдвоем мы их не возьмем.

— А если для этого местные товарищи выделят боевую группу? Конечно, в центре города это делать безрассудно, там, например, где живет один из ваших клиентов, весь дом набит нацистскими чинами, а вот в Межа-парке у Граве это сделать удобно.

— Я за мины еще и потому, что здесь будут совершенно исключены наши потери и эффект от мин будет более громким — о взрывах узнает вся их братия. А какой толк брать их живьем, возиться с ними, чтобы потом все равно расстрелять! А мины — казнь, что называется, публичная. О ней узнает город, наше подполье, о ней можно будет широко сообщить по Московскому радио, в печати.

Незнакомец, вглядываясь в Самарина, сказал:

— Иван Николаевич тоже за мины, но все-таки окончательно мы это решим после нашего свидания или даже во время свидания. — Незнакомец улыбнулся уголками рта: — Очень мне хочется на них посмотреть.

— Что решено в любом случае в отношении меня? — спросил Самарин.

— Все так продумано, что вы должны остаться и продолжать свою работу. Ведь о вашем существовании знают только ваши клиенты, а их, так или иначе, не станет.

— А Фольксштайн?

— Его местные товарищи берут на себя, они уже за ним наблюдают и уверяют, что убрать его проще простого.

— А если, скажем, одна мина не сработает?

Незнакомец недовольно свел брови к переносице:

— Если... Если... В нашей работе под этими «если» можно похоронить все. Сработают, Самарин! Наши техники дают полную гарантию. Полную, а у них тоже и головы на плечах, и своя честь. В общем, я сейчас пошлю в Центр шифровку с одним словом «мины», и мы с вами приступим к разработке плана наших действий. Как у вас с Осиповым?

— Пока ничего существенного. Буду выходить на него непосредственно и через профессора Килингера, но второй путь может оказаться не коротким.

— Но вы же с ним познакомились?

— Еще не то знакомство.

— Ну что ж, тут вам все виднее. Советовать не имею права. Но дело это надо двигать... Меня особо интересуют немцы. Я читал все ваши донесения, и мне нравится, как вы ведете работу с ними. Очень интересен Килингер. Вот вам конкретность, подтверждающая, что любой мало-мальски мыслящий немец не может не прийти к мысли о роковом исходе войны для Германии, для немецкой нации. Он, конечно, этой мыслью напуган, но это поможет ему домыслить все до конца. Выход через него на Осипова мне кажется вполне естественным. Интересно ваше донесение о поездке в Берлин. Каков папаша вашего дружка Вальрозе?

— Не прост. С одной стороны, рядом портреты Гитлера и погибшего на фронте их сына, а с другой — не терпит Геббельса, выключил приемник при первых же словах его речи. Объяснил, что ему сейчас трудно слушать длинные речи. Ироничен и к Герингу. Однако он послан партией в главное интендантство, чтобы искоренить там коррупцию и бестолковость... Весьма не глуп, немного сентиментален, хороший семьянин, оставшегося сына всеми способами спасает от войны, у него на этот счет есть своя теория — где человек во время войны становится в меньшей степени мишенью. Он даже меня пообещал устроить где-нибудь в тылу.

— Любопытно... любопытно... — кивал головой Незнакомец. — Если б вы знали, как мне хотелось бы сейчас находиться в Германии и наблюдать весь процесс национальной катастрофы! Последний раз я был там в течение года вплоть до начала войны. Между прочим, мой заброс туда был осуществлен отсюда — я уехал из Лиепаи вместе с немцами, репатриировавшимися в Германию, на родину. А там я осел во Франкфурте-на-Одере, так что через меня шел весь поток войск, направлявшийся к нашей границе. Так вот тогда таких немцев, как ваш Килингер, в Германии я не нашел бы днем с огнем. Все поголовно были в тяжелом угаре от побед в Европе. Обедая с французским вином, поднимали тост «за Францию на немецком столе».

А уже зимой стали появляться прозревшие. Никогда не забуду, как летом сорок второго года в одну франкфуртскую пивнушку забрел инвалид — слепой солдат и стал всем рассказывать, как он ослеп в тот день, когда увидел Москву. Все от него шарахаются, а он — свое. И главное — непонятно, шутит он или издевается... Они же все помнили газеты с заголовками На всю страницу «Солдаты фюрера видят Москву». Даже песню об этом сочинили. Только Россия стала для немцев тиглем, где переплавляются все их идеалы и надежды. И даже этот твой молодой крысенок-гестаповец Вальрозе и его папаша жар тигля уже почувствовали...

— Раз уж вы о нем вспомнили, какое мне указание насчет контактов с ними?

Неизвестный рассмеялся:

— Иван Николаевич просил сказать вам так: несмотря на выговор за Берлин, контакты с Вальрозе поддерживать. Узнай у своего крысенка — только точно, — какая должность у его папаши.

Так они разговаривали до позднего вечера. Рудзит уже давно вернулся с улицы, поворчав, что «даже кошки спят», не отцепляя протеза, неловко улегся на постели и вскоре мирно захрапел. Самарин не уставал удивляться умению Незнакомца отрешиться от того, что ему предстояло, возможно, уже завтра, и спокойно разговаривать о совершенно другом. А его мозг цепко держал то завтрашнее. Вот и сейчас у него возник вопрос:

— А что, если они уже сейчас обнаружили, что доллары фальшивые?

— Это им не по силам и не в их здешних возможностях, когда они просто не могут обратиться к специалистам. Кроме того, эти доллары, изготовленные в Берлине — кстати заметить, великолепно — с целью подрыва американской валюты, распространены по всему миру и, вполне естественно, могли попасть в руки немецких коммерсантов. — Неизвестный помолчал, глядя на спящего Рудзита, затем сказал тихо: — Слабо́ гестапо иметь такие кадры. А? Но спать надо и нам. Я ночую здесь. Пошли, я провожу вас до улицы. Узнавайте, когда они нас примут, но встретите вы меня на вокзале послезавтра в десять тридцать пять утра, я приеду с кенигсбергским поездом. Хорошо бы, если бы вместе с вами меня встречал и ваш крысенок. Понимаете? Но так как я приезжаю всего на один день, встречу с клиентами надо назначить на послезавтра же вечером.

Не выходя из-под арки ворот, они остановились, и Незнакомец оказал:

— Забыл вам представиться — Павел Владимирович. Пока... — Он крепко пожал Самарину руку.

Павел Владимирович всей правды о цели своего приезда в Ригу Самарину не сказал. Дело в том, что с момента, когда стало ясно, какой товар продают гестаповцы, в Центре занялись тщательным обдумыванием этой ситуации и пришли к выводу, что после сделки гестаповцы, так или иначе, Самарина должны устранить. Они могли это сделать и в момент завершения сделки. Самарин об этой грозящей ему опасности не сообщал, но не боялся ли он, что Центр расценит это как его трусость. И было принято решение вывести Самарина из-под удара, и сделать это так, чтобы он мог продолжать свою работу в Риге. И заодно отправить на тот свет двух матерых гестаповских бандитов. Это было поручено Павлу Владимировичу, никто другой, как он — настоящий немец, не мог достоверно сыграть роль отца Самарина.

Буквально на другой же день он самолетом был доставлен к границе Латвии, а оттуда партизаны перебросили его в Ригу. Об истинной своей задаче Павел Владимирович не должен был говорить Самарину, чтобы не вызвать у него мысль, что у Центра сложилось впечатление, будто сам он в обстановке разобраться не смог, — ведь ему предстояло продолжать работу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Поезд из Кенигсберга опаздывал, и Вальрозе, охотно согласившийся вместе с Самариным встречать его отца, начал нервничать — ему нужно было ехать на какое-то совещание,

— А где твой отец останавливается? — вдруг спросил он. — Вези его ко мне. Пустая квартира. Вот тебе ключ.

Самарин подумал и согласился:

— Спасибо. Но он особенно тебя не затруднит — он приезжает всего на один день.

Они уже около часа прогуливались по пустынному перрону, и Вальрозе все чаще поглядывал на вокзальные часы.

— Ганс, поезжай куда тебе надо, служба есть служба.

— А-а! — досадливо махнул рукой Вальрозе. — Третий день сидим на этом совещании. Созвал нас сам Лозе со всей Прибалтики, и все вместе жуем солому. Вдруг новый лозунг: бдительный контакт с местным населением. Можешь ты понять, что это такое? Один мой коллега расшифровал это так: здравствуйте, господин латыш, и предъявите документы. — Вальрозе посмеялся этой шутке и продолжал серьезно: — Один наш гауптман из Каунаса не побоялся спросить у самого Лозе — мол, как же так? Год назад вы на таком же совещании втолковывали нам, что местное население для нас не больше как досадная помеха и мы обязаны дать ему понять, что здесь наш протекторат, рядом фронт и церемониться с ними мы не будем. А теперь — контакты?

Лозе багровый стал, мы подумали: ну, гробанет он сейчас нашего гауптмана. Но этого не произошло. Лозе сказал сердито, дескать, надо понимать, что на разных этапах войны неизбежна разная тактика нашей работы. Какая тактика? По-моему, не только Лозе, никто не знает, что нам делать с этими лимитрофами!

В это время вдали из-за поворота показался поезд.

Из мягкого вагона на перрон сошел Павел Владимирович. Он был в темно-сером драповом пальто с меховым воротником и суконной пруссацкой короткополой шляпе. В руках у него добротный кожаный чемодан. Поставив его на землю, он всматривался в толпу встречающих.

Самарин бросился к нему:

— Отец, здравствуй! Здравствуй! — Они обнялись. — Отец, а это мой друг Ганс.

Павел Владимирович протянул ему руку:

— Здравствуйте! Я хочу поблагодарить вас за поездку, которую вы подарили моему сыну. Он в каждом письме описывал, как там все было. Спасибо.

— Ну что вы!.. — засмущался Вальрозе. — Если бы Вальтер не поехал со мной, вся поездка для меня стала бы тусклой. Где вы остановитесь? Я Вальтеру предложил, чтобы вы остановились в моей пустой квартире. Ведь у вашего Вальтера одна комната и даже нет второй кровати.

— Это хорошо, — засмеялся Павел Владимирович. — Теперь надо жить экономно. Да я и приехал всего на один день.

— Я за это время, может, даже не загляну домой. Ключ уже у Вальтера. Я сейчас распоряжусь, чтобы вас туда отвезли.

— Как ты считаешь, Вальтер? — С этой минуты Павел Владимирович обращался к Самарину на «ты». — Это не будет с нашей стороны нахальством? То ты стесняешь его родителей, то я его самого.

— Перестаньте об этом говорить. Выходите на площадь, сейчас я подошлю машину.

Квартира Вальрозе состояла из четырех комнат, но обстановка была только в спальне и столовой. Когда солдат-шофер, принесший чемодан, ушел, Павел Владимирович вместе с Самариным осмотрели квартиру.

— Типичный временный квартирант, — усмехнулся Павел Владимирович. — А вышло совсем не плохо. Еще одна достоверность... Как дела с клиентами?

— Сегодня в семь вечера Граве заедет за нами.

— Сюда?

— Нет. Ко мне домой.

— Так лучше. К этому времени я буду у тебя.

— А может, лучше пусть он сначала заедет за мной, а потом сюда за тобой?

— А что ты ему скажешь?

— Скажу как есть, что ты остановился на квартире моего друга, о котором они знают.

— Они знают о твоей поездке с ним в Берлин?

— Знают. Я однажды сказал об этом к слову...

— Вопросы были?

— Нет.

— Все-таки решаем так — я буду у тебя. Клиентам не следует лишний раз напоминать, что возле нас есть еще какой-то их коллега. В шесть тридцать я буду у тебя...

Граве на своем «мерседесе» подъехал к дому Самарина без десяти семь. Самарин и Павел, Владимирович уже ждали его. Граве вышел из машины, и Самарин представил ему отца.

— Здравствуйте, господин Раух, — протянул ему руку гестаповец. — Здравствуйте, сверхосторожный отец осторожного сына.

— В наши дни отсутствие осторожности опасно. Разве я не прав?! — весело отозвался Павел Владимирович. — Вальтер, возьми чемодан, мне он уже достаточно оттянул руки.

Чемодан положили на заднее сиденье, и там сел Самарин. Павел Владимирович сел рядом с Граве, который вел машину.

Они помчались по Вальдемарской улице, и вскоре Самарину стало ясно, что они едут в Межа-парк. Павел Владимирович вертел головой, как турист: