IV. Законные стороны романтизма

Поэт скорбей и страданий того поколения, которое поэтичес­ки буйствовало и вместе стенало с Полежаевым, которое дума­ло застыть в гордости отчаяния с Лермонтовым и между тем дошло только до поворотной грани к комизму в лице его Печо­рина, поэт отпел ему грустную и искреннюю панихиду в своем послании к друзьям²⁸:

Мы в жизнь вошли с прекрасным упованьем,

Мы в жизнь вошли с неробкою душой,

С желаньем истины, добра желаньем, '

С любовью, с поэтической мечтой,

И с жизнью рано мы в борьбу вступили

И юных сил мы в битве не щадили...

Но мы вокруг не встретили участья,

И лучшие надежды и мечты,

Как листья средь осеннего ненастья,

Попадали, и сухи и желты.

И грустно мы остались между нами,

Сплетяся дружно голыми ветвями.

И на кладбище стали мы похожи:

Мы много чувств, и образов, и дум

В душе глубоко погребли... И что же?

Упрек ли сердцу скажет дерзкий ум?

К чему упрек? Смиренье в душу вложим

И в ней затворимся — без желчи, если можем!..

Сопоставьте с этой дышащей искренностью панихидою лер­монтовскую «Думу», и вы поразитесь очевидною разницей ре­зультатов, добытых, очевидно страданиями, тем и другим по­этом. Разумеется, о сопоставлении по отношению к форме тут не может быть и речи: свистящий, как бич, и стальной стих Лермонтова, энергическая сжатость его форм, выпуклость его поэтической манеры нейдут в параллель с небрежною формою поэта «Монологов», но дело не в сравнении их талантов... Поэт «Монологов» сам лучше других сознавал силу и могучесть Лер­монтова; сам он говорил о нем раз:

Нет!., есть поэт, Хоть он и офицер армейский...²⁹

Сила в том, что в лермонтовской «Думе», столь беспощад­ной в отношении к тому поколению, которое, бичуя, воспевал он в ней, в поколении, которое приравнял он к «плоду, до вре­мени созрелому», которое пройдет,

Не бросивши векам ни мысли плодовитой, * Ни гением зачатого плода;

в этих «дубовых листах», «оторвавшихся от ветки родимой», в поколении, которого прах

Со строгостью судьи и гражданина Потомок оскорбит презрительным стихом, Насмешкой горькою обманутого сына Над промотавшимся отцом...

Сила в том, говорю я, что в этой беспощадной, мрачно-иро-НЙческой «Думе» гораздо больше гордости и самообольщения, чём в панихиде поэта «Монологов» по бесплодной борьбе и по-ЙИбшим надеждам своего поколения... Ну что ж?.. — как будто Говорит Лермонтов, — да! мы таковы, да! в нас

И радость, и горе, и все так ничтожно...

Да! мы сознали мелочность и ничтожность нашей радости и горя... но в этом сознании — наша сила, и мы гордимся этою силою. Пусть грядущее наше и «пусто и темно», пускай безвре-

А. А. ГРИГОРЬЕВ

Лермонтов и его направление

менно состарились мы «под бременем страданья и сомне­нья» — нужды нет! Мы купили опытом жизни холод самообла­дания.

И вот, вследствие такого нравственного процесса, является у поэта образ Печорина, которого комические стороны едва ли и самому ему были ясны и который долго действовал обаятельно на других.

Как задатки комического в образе Печорина — задатки, обо­значившиеся резко, как только этот образ наивно повторился в Тамарине, — так и обаятельные, могущественно действовав­шие на его воображение черты его, — несомненны. Рассмот­реть те и другие — дело далеко не бесполезное, даже и в насто­ящую минуту...

Но обаятельные стороны печоринского образа, как типа че­ловека хищного, в противуположность человеку смирному, представителя тревожных начал «необъятных сил», по его соб­ственному выражению, — в связи с тем же самым русским ро­мантизмом, о котором уже говорил я. Ведь когда обаятелен Печорин?.. Неужели тогда, когда он боится обнять Максима Максимыча и вообще форсит великосветскостью?.. Иначе бу­дет обаятелен и Тамарин, когда он форсит перед степными по­мещиками тем, что завтракает по утрам вместо того, чтобы чай пить⁸⁰. Печорин влек нас всех неотразимо, и до сих пор еще может увлекать, и, вероятно, всегда будет увлекать тем, что в нем есть физиологически нашего, а именно — брожением необъятных сил, с одной стороны, и соединением с этим вместе северной сдержанности через присутствие в себе почти демон­ского холода самообладания. Ведь, может быть, этот, как жен­щина, нервный господин способен был бы умирать с холодным спокойствием Стеньки Разина в ужаснейших муках. Отврати­тельные и смешные стороны Печорина в нем нечто напускное, нечто миражное, как вообще вся наша великосветскость... основы же его характера трагичны, пожалуй страшны, но ни­как уже не смешны... Как он ни изъеден анализом и как ни беспощаден он в своем критическом отрицании, зверство Мцы­ри прорывается в рыданиях по уехавшей Вере; чуются люди иной титанической эпохи, готовые играть жизнию при всяком удобном и неудобном случае, затем ли, чтобы оставить по себе страничку в истории, или просто так, из удали, в его похожде­ниях с контрабандисткой и в его фаталистической игре, кото­рою кончается роман... Вот этими-то своими сторонами Печо­рин не только был героем своего времени, но едва ли не один из наших органических типов героического.

О законности этого типа в нашей литературе, о законности столь же несомненной, как и законность другого нашего типа, типа смирного человека, я поднимаю вопрос довольно часто, но, с опасностью наскучить читателям, должен поднять его еще не раз; в отношении же к Лермонтову и к его представле­нию о героическом он неизбежен.

Около десяти лет литература наша ведет и глухую и откры­тую, и болезненную и здоровую борьбу с этим хищным типом с легкой руки Ивана Петровича Белкина.

Но Иван Петрович Белкин был человек себе на уме, несмот­ря на свою кажущуюся простоту; он отшатнулся от мрачного и сосредоточенного Сильвио, засвидетельствовав только, что вот, дескать, какой странный человек мне встретился. Мы пошли дальше. Мы заподозрили в самих себе и, стало быть, в наших героях начала тревоги и страстности, мы начали обвинять их в неискренности, в «приподнятости» и «подогретости» чувств, Не подозревая того, что сами готовы впасть в другого рода неис­кренность, в некоторую мономанию искренности. <...>

Крепость простого, неразложенного, типа и здоровая красота его, в особенности когда мы возьмем его в противуположении с тою бесцветностью, какую представляют типы вторичных и третичных, но, во всяком случае, искусственных образований, Населяющих голову многих, весьма, впрочем, образованных господ, — этд-то прекрасные качества типа цельного, выигры­вающие в особенности от противуположения, и могут вовлечь в наше время в искушение всякую живую натуру. Живая натура познается по тому, как она воспринимает правду: через посред­ство логических выводов или через посредство типов. Любовь к типам и стремление к ним есть стремление к жизни и к живу­чему и отвращение от мертвечины, гнили и застоя, жизненных или логических. Гоголь приходил в глубокое отчаяние оттого, что нигде не видал прекрасного, т. е. цельного, человека, и по­гиб в бесплодном стремлении отыскать прекрасного человека. Не зная, где его искать (ибо малоросс Гоголь не знал Великой России, пора уже это сказать прямо), он стал по частям соби­рать прекрасного человека из осколков тех же кумиров форма­лизма, которые разбил он громами своего негодующего смеха. Вышли образы безличные, сухие, непривлекательные, почти что служащие оправданием великорусскому мошенничеству Ерша Ершовича³¹ или друга нашего, Павла Иваныча Чичи­кова.

Дело в том, что процесс искания в себе и в жизни простого и непосредственного завел нас на первый раз в неминуемую одно-

А. А. ГРИГОРЬЕВ

Лермонтов и его направление

сторонность. За простое и непосредственное, за чисто типовое мы на первый раз приняли те свойства души, которые сами по себе суть отрицательные, а не положительные.

Первый прием нашей эпохи и в этом деле был прием чисто механический.

В литературах западных, вследствие работы анализа над утонченными и искусственными феноменами в организации человеческой души, вследствие необходимого затем пресыще­ния всем искусственным и даже всем цивилизованным, яви­лось стремление к непосредственному, непочатому, свежему и органически цельному. Существенное в таковых стремлениях одного из великих поэтов нашей эпохи, Занда³², равно как и некоторых других западных писателей (а в числе их есть люди столь замечательные, как автор «Деревенских рассказов» Ауэрбах³³), — было именно это стремление, порожденное ана­лизом, с одной стороны, и пресыщением — с другой.

То же самое стремление по закону отражения, которому мы подверглись с петровской реформы, вдвинувшей нас, хоть и на­пряженно, но естественно, в круг общечеловеческой жизни, явилось и в нашей литературе. По крайней мере, несомненно таково происхождение той школы описателей простого, непо­средственного быта, которой замечательнейшим представите­лем был Григорович. Не внутренним, но внешним, чисто реф­лективным процессом порождены даже самые даровитые произведения этой школы: «Деревня», «Антон Горемыка»³*. Все они не более как мозаика, составная работа. Как будто да­ровитый, но заезжий из чужих краев путешественник подмеча­ет в них особенные черты любопытного ему быта, записывает в памятную книжку странные для него слова и оригинальные обороты речи и складывает потом с большим тщанием и вку­сом свою мозаическую миниатюрную картинку. Картинка эта принимает необходимо идиллический характер...

Но, кроме этого чисто механического процесса, в нас совер­шался еще процесс органический, процесс, который очерком обозначил свои грани — в нашем величайшем, единственно полном представителе художественном, Пушкине; процесс борьбы скудной, еще не возделанной почвы с громадными и восприимчивыми силами.

Исходною точкою этого процесса была наша критическая, анализирующая и поверяющая жизнь способность.

Эту способность мы довели, однако, до крайности.

Все люди, сколько-нибудь мыслящие, знают, вероятно, по личным опытам, что первый враг наш в деле воспринятия впе-

чатлений — это мы сами, это наше я. Оно становится между нами и великим смыслом жизни, не дает нам ни удержать, ни даже уловить его, набрасывая на все внешнее колорит различ­ных душевных наших состояний, или, что еще хуже того и что часто бывало, вероятно, с каждым из нас, не дает ни о чем ду­мать, кроме самого себя, примешивая ко всему новому ржавчи­ну, часто ядовитую, старого и прожитого. Или наконец, что тоже нередко бывало, вероятно, со многими, кто только добро­совестно в самом себе рылся и добросовестно готов обнаружить результаты этой работы, это я заставляет при воспринятии впе­чатления более думать о значении воспринимающего, чем о значении воспринимаемого. Другими, более нецеремонными словами говоря, часто мы ловили и ловим самих себя, при из­вестных впечатлениях, на деле, так сказать, совершенно ак­терском: всегда как-то позируешь, если не перед мухами, как зандовский Орас³⁵, то перед самим собою, т. е. перед тем я, ко­торое судит другого себя, т. е. позирующего, любуется красо­тою его поз и сравнивает с позировкою других индивидуумов. Вот тут-то вследствие такого сличения и зарождаются различ­ные отношения к собственной позировке. Если поза, принятая мною, позирующим, по сличении представится мне, судящему, не мне принадлежащею _х а заимствованною или даже (что на­добно отличать) во мне самом созданною искусственно, выта­щенною из старого запаса и насильственно повторенною, тогда образуется к этой позе отрицательное и просто даже насмешли­вое отношение. Критическим назвать это отношение еще нельзя — ибо оно не свободное, а родилось из чувства самосо­хранения (сохранения собственной личности), стало быть, по необходимости есть состояние необходимой обороны против упрека в заимствовании или в повторении. Оборонительное по­ложение берется даже часто в прок, в запас на будущее время: ампутация, несколько, конечно, болезненная, вытерпливается героически — и, избегая всеми мерами обличений в подража­нии, мы готовы довести себя до состояния нуля, чистой tabula rasa*, стушеваться, говоря словом сентиментального натура­лизма³⁶. В сущности же, это есть не что иное, как оборонитель­ное положение, т. е. новая, если не красивая, то, по крайней мере, прочная поза, принятая в конечное обеспечение своей личности. Этот процесс столь обыкновенен, что совершается Даже и во внутреннем мире лиц, которые вовсе не занимаются Душевным рудокопством. Какое бывает, например, первое от-

* чистой доски; здесь: пустого места (лат.). — Сост.

А. А. ГРИГОРЬЕВ

Лермонтов и его направление

ношение благоразумного большинства людей или, собственно, того, что может быть названо умственно-нравственным мещан­ством, ко всему новому или ко всему вообще не ежедневному, необычному во внешней или внутренней жизни? (Я не говорю о толпе или о верхах, но о моральном и общественном мещан­стве.) Непременно недоверчивость, т. е. желание видеть един­ственно невыгодные стороны всего нового. А почему? Потому что мещанство боится всего более подвергнуть свое statu quo* опасности разрушения или опасности для многих еще боль­шей — осмеяния. Первый прием всего нового всегда таков и везде таков: это есть страх за личность и за все, что с личнос­тью тесно связано, — общее свойство человеческой натуры, вследствие которого преследовали Галилеев и смеялись над Колумбами и вследствие которого точно так же все, мало-маль­ски галилеевское или колумбовское, в нашей душе возникаю­щее, принимается мещанскою стороною души с недоверчивос­тью и подозрительностью. Так как в большей части случаев мещанство (общественное или наше внутреннее) оказывается в подозрительности своей правее дикого энтузиазма, который именно только в одно новое и небывалое верит, одному новому и небывалому служит; так как большая часть галилеевского и колумбовского, возникающего в нашей душе, оказывается воз­душными замками морганы³⁷, то оправданное недоверие стано­вится для человека неглупого просто догматом, точкою отправ­ления. Беда только в том, что точку отправления многие в наше время, так сказать, останавливают, считают за конечную цель и это называют критическим отношением, когда с нее, как с исходной точки, только что начинается настоящее, совер­шенно свободное критическое отношение нашего я к самому себе.

<...> Пустого места в душе оставить нельзя. Посадить на него вместо факта пугало — не значит уничтожить факт, но за­ставить его только на время притвориться несуществующим. Живой факт вытесняется из души только живым же фактом, т. е. фактом, составляющим для души убеждение и сочувствие.

Обращаясь к тому, за что я стою и что я называю романти­ческим в мире нашей души, я скажу то же самое. Литература пустилась отправлять обязанность повара, а в продолжение его проповедей романтический Васька слушал да ел³⁸. Обличители отнимали обглоданный кусок, но Васька крал другой, может быть по той простой причине, что Васька есть хотел, а пищу

* неизменное состояние (лат.). — Сост.

ему не давали, т. е. что силы чувствовали себя «необъятными». Кто говорит, что кот Васька — кот нравственный и хорошо де­лал, что крал; кто говорит, что Печорин, «чувствуя в себе силы необъятные, занимался специально «высасываньем аромата евежей, благоухающей души», что Арбенин сделался картеж­ником потому только, что

Чинов я не хотел, а славы не добился,

что Веретьев тургеневского «Затишья», с его даровитостью, пьянствовал, шатался и безобразничал, что Хорьков запил на­век, а Тюфяк умер от запоя³⁹, — кто говорит, что они пра­вы? — Но не на них же одних взложить всю вину безумной ра­страты сил даром, растраты на мелочи или даже на зло... Из всех этих романтиков, так или иначе себя сгубивших, так или иначе попавших в бездны, один только Любим Торцов, несмот­ря на безумную трату данных ему сил, не сделался котом Васькой; для него одного «воровство», т. е. вообще нарушение порядка природного и общественного, не стало чем-то нормаль­ным, чем стало оно и для Арбенина, и для Печорина, и для Владимира Дубровского, и поэтому-то он в своем роде совер­шенно прав, говоря: «Любим Торцов пьяница, а лучше вас ВВвх...»⁴⁰ Все другие — общественные отщепенцы, которые от совершенно законных точек отправления, от искания простора своей силе пршли в беззаконие или в ложь. Трагическое в них, Ионечно, принадлежит не им, а тем силам, которые они в себе госят и безумно тратят или нелепо извращают, но, во всяком случае, оно есть истинно трагическое. Едва ли даже не прихо­дится сознаться, что все «необъятные» силы нашего духа пока­мест выражались в типе, одно из самых ярких отражений ко­торого выражает собою лермонтовский Печорин. ^Вглядитесь во все выражения этого типа — от образов, со­зданных Пушкиным, до гениальных начинаний Лермонтова, Дв< лиц, постоянно мучивших и едва ли еще переставших му­тить Тургенева, от гордой, вольнолюбивой и вместе, «как птичка, беззаботной», и вместе восточно-эгоистической и рев­нивой натуры Алеко, до того демонски-унылого и зловещего блеска, которым окружил Тургенев фигуру своего Василья Лу-чинова⁴¹; вглядитесь в этот же тип, захваченный художниками в более простых, общественных отношениях, как, например, Островским — Любим Торцов и Петр Ильич⁴² или Писем­ским— его «Тюфяк», — вы убедитесь, что в этот тип вошли ваши лучшие соки, наши положительные качества, наши выс­шие стихии: и в артистически-тонкую, мирскую жажду на-

А. А. ГРИГОРЬЕВ

Дермонтов и его направление

слаждения пушкинского Жуана, и в критическую последова­тельность печоринского цинизма, и в холодное, северное само­обладание при бешеной южной страстности Василья Лучинова, и в «прожигание жизни» Веретьева, и в загул Любима Торцова. Только стихии эти находятся в состоянии необузданном. Их «турманом кружит», говоря языком драм Островского, и про­исходит это оттого, что, как замечает Бородкин, «основатель­ности нет...» к жизни⁴³, т. е. в жизни у них не было и нет, по­чти всегда по не зависящим от них причинам, основ, держась за которые крепко как центр, они сияли бы как наши блестя­щие типовые достоинства.

<...> Все, и здоровые и болезненные, попытки наши насме­яться над нашим брожением, окончательно победить обаятель­ный тип, слагавшийся перед нами, тип, который в лице Печо­рина сознает в себе «силы необъятные», растрачиваемые им на мелочи, тип сильного страстного человека, оказались тщетны­ми. Комизмом мы убили только фальшивые, условные его сто­роны.

Еще более оказались мыльными пузырями попытки наши заменить этот тип другим, выдвинуть на его место тип положи­тельно-деятельный. Увы! дальше героев, недослуживающих четырнадцати лет и пяти месяцев до пряжки, мы пока не ходи­ли. Положительно-деятельный тип только что опозорен и про­махом великого Гоголя в его Констанжогло⁴⁴, и промахом да­ровитого Писемского в герое его «Тысяча душ» ⁴⁵, и повестями г. Дружинина, с его докторами Армгольдами⁴⁶ и другими гос­подами, действующими благородно и ревностно в каких-то ни­кому не ведомых областях и окончательно наповал убит этот тип Штольцем, идеалом г. Гончарова.

Путем анализа и разоблачения мы добрались, пожалуй, до того, что героического нет уже в душе и в жизни: что кажется героическим, то, в сущности, тамаринское или даже хлеста-ковское. Но странно, что никто не потрудился спросить себя, какого именно героического нет больше в душе и в натуре, и в какой натуре его нет?.. Предпочли некоторые или стоять за ге­роическое, уже осмеянное (и замечательно, что за героическое стояли господа, более наклонные к практически-юридическим толкам в литературе), — или стоять за натуру.

Не обратили внимания на обстоятельство весьма простое. Со времен Петра Великого народная натура примеривала на себя выделанные формы героического, выделанные не ею. Кафтан оказывался то узок, то короток: нашлась горсть людей, кото­рые кое-как его напялили, и они стали преважно в нем расха-

ясивать. Гоголь сказал всем, что они щеголяют в чужом кафта­не и этот кафтан сидит на них, как на корове седло, да уж и затаскан так, что на него смотреть скверно. Из этого следовало только то, что нужен другой кафтан — по мерке толщины и ро­ста, а вовсе не то, чтобы совсем остаться без кафтана или про­должать пялить на себя кафтан изношенный.

Была еще другая сторона в вопросе: Гоголь выказал перед сложенным веками идеалом героического несостоятельность только того в нашей душе и в окружающей действительности, что на себя идеал примеривало. Между тем и в нас самих, и вбкруг нас было еще нечто такое, что жило по своим собствен­ным началам, и жило гораздо сильнее, чем то, что примерива­лось к чуждым идеалам, что оставалось чистым и простым пос- Ш всей борьбы с блестящими, но чуждыми идеалами. ^к Между тем самые сочувствия, раз возбужденные, умереть не |*Ьгли — идеалы не потеряли своей обаятельной силы и прелес-

%Щ и почему же эти сочувствия в основах своих были неза-кеяны?

%оЙе*ложим, или даже не положим, а скажем утвердительно, 4*0 нехорошо сочувствовать Печорину такому, каким он явля-МЙ'в романе Лермонтова, но из этого вовсе не следует, чтобы должны были «ротитися и клятися» ⁴⁷ в том, что мы никог-» сочувствовали натуре Печорина до той минуты, в кото-йривляется он в романе, т. е. стихиям натуры до извращения?Й итого еще менее следует, чтобы мы все сочувствие наше перенесли на Максима Максимыча и его возвели в герои. Мак-«Ш'Максимыч, конечно, очень хороший человек и, конечно, ШМШёе и достойнее сочувствия в своих действиях, чем Печо-рЙв» но ведь он тупоумен и по простой натуре своей даже и не ЖВД «пасть в те уродливые крайности, в которые попал Печо­рин..!

"Я^олос за простое и доброе, поднявшийся в душах наших про-"МШйожного и хищного, есть, конечно, прекрасный голос, но ^а*^&*Уй его есть только отрицательная. Его положительная сто- л есть застой, закись, моральное мещанство.