И. О Байроне и о матерьях важных

<...> Байрон есть пламенный поэтический протест личности против всего условного в окружавшем его общежитии — и по­тому может быть судим только с высшей точки зрения христи­анского суда, но не с точки зрения нравственности того обще­жития, которое постоянно казнила его муза: он ничего иного не сделал, как обнажил только то, что прикрывалось ветхим покровом условного, сорвал маску с обоготворенного втихомол­ку эгоизма и — как истинный, глубокий поэт — воспел торже­ство этого страшного начала с тоской и ядовитой иронией. JJ них-то, в этой тоске и иронии, его великая сила, ибо они — горестный плач об утраченных и необретаемых идеалах; в них вд^в этой же тоске и иронии, его слабость, ибо с ними связаны у него шаткость основ миросозерцания, отсутствие нравствен­ного, т. е. целостного, взгляда, отсутствие возможности суда НйД жизнью и, по этому самому, отсутствие возможности быть поэтом эпическим или драматическим, вообще быть чем-либо, кроме величайшего поэта лирического или, лучше сказать, ве­личайшего лирического виртуоза на известных, указанных мною струнах. Высшее обладание этими струнами есть правда, красота и сила его поэзии, и не безнравственностью, т. е. не ложью, а правдою, увлекал он и доселе увлекает поколения, увлекал даже мудрецов, каков был Гете, даже людей ему рав­ных, каковь! были Пушкин и Мицкевич¹⁰. Ложь в поэзии блес­нет как метеор и как метеор же рассыплется прахом, но посто­янное в известной степени действие имеет поэзия Байрона, ибо постоянно затрагивает она чувствования, живущие в глубине сердца: она не сделана искусственно, она порождена духом че­ловеческим. Поколе человечество способно мучительно лю­бить, глубоко чувствовать оскорбление и жажду мести, стенать Яререди мук и гордо поднимать голову перед секирой пала-Ча» — до тех пор оно будет жадно читать и «Гяура» и исповедь ¥го перед казнью в «Паризине» ^п; доколе живет в духе челове­ческом необузданное стремление, готовое иногда ломать все преграды, полагаемые условным общежитием, дотоле обая­тельно будут действовать на людей мрачные образы Корсара, Дары, Чайльд-Гарольда, Альпа¹² и иных чад мятежной души поэта. Байрон есть поэтическое воплощение протеста, и в этом опять-таки его сила и его слабость: сила его в том, что протес­ту, вызываемому всегда более или менее неправдою, душа го­рячо сочувствует; слабость в том, что протест этот есть протест й, протест без идеала, протест сам по себе и сам от себя.

А. А. ГРИГОРЬЕВ

Лермонтов и его направление

Повторяю, что Байрон ничего иного не делает, как срывает благопристойную маску с дикого, по существу, эгоизма, венча­ет его не втихомолку уже, а прямо, — но, как поэт истинный и глубокий, венчает с тоской и иронией.

В Байроне очевидна, стало быть, не безнравственность, а от­сутствие нравственного идеала, протест против неправды без сознания правды. Байрон — поэт отчаяния и сатанинского сме­ха потому только, что не имеет нравственного полномочия быть поэтом истинного смеха, комиком — ибо комизм есть правое отношение к неправде жизни во имя идеала, на проч­ных основах покоящегося, — комизм есть праведный суд над уклонившеюся от идеала жизнию, казнь, совершаемая над нею зрячим художеством. Если же идеалы подорваны и между тем душа не в силах помириться с неправдою жизни по своей выс­шей поэтической природе, но вместе с тем по отсутствии нрав­ственной меры не может прямо назвать неправды неправдою, то единственным выходом для музы поэта будет беспощадно ироническая казнь над неправдою жизни, казнь, обращающая­ся и на самого себя, насколько в его собственную натуру въе­лась эта неправда, проникла до мозга костей и насколько он сам, как поэт, сознает это искренней и глубже других. Возьмите самую вопиющую безнравственность в любой поэме Байрона — вы увидите, что она есть только казнь, совершенная поэтом над другой, прикрытою мишурною хламидой безнравственностью: безнравственно, например, отношение У го и Паризины, но, в сущности, оно есть только казнь, совершаемая над герцогом Азо, и казнь совершенно справедливая; скиталец Гарольд ис­полнен порою столь справедливого негодования против мелоч­ности и суетности светской толпы, против гнетущих жизнь ус­ловных понятий, что скитальчество его становится понятно. Везде, одним словом, муза Байрона есть Немезида жизни — Немезида, в свою очередь обращающая бич на самого поэта, как далеко на не свободного от неправды, а, напротив, проник­нутого ею до мозга костей, и посылающая Прометеева коршуна терзать его собственное сердце.

Но снимая, таким образом, с Байрона единичную ответ­ственность за отсутствие в поэзии его идеального созерцания, заменяемого тоскою и ирониею, созерцания, которого создать нельзя, а взять при совершенном разложении жизни неоткуда, тем не менее можно указать на него, как на пример весьма пе­чальный разъединения между поэтическим и нравственным созерцанием, разъединения, вредного в отношении к художе­ству тем, что оно, во-первых, лишило натуру поэта известной

полноты и целости, вследствие чего он остался только лири­ком, со всеми своими стремлениями к эпосу и драме; во-вто­рых, тем, что вследствие такого раздвоения вся поэзия Байро­на есть не что иное, как гениальная импровизация или, лучше сказать, постоянная проба на некоторых, в особенности доступ­ных ей, струнах, именно на струнах ощущений мрачных, фан­тастических, тревожных и негодующих. Вследствие отсут­ствия поэтически-нравственного и гармонически-целостного взгляда у Байрона нет суда над жизнию и над создаваемыми образами — того суда, который, например, дает возможность и полномочие Шекспиру, имевшему прямое и целостное воззре­ние на жизнь, казнить неумолимою и рассчитанною казнию своего Фальстафа, жирного, скверного, но остроумного, милого и гениально-наглого Фальстафа, быть может так же близкого его душе, как близок он был душе казнящего его своею холод­ностью Генриха¹³; того суда, который сурового Данта заставил обречь мукам ада Франческу да Римини, несмотря на страст­ное к ней сочувствие¹⁴; того суда, которого враждебное отноше­ние к действительности, противуречащей ясно сознаваемому идеалу, не может быть иным, как казнящим, — трагически ли казнящим Макбета, Отелло, Лира и Гамлета, Уголино и Фран­ческу или комически казнящим Фальстафа, Сквозника-Дмуха-новского, Самсона Силыча Болыпова¹⁵, — и того суда, при ко­тором только и возможно в художестве создание живых лиц и отношение к образам как к живым лицам — отношение Шекс­пира, Мольера, Данта, Сервантеса, Пушкина — начиная с его Онегина, — Диккенса, Гоголя. Вследствие же односторонней своей виртуозности поэзия Байрона однообразна, а потому уто­мительно действует на душу. Байрона можно читать только, так сказать, приемами и притом в известные минуты душевно­го настройства, хотя правда, что тогда он кажется зато высшим Из поэтов. В силе его есть именно что-то стихийно-слепое, так что пушкинское уподобление его морю остается едва ли не вер-нейшим определением его значения. Эта сила бунтует во имя самого бунта, без всяких других полномочий — поднятая эго­измом, безобразием, безнравственностью общественных поня­тий, и в неправде этих понятий заключается оправдание для нее самой, хотя и лишенной света правды, — и судима она мо­жет быть не с точки зрения той общественной нравственности, которою она вызвана как прямое последствие и вместе казнь. С этой точки зрения Гете и Шиллер поэты столь же, как и Бай­рон, безнравственные, но ведь есть же причина, почему, во-первых, высшие стремления духа в этих блистательнейших

А. А. ГРИГОРЬЕВ

Лермонтов и его направление

представителях жизни духа на Западе, в этих великих ми­ровых силах всегда являлись чем-то враждебным условиям окружавшего их общежития и почему, с другой стороны, враждебное отношение к неправде жизни не имеет у них воз­можности возвыситься до комизма, почему, например, Шиллер вместо того, чтобы, как наш Гоголь в «Ревизоре», смелою кистью начертать картину вопиющих неправд жизни, предпо­читает восстать на зло злом же, на безнравственность безнрав­ственностью же, на мещанство — страшною утопиею «Разбой­ников». Si ferrum non sanat, ignis sanat!*¹⁶ И заметьте, что тот же самый образ, который Шиллер осуществил сначала в раз­бойнике Мооре, является потом в светлых призраках Позы, Иоганны и Телля¹⁷; есть причина, почему Гете вместо того, чтобы просто насмеяться в комической картине над мещанской немецкой семейностью, как, например, насмеялся над семей­ным безобразием самодурства Островский во имя высшего иде­ала семейственности, — Гете, говорю я, создает утопию в своих «Wahlverwandschaften» **, а в этой утопии еще до Занда вос­стает на святость и незыблемость семейных уз вообще¹⁸. Ко­мизм есть отношение высшего к низшему, отношение к не­правде с смехом во имя оскорбляемой ею и твердо сознаваемой поэтом правды. Когда Гоголь, например, казнит взяточниче­ство, вы не боитесь за комика, чтобы у него с взяточничеством или развратом было что-либо общее, — но Гете, враждебно от­носящийся к мещанской нравственности, и сам часто впадает в нее в своем «Вильгельме Мейстере» ¹⁹; а Шиллер только на вы­соте отвлеченных идеалов уберегает себя от падения. Но Бай­рон, с сатанинским хохотом и с глубокою тоскою обоготворяю­щий эгоизм, тем не менее обоготворяет его, т. е. не может подняться выше этого эгоизма поэтическим созерцанием; вели­ка еще заслуга его и в том, что, обоготворяя идол, он плачет о необходимости обоготворения, язвительно хохочет и над жиз-нию, и над самим собою, обоготворителем идола. В нем все-таки глубоко чувство правды, чувство поэзии! — Я положил — и положил, кажется, правильно — различие между Байроном и байронизмом, обозначивши действие сего последнего как по­ветрия, пожравшего силы, зловещего сияния, перелетевшего с головы Байрона на головы двух байрончиков весьма дарови­тых, Мюссе и Гейне²⁰, из которых первый замечателен в высо­кой степени искренностью и обилием казни над самим собою, а

* Если не врачует железо, то исцеляет огонь (лат). — Сост. ** «Избирательное сродство» (нем.). — Сост.

другой — фальшивостью неисцелимою, возведенною в прин­цип и погубившею необузданно-страстную натуру Полежае­ва²¹. Что касается до Лермонтова, в котором байронизм вопло­тился в высшей степени ярко, то прежде всего в жизни, в которой он явился, он не представляет того значения, какое имел Байрон в отношении к жизни, которой он был отразите-лем. Лермонтов не более как случайное поветрие, мираж ино­го, чуждого мира; правда его поэзии есть правда жизни мелкой по объему и значению, теряющейся в безбрежном море народ­ной жизни; казнь, совершаемая этою все-таки поэтическою правдою над маленьким муравейником, в отношении к которо­му она справедлива, имеет сколько-нибудь общее значение только как казнь одинокого отношения этого муравейника; весь Лермонтов и вся его правда — в горестных сознаниях, что:

Над миром мы пройдем без шума и следа,

что:

Дубовый листок оторвался от ветки родимой,

что:

...не жду от жизни ничего я, И не жаль мне прошлого ничуть,

что, наконец, для него:

...жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, Такая пустая и глупая шутка.

Горе или, лучше сказать, отчаяние вследствие сознания сво­его одиночества, своей разъединенности с жизнию; глубочай­шее презрение к мелочности той жизни, которою создано оди-Жочество, — вот правда лермонтовской поэзии, вот в чем сила и искренность ее стонов...²² Если бы Пушкин остался под искус­ственными влияниями, тяготеющими над первыми его вдохно­вениями, он впал бы в то же мрачное отчаяние; если бы, с дру­гой стороны, Лермонтов не был постигнут общею трагическою Участью русских поэтов, он оправдал бы собственные предчув­ствия о том, что он

■,. не Байрон, а другой,

Еще неведомый избранник.

И в нем, вероятно, как справедливо сказал Гоголь, гото­вился один из великих живописцев родного быта. Недаром же, по собственному сознанию, «любил он родину», «но странною

А. А. ГРИГОРЬЕВ

Лермонтов и его направление

любовью, не победит ее рассудок мой». Говорить о Лермонтове как о русском Байроне нет никакой возможности серьезно: стоит только приложить байронизм к той пошлой светской сфере, в которой, к сожалению, вращался наш поэт, чтобы дело приняло оборот комический; стоит, например, предста­вить себе тип женский, к которому обращены следующие стро­ки:

В толпе друг друга мы узнали, Сошлись и разошлися вновь²³.

Или другой, который опоэтизирован так:

Ей нравиться долго нельзя, Как цепь, ей несносна привычка... Она ускользнет, как змея, Порхнет и умчится, как птичка²⁴.

Стоит представить только эти типы осуществленными в кру­ге лермонтовского муравейника, в жалкой светской действи­тельности, и взглянуть на них с высоты идеалов, целостно и свято хранимых в великой, не муравейной среде жизни, чтобы эти типы тотчас же развенчать, назвать прямо по имени и по­ставить на настоящее место в комическом свете. Печорин, как только вышел из лермонтовской рамки, чрезвычайно искус­ной, тотчас стал в Тамарине фигурою комическою²³. С образа­ми Байрона вы ничего подобного не сделаете, ибо если вы све­дете их с пьедесталов, так нечего будет поставить на их место: они точно крайние грани общественности, ее поэтические вер­хушки.

Но представьте себе байроновские требования души, очевид­ные в лермонтовских юношеских образах, под гнетом ли или на диком просторе развившиеся противуобщественные стрем­ления, в столкновении с нашим лицевым общежитием, и при­том с условнейшею из миражных сфер этого сверху сложивше­гося общежития, с искусственнейшею из них, с сферою светскою.

Если эти стремления точно то, за что они выдают себя или, лучше сказать, чем они сами себе кажутся, то они совсем про­тивуобщественные стремления, совсем, а не только в условном смысле противуобщественные, — и падение или казнь ждут их неминуемо. Мрачные, зловещие предчувствия такого страшно­го исхода отражаются во многих из лирических стихотворений поэта, и в особенности в стихотворении:

Не смейся над моей пророческой тоскою,

Я знал, удар судьбы меня не обойдет, и проч.

Если же в этих стремлениях есть известная натяжка, извест­ная напряженность, то первое, что закрадется в душу челове­ка, тревожимого ими, будет, конечно, сомнение; но на первый раз еще не истинно разумное сомнение в законности произвола личности, а только сомнение в силе самой личности.

Вглядитесь внимательнее в эту нелепую, с детской небреж­ностью набросанную, хаотическую драму «Маскарад», и пер­вый, но уже очевидный след такого сомнения увидите вы в лице князя Звездича, которого баронесса, одна из героинь дра­мы, определяет так:

Безнравственный, безбожный Себялюбивый, злой — но слабый человек.

В очерке Звездича выразилась минута первой схватки раз­рушительной личности с условнейшею из сфер общежития, — схватки, которая кончилась не к чести диких требований и необъятного самолюбия. Следы этой же первой эпохи, породив­шей разуверение в собственных силах, отпечатлелись во мно­жестве стихотворений, из которых одни замечательны наибо­лее по известной строфе, вполне определяющей минуту подобного душевного настройства:

Любить! Но кого же?., на время не стоит труда,

А вечно любить невозможно! В себя ли заглянешь? — там прошлого нет и следа,

И радость, и горе, и все так ничтожно.

И много неудавшихся Арбениных, оказавшихся при столк­новении с условною светскою сферою жизни соллогубовскими Леониными²⁶, отозвались на эти строки горького, тяжелого разубеждения; одни только Звездичи собою совершенно до­вольны.

Между тем лицо Звездича и несколько подобных стихотво­рений — это тот пункт, с которого в натуре нравственной, т. е. крепкой и цельной, должно начаться правильное, т. е. коми­ческое, и притом беспощадно комическое, отношение к дикому произволу личности, оказавшемуся несостоятельным.

Но до комического отношения Лермонтов еще не дошел. Ему надобно было окончательно разделаться с давнишним его образом, окончательно свести его в общежитейские формы, и вот, все еще поэтизируя его, он создал Печорина.

А. А. ГРИГОРЬЕВ

Лермонтов и его направление

В сущности, что такое Печорин? Смесь арбенинской необуз­данности с светскою холодностью и бессовестностью Звездича или, пожалуй, поэтизированный и «приподнятый» Звездич. Первоначальный, незрелый очерк Звездича показывает между тем, однако, что в Лермонтове сидел тоже своего рода Иван Петрович Белкин, который, рано или поздно, сперва «убоялся» мрачного Сильвио²⁷, потом, пожалуй, «продернул бы» крити­кой простого здравого смысла и проверил бы простым чувством колоссальный образ Демона.

Но о том, что было бы, рассуждать довольно смешно. В том, что осталось нам от Лермонтова, мы видим еще только тревож­ные и бунтующие начала, ищущие определенного воплощения в образы.

Пояснить одним Байроном и одним веянием байронизма крайнее развитие этих тревожных начал в поэзии Лермонто­ва — невозможно.

Кроме того, что эти тревожные начала не чужды вообще на­шей народной сущности, они в особенности бушевали в ту эпо­ху, которой Лермонтов был завершителем: в эпоху нашего рус­ского романтического брожения. <...>