Лермонтов и его направление. Крайние грани развития отрицательного взгляда

<отрывки>

I. ВВЕДЕНИЕ

Оппозиция застоя¹ недаром накинулась с ожесточением на Лермонтова при самом первом его появлении на литературную арену.

То была великая художественная сила, которая шла, так сказать, на помощь к отрицательному взгляду, узаконивала его неясные предчувствия, раскрывала ему новые обширные горизонты.

Ни оппозиция застоя, ни сам отрицательный взгляд не зна­ли еще тогда, да, конечно, и не могли знать, что эти обширные горизонты, в сущности, только мираж, что за ними, за этими туманными картинами, поворот к почве, поворот к народности, что в самом Лермонтове готовился, по справедливой догадке Гоголя, один из великих живописцев нашего быта².

Инстинктивно-пророческое предвидение великих поэтов — факт несомненный, хотя вовсе не мистический, а объясняемый стихийными началами их природы, ее самостоятельными дан­ными, которые, даже и подчиняясь могущественным веяниям эпох, упорно, хотя сначала и смутно, заявляют свою самостоя­тельность.

Нет! я не Байрон — я другой, Еще неведомый избранник, Как он же, чуждый миру странник, Но только с русскою душой, —

говорит о себе сам Лермонтов в одном из своих, так сказать, кабинетных, домашних стихотворений — и лучшую характе­ристику едва ли может придумать критика.

Благодаря последнему, довольно полному и толковому изда­нию³ всего того, что оставил нам в наследство этот великий во всяком случае, хотя не высказавшийся даже вполовину, дух, характеристика эта ясна до очевидности.

В ней, в этой характеристике, две стороны. Поэт хочет зая­вить свою самостоятельность — но между тем факт, от которо­го он ее отстаивает, т. е. Байрон и его влияние, явным образом его еще беспокоит. С этим громадным фактом он еще мучи­тельно, болезненно борется.

Борьба была прервана роком в тот самый миг, как она толь­ко переходила в новый фазис. Едва только еще отделался поэт от мучившего его призрака, едва свел его из туманно-неопреде-ленных областей, где он являлся ему «царем немым и гор­дым» ⁴, в общежитейские сферы, в которых живет и действует маскированный гвардеец Печорин, еще он не успел хорошень­ко приглядеться к пойманному им образу, увидать в нем коми­ческую сторону, с которой неминуемо должен был начаться поворот... как смерть сразила его.

Великий поэт является перед нами еще весь в элементах, с проблесками великой правды, но еще не уяснившейся ни­сколько самостоятельности, не властелином тех стихий, кото-pjue заключались в его эпохе и в нем самом как высшем пред­ъявителе этой эпохи, а еще слепою, хотя и могущественною Силою, несущеюся вперед стремительно и почти бессознатель-

ар...⁵

Стремления этой силы для нас теперь уже прошедшее и, как всякое прошедшее, могут быть разъяснены: в них можем мы теперь уловить залоги и проблески самостоятельности, можем разгадать даже смысл их движения, при пособии последовав­ших за Лермонтовым литературных явлений, вызванных толч­ком,, который дала его поэтическая сила, но, во всяком случае, Gftti он для нас представляется не завершенною, а стихийною силою.

Вот почему, прежде чем говорить о нем самом безотноси­тельно, необходимо говорить о тех элементах, из которых нача­лась его поэтическая деятельность.

В Лермонтове на самый первый, поверхностный взгляд представляются две стороны. Это: Арбенин, или Арбенъев, как он назван в прозаическом отрывке «Воспитание Арбеньева» ⁶ (я беру нарочно самое первое, юношески откровенное и резкое

А. А. ГРИГОРЬЕВ

Лермонтов и его направление

выражение типа) и Печорин. Внимательное исследование помо­жет, вероятно, найти еще и третью сторону, но на первый раз очевидны только две.

Арбенин (или все равно: Арсений в «Боярине Орше», Мцы­ри и проч.) — это необузданная страстность, рвущаяся на широкий простор, почти что безумная и слепая сила, воспитав­шаяся в диких понятиях, вопиющая против всяких обществен­ных условий, исполненная к ним ожесточенной ненависти, сила, которая сознает на себе «печать проклятья» ⁷ и гордо но­сит на себе эту печать, сила отчасти зверская, которая сама, в лице Мцыри, говорит:

Как будто сам я был рожден В семействе барсов и волков.

Пояснить возможность такого настроения души поэта одним влиянием музы Байрона, одним веянием байронизма, нельзя, хотя вместе с тем нельзя и отвергнуть того, что [Лара Ньюсти-да⁸] коснулся обаянием своей поэзии, подкрепил, оправдал и толкнул вперед тревожные требования души поэта.

Байрон и его влияние, одним словом, несомненны, отража­ются в поэтической физиономии Лермонтова чертами гораздо более резкими, чем на более гармонической и раньше достиг­шей самостоятельности натуре Пушкина; но самые элементы такого настройства «русской души» поэта могли зародиться только или под гнетом жизненной обстановки, сдавливающей страстные порывы Мцыри и Арсения, или на диком просторе разгула и неистового произвола страстей, на котором выросли впечатления Арбенина.

Ведь приглядитесь к ним поближе, к этим туманным, но могучим образам, — за Ларою и Корсаром проглянет в них, может быть, Стенька Разин, хотя, с другой стороны, несомнен­но, что Лара и Корсар давили воображение поэта.

Не всматриваясь еще заранее в другую сторону лермонтов­ского типа, в Печорина, я останавливаюсь на этой стороне и не­минуемо должен говорить 1) сперва:

О Байроне и о матерьях важных⁹,

а 2) потом о романтическом брожении эпохи, которого полней­шим и самым ярким представителем, даже завершителем, яв­ляется Лермонтов. <...>