Прежде сладко поцелую, На коня потом вскочу, В степь, как ветер, улечу

Но окно тюрьмы высоко, Дверь тяжелая с замком; Черноокая далеко, В пышном тереме своем; Добрый конь в зеленом поле Без узды, один, по воле Скачет, весел и игрив, Хвост по ветру распустив.

Одинок я — нет отрады: Стены голые кругом, Тускло светит луч лампады Умирающим огнем; Только слышно: за дверями, Звучно-мерными шагами. Ходит в тишине ночной Безответный часовой.

С. П. ШЕВЫРЕВ

Стихотворения М. Лермонтова

Всю эту пиесу, особенно курсивные в ней стихи, как будто написал сам Пушкин. Кто коротко знаком с лирою сего после­днего, тот, конечно, согласится с нами.

«Ветка Палестины» (1836) напоминает живо «Цветок» Пушкина: тот же самый оборот мысли и слов. Читайте:

Скажи мне, ветка Палестины: Где ты росла, где ты цвела? Каких холмов, какой долины Ты украшением была?

У вод ли чистых Иордана Востока луч тебя ласкал, Ночной ли ветр в горах Ливана Тебя сердито колыхал?

Молитву ль тихую читали Иль пели песни старины, Когда листы твои сплетали Солима бедные сыны?

И пальма та жива ль поныне? Все так же ль манит в летний зной Она прохожего в пустыне Широколиственной главой?

Сравните с Пушкиным:

Где цвел? когда? какой весною? И долго ль цвел? и сорван кем, Чужой, знакомой ли рукою? И положен сюда зачем?

На память нежного ль свиданья,

Или разлуки роковой,

Иль одинокого гулянья

В тиши полей, в тени лесной?

И жив ли тот, и та жива ли? И нынче где их уголок? Или уже они увяли, Как сей неведомый цветок?

Стихи к памяти А. И. О — го (1839) напоминают вольным складом пятистопного стиха одно из последних стихотворений Пушкина: «Отрывок», напечатанное в «Современнике»¹⁰. Фор­ма разговора писателя с журналистом и читателем снята с из­вестного подобного произведения Пушкина¹¹. Но в словах пи­сателя есть большие особенности, в которых выражается образ

мыслей самого автора: об этом будет ниже. В стихах «Дары Терека» (1839) слышна гармония лучших произведений Пуш­кина в подобном роде: в этой пиесе, так же как в «Трех паль­мах» (1839), поэт как будто освобождается от второго своего учителя и уже гораздо самостоятельнее.

«Молитва» (стран. 44, 1837) и «Тучи» (1840) до того отзыва­ются звуками, оборотами, выражением лиры Бенедиктова, что могли б быть перенесены в собрание его стихотворений. Про­чтите и поверьте сами наше замечание:

Я, Матерь Божия, ныне с молитвою Пред твоим образом, ярким сиянием, Не о спасении, не перед битвою, Не с благодарностью иль покаянием,

Не за свою молю душу пустынную, За душу странника в свете безродного, Но я вручить хочу деву невинную Теплой заступнице мира холодного.

Срок ли приблизится часу прощальному В утро ли шумное, в ночь ли безгласную — Ты восприять пошли к ложу печальному Лучшего ангела душу прекрасную.

Или вот следующие:

Тучки небесные, вечные странники! Степью лазурною, цепью жемчужного, Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники С милого севера в сторону южную.

Нет, вам наскучили нивы бесплодные... Чужды вам страсти и чужды страдания; Вечно холодные, вечно свободные, Нет у вас родины, нет вам изгнания.

"Читая эти стихи, кто не припомнит «Полярную звезду» и «Незабвенную» Бенедиктова?¹²

В военной песенке «Бородино» есть ухватки, напоминаю­щие музу в кивере Дениса Давыдова. Стихотворения: «Не верь себе», «1-е января»¹³ и «Дума» завострены на конце мыслию или сравнением, например:

Как нарумяненный трагический актер, Махающий мечом картонным.

Или:

С. П. Ш ЕВЫ РЕВ

Стихотворения М. Лермонтова

И дерзко бросить им в глаза железный стих, Облитый горечью и злостью.

Или:

Насмешкой горькою обманутого сына Над промотавшимся отцом.

Эта манера напоминает обороты Баратынского, который во многих своих стихотворениях прекрасно выразил на языке на­шем то, что у французов называется la pointe и чему нет соот­ветственного слова в языке русском.

При этом невольно приходит на ум то славное вострые (если нам позволят это выражение), которым заключается одно из лучших стихотворений Баратынского. Вспомним, как он гово­рит о поэте, поющем притворную грусть, что он:

Подобен нищей развращенной, Просящей лепты незаконной С чужим младенцем на руках¹⁴.

Кроме прекрасных переводов из Зейдлица, Байрона, и осо­бенно маленькой пиесы Гете¹⁵, есть стихотворения, в которых заметно влияние поэтов иностранных. «Казачья колыбельная песня» (1840), при всей красоте своей и истине, своим содержа­нием напоминает подобную колыбельную песенку В. Скотта: «Lullaby of an infant chief» ¹⁶. В стихотворении к ребенку оче­видно влияние поэтов новой французской школы, чему, конеч­но, менее всего мы рады^1Т: все это произведение, и особенно три последние стиха, оставляют на душе впечатление самое тягостное.

Мы увлеклись выписками; но читатель видит сам, что они были необходимы для того, чтобы очевидными примерами до­казать истину нашего первого положения.

Таким образом, в стихотворениях г. Лермонтова мы слы­шим отзывы уже знакомых нам лир — и читаем их как будто воспоминания русской поэзии последнего двадцатилетия. Но как же объяснить это явление? — Новый поэт предстает ли нам каким-то эклектиком, который, как пчела, собирает в себя все прежние сладости русской музы, чтобы сотворить из них новые соты? Такого рода эклектизм случался в истории искусства после известных его периодов: он мог бы отозваться и у нас, по единству законов его повсюдного развития. Или этот протеизм есть личное свойство самого поэта? Мы, разбирая его произве­дения в повествовательном роде, заметили в нем способность,

которую именуем с немецкого объективностию, означая тем уменье переселяться в предметы внешние, в людей, в характе­ры, и сживаться с ними. Это еще одна половина достоинств в повествователе, который в главной мысли должен быть субъек­тивен, должен являться независимо от всего внешнего, самим собою. Нет ли подобной объективности и в поэте? Нет ли в нем особенной наклонности подчинять себя власти других худож­ников? Нет ли признаков того, что Жан-Поль в своей «Эстети­ке» так прекрасно назвал женственным гением (das weibliche Genie¹⁸)?

Или это есть явление очень естественное в молодом таланте, еще не развившемся, еще не достигшем своей самобытности? В таком случае весьма понятно, почему его лира отзывается зву­ками его предшественников: должен же он начинать там, где другие кончили.

Мы всего охотнее останавливаемся на сей последней мыс­ли — и тем крепче держимся за нее, что большая часть стихо­творений, отмеченных позднейшими годами, обнаруживает уже ярче его самобытность. К тому же приятно заметить, что поэт подчиняет свою музу не чьей-либо преимущественно, а многим, — и это разнообразие влияний есть уже доброе руча­тельство в будущем. Нужно ли предупреждать читателей в том, что такие подражания совершаются в поэте невольно; что в них видим ды воспроизведения сильных впечатлений моло­дости, легко увлекающейся чужим порывом; что их должно от­личить от подражаний умышленных? Мы помним же одного журналиста, который вздумал было перед лицом публики под­ражать всем известнейшим поэтам русским: но так подражать значит только передразнивать, и такое стиходелье справедли­во можно сравнить с кривляньем в области мимики¹⁹.

Мы сказали выше, что в некоторых стихотворениях обнару­живается какая-то особенная личность поэта, не столько в по­этической форме выражения, сколько в образе мыслей и в чув­ствах, данных ему жизнию. Лучшие стихотворения в этом роде, конечно, «Дары Терека» и колыбельная казачья песенка. Оба внушены поэту Кавказом, оба схвачены верно из тамошней жизни, где Терек, бурный, как страсти горцев, носит на себе частые жертвы мщения и ревности; где колыбельная песня ма­тери должна отзываться страхом беспрерывно тревожной жиз­ни. Верное чувство природы, отгаданной поэтом, находим мы в «Трех пальмах», восточном сказании, глубоко значительном при всей наружной его неопределенности. То же искреннее, простосердечное чувство природы, сознаваемое в самом себе

С. П. Ш ЕВЫ РЕВ

Стихотворения М. Лермонтова

поэтом, мы с особенным наслаждением заметили в 24-м сти­хотворении:

Когда волнуется желтеющая нива...

Это чувство, святое и великое, может быть зародышем мно­гого прекрасного. Оно обозначалось и в повествователе, но в стихотворце высказалось еще ярче, — и это сильнее убедило нас в истине прежнего нашего замечания о том, что автор «Ге­роя нашего времени» придал свое собственное чувство Печори­ну, который симпатии к природе питать не может. Прекрасны и глубоки: чувства дружбы, выраженные в стихах к памяти А. И. О — го, и чувства религиозные в двух «Молитвах».

Но случалось ли вам по голубому, чистому небу увидеть вдруг черное крыло ворона или густое облако, резко противоре­чащее ясной лазури? Такое же тягостное впечатление, какое производят эти внезапные явления в природе, произвели на нас немногие пиесы автора, мрачно мелькающие в светлом вен­ке его стихотворений. Сюда отнесем мы: «И скучно и грустно», слова писателя из разговора его с журналистом, и в особеннос­ти эту черную, эту траурную, эту роковую «Думу». Признаем­ся, что мы не могли без внутреннего содрогания читать стихов, которые обдают сердце каким-то холодом:

Печально я гляжу на наше поколенье! Его грядущее — иль пусто, иль темно, Меж тем, под бременем познанья и сомненья, В бездействии состарится оно.

Толпой угрюмою и скоро позабытой Над миром мы пройдем без шума и следа, Не бросивши векам ни мысли плодовитой, Ни гением начатого труда...

Неужели о том поколении здесь говорится, которое с такими вдохновенными надеждами приветствовал незадолго до смерти своей наш Пушкин, говоря ему:

Здравствуй, племя Младое, незнакомое! Не я Увижу твой могучий, поздний возраст...

В противность этим чудным стихам, которые должны глубо­ким эхом отдаваться в сердце каждого, кто живет в поре цвета и упования, — что это здесь за ужасная эпитафия всему моло-

дому поколению? Признаёмся: середи нашего отечества, мы не можем понять живых мертвецов в 25 лет, от которых веет не свежею надеждою юности, не думою, чреватою грядущим, но каким-то могильным холодом, каким-то тлением преждевре­менным. Если сказать правду, эти мертвецы не похожи ли на юношей, которые нарочно из шутки надевают белый саван, чтобы пугать народ, не привыкший у нас к привидениям?

Но успокоимся: такие произведения, как видно по всему их окружающему, являются только мгновенными плодами какой-то мрачной хандры, навещающей по временам поэта. Но, поэт!.. Если вас в самом деле посещают такие темные думы, лучше бы таить их про себя и не поверять взыскательному све­ту. Вы даже обязаны тем, как художник, потому что такие произведения, нарушая гармонию чувства, совершенно против­ны миру прекрасного; как представитель мыслей современного вам поколения, потому что эти думы не могут отозваться при­ятно в душе ваших сверстников, — и наконец, вы должны быть побуждены к тому из своего собственного расчета, коль не хотите прослыть в глазах мира играющим какую-то выискан­ную ролю преждевременного разочарования. Скажите, уж не ваши ли собственные слова вложили вы в уста писателю в этих стихах?

Бывает время,

'* Когда забот спадает бремя, Дни вдохновенного труда, Когда и ум и сердце полны, И рифмы дружные, как волны, Журча одна вослед другой, Несутся вольной чередой. Восходит чудное светило В душе проснувшейся едва: На мысли, дышащие силой, Как жемчуг нижутся слова... Тогда с отвагою свободной Поэт на будущность глядит, И мир мечтою благородной Пред ним очищен и обмыт. Но эти странные творенья Читает дома он один, И ими после без зазренья Он затопляет свой камин.

Нет, нет! не предавайте огню этих вдохновенных ваших меч­таний о будущем, мечтаний о мире очищенном и обмытом ва­шею поэтическою думою в лучшие минуты ее полной жизни!

С. П. ШЕВЫРЕВ

Уж если жечь, то жгите лучше то, в чем выражаются припад­ки какого-то странного недуга, омрачающие свет вашей ясной мысли.

Не так, не так, как вы, понимаем мы современное назначе­ние высшего из искусств у нас в отечестве. Нам кажется, что для русской поэзии неприличны ни верные сколки с жизни действительной, сопровождаемые какою-то апатиею наблю­дения, тем еще менее мечты отчаянного разочарования, не ис­текающего ниоткуда. Пускай поэзия Запада, поэзия народов отживающих, переходит от байронического отчаяния к равно­душному созерцанию всякой жизни. Мода на первое почти уже там исчезла, и поэзия, утомленная скучною борьбою, праздну­ет какое-то незаслуженное примирение с обыкновенным миром действительности, признавая все за необходимость. Так, фран­цузская повесть и драма — обе неутомимо, без сатиры, без иро­нии, передают картины жизни: или сцены холодные разврата, или явления обыкновенные до пошлости²⁰. Так, апатическая поэзия современной Германии, в зародыше которой виноват еще Гете, готова стихами золотить всякое пустое событие дня и ставить, как делали язычники, храм в память каждой минуте бытия ежедневного²¹.

Нет, такое кумиротворение действительности нейдет к на­шему русскому миру, носящему в себе сокровище надежд вели­ких. Если где еще возможна в лирике поэзия вдохновенных прозрений, поэзия фантазии творческой, возносящаяся над всем существенным, то, конечно, она должна быть возможна у нас.

Поэты русской лиры! Если вы сознаете в себе высокое при­звание, — прозревайте же от Бога данным вам предчувствием в великое грядущее России, передавайте нам видения ваши и со­зидайте мир русской мечты из всего того, что есть светлого и прекрасного в небе и природе, святого, великого и благородно­го в душе человеческой, — и пусть, заранее предсказанный вами, из воздушных областей вашей фантазии перейдет этот светлый и избранный мир в действительную жизнь нашего любезного отечества.

II