ЧАСТЬ 2 2 страница

— Нет, — сказал Т., — две.

— Разве вы человек пути?

Т. кивнул.

— Можно спросить, что вы на нем постигли?

Т. пристально поглядел на Джамбона.

«Рассказать все? — подумал он. — Впрочем, времени нет...»

— К примеру, милостивый государь, — ответил он чуть надменно, — я постиг, что эту Вселенную вместе с городом Петербургом и присутствующим здесь ламой Джамбоном я сотворил сам, мистически действуя из абсолютной пустоты. Я есть отец космоса и владыка вечности, но не горжусь этим, так как отчетливо понимаю, что эти видимости суть лишь иллюзорные содрогания моего ума.

Джамбон внимательно уставился на Т. — куда-то в точку над его бровями. Он глядел туда долго, почти минуту, и на его лице постепенно проступало замешательство пополам с уважением, словно у кочевника, впервые увидевшего автомобиль.

— Интересно, — сказал он. — Я слышу подобные слова довольно часто, но люди, произносящие их, обыкновенно в глубине души сами понимают, что врут. Вы же по всем признакам говорите правду... Не знаю, граф, по какому пути вы идете, но вам определенно можно принять две пилюли. Никаких возражений. И для меня, поверьте, большая честь служить вам в качестве проводника. Вот только опыт займет много времени — препарат будет действовать до самого вечера. Поэтому я предлагаю начать незамедлительно...

Встав, он подошел к серванту, налил стакан воды из графина и вернулся к Т.

— Запейте, — сказал он, — пилюлям нужно некоторое время, чтобы подействовать. Я успею дать дальнейшие объяснения. Для вас все будет просто.

Поборов колебания (было уже непонятно, зачем он только что настоял на двух пилюлях), Т. положил серые конусы в рот и запил их водой. Они совсем не имели вкуса и казались сделанными из воска.

Джамбон развернул стул с портретом Достоевского так, чтобы тот оказался прямо напротив Т.

— Теперь, — сказал он, — смотрите ему прямо в лицо. Представьте, что это живой человек, сидящий напротив. Вслед за этим попытайтесь отбросить всякую двойственность — станьте этим человеком сами. Постарайтесь перенестись в его мир... Задайтесь вопросом, что видели эти глаза, когда были еще живы...

— У меня есть представление о том, — сказал Т., вглядываясь в портрет, — что эти глаза видят сейчас.

— Это еще лучше, — ответил Джамбон. — Что это? Река огня? Ледяная пустыня, небесный сад?

— Город, — сказал Т., не отводя глаз от зрачков Достоевского, — некий город. Отдаленно похожий на наш, но населенный ходячими мертвецами.

— Отлично! — воскликнул Джамбон с воодушевлением. — Тогда действуйте так. Сначала постарайтесь увидеть город с высоты птичьего полета. А потом плавно переместитесь на какую-нибудь из улиц.

— А каким образом это сделать?

Джамбон поглядел на Т. с недоумением.

— Посредством личной майи, — ответил он. — Как же еще?

Т. почувствовал, что, начав расспросы, можно быстро подорвать с таким трудом созданную мистическую репутацию. Но спрашивать, как оказалось, не было необходимости.

— Уже вижу, — удивленно прошептал он. — Да, вижу...

Это походило на сон наяву: Т. действительно видел Петербург Достоевского примерно с высоты крыш. Не столько, впрочем, видел, сколько представлял или вспоминал — но город воспринимался вполне отчетливо. Его можно было разглядывать, перемещая внимание от одной детали к другой.

Дома выглядели заброшенными и мрачными. На улицах не было ни прохожих, ни экипажей — один только раз вдалеке проехала повозка, похожая на морскую раковину из-за торчащих по бокам длинных железных шипов. Изредка в мостовой открывались канализационные люки, и от них к подъездам пробегали господа в измазанных побелкой сюртуках. Стены домов были покрыты пятнами грязи, ругательствами и нечитаемыми граффити, уныло однообразными в своем радужном плюрализме.

Т. почувствовал необходимость что-то сказать.

— А ведь провинция живет иначе, — пробормотал он. — Беднее — да. Но все же как-то чище, человечнее... И воздух определенно лучше.

— Не отвлекайтесь, — сказал Джамбон. — Вы должны представить какой-нибудь ориентир, возле которого произойдет встреча. Можете?

— Да, — ответил Т. — Там была поваленная елка с новогодними игрушками.

— Вы ее видите?

— Пока нет. Только какой-то туман.

Улицы действительно заполняла дымка неприятного зеленоватого оттенка.

— Не смотрите в туман ни в коем случае, — велел Джамбон. — Глядите в небо. А потом, когда дух успокоится, опять смотрите вниз. Ищите скорей свою елку, я вижу, что скоро вы окончательно перенесетесь. Повторяю, необходимо отбросить всякую двойственность.

— Постараюсь, — сказал Т. и поднял глаза в небо.

Над городом плыли два круглых облака, похожих на бугристые и преувеличенно мясистые лица с гравюры Дюрера. Одно лицо, казалось, принадлежало старому длинноволосому мужчине, другое было круглым и молодым, и оба смотрели на Т. с бесчеловечным равнодушием вечности, которое не исчезло даже тогда, когда сами лица размыл ветер.

«У них двухголовый император, — вспомнил Т. — Может, это иллюминация к празднику. Должны ведь у них тут быть какие-то праздники... Однако где эта поваленная елка? Да вот же она...»

XVII

Такого Достоевский не видел давно. А если разобраться, вообще никогда не видел.

Прямо перед окопом, всего в трех шагах, стоял неизвестно откуда взявшийся монгольский бонза в темно-красной рясе и, не отрываясь, смотрел ему прямо в глаза.

Бонза был безоружен и явно пришел не с Запада, однако Достоевский все равно разозлился.

Во-первых, непонятно было, каким образом служитель злых духов подкрался так близко к огневой позиции. Окажись на его месте, например, зомбомичман — кинул бы в окоп бескозырку со змеиными лентами, и поминай как звали.

Во-вторых, Достоевский вспомнил рассказ начальника таможни о ядах, которые перехватывали возле Окна в Европу (тот, как и многие таможенные служащие, по юности баловался Дзогченом (городская фольклорная традиция в современном ламаизме (прим. ред.)), но в зрелые годы вернулся в лоно церкви).

— Рынок все человеческое в жизни убил, — жаловался начальник. — До реформы такая травка была... Всякая-разная. Иной раз зеленая, киргизская. Иногда салатовая — узбекская. Или совсем темная — с Кавказа. С Дальнего Востока тоже доходила, с такой приятной прорыжинкой. И каждая по-своему вставляла, легонько, как шампанское. Гуманитарно, солнечно... А сейчас? Вот придумали в Амстердаме эти шишки, которые на воде растут. А что до Петербурга доходит? Людям рассказать, так никто бы и не курил. Жулики в грязном подвале берут веник, опускают в ведро с синтетическим канабинолом, потом нарезают и продают как селекционный голландский продукт. Она мокрая даже, дрянь эта, и со временем как бы плесневеет — на ней такая белая пленка появляется. Только пленка эта — не плесень, а высохшая химия. Штырит как конкретная гидра. Но пуста, как природа ума в тибетском сатанизме. А уж какой для здоровья вред, про то вообще никто не знает...

И вот теперь этот сатанизм собственной персоной стоял прямо перед окопом и бесстыдно глядел в глаза.

— Ты чего здесь делаешь, косоглазый? — спросил Достоевский.

Лама не ответил, только попятился, и в его глазах появилась опаска.

— Ну, я тебе покажу, — пробормотал Достоевский и одним прыжком выскочил из окопа.

Драка, однако, не задалась. Лама оказался ловкий, как обезьяна, и все хватал за запястья, так что Достоевский со всей злобы несколько раз долбанул его лбом по бритому черепу. Тогда лама побежал. Достоевский долго гнался за ним — сначала по гранитным лестницам возле набережной, а потом по боковой улице. Лама, однако, бежал очень быстро.

Вдруг Достоевский сообразил, что весь спектакль могли затеять именно с целью выманить его из окопа. Чертыхнувшись, он так же быстро помчался назад. Вернувшись на огневую, он надел очки и припал к прицелу — и успел как раз вовремя, чтобы увидеть немыслимое.

С Запада шел человек.

То есть с Запада много кто ходил, особенно в последнее время, но бородатый мужчина в золотом шелковом халате, кажется, не был мертвой душой. Во всяком случае, желтого ореола вокруг его фигуры святоотческий визор не показал.

У Достоевского мелькнула мысль, что потеряла силу святая вода между линзами — от близости к мозгу, по греховным помыслам. Говорили, такое бывает.

Он перевел взгляд на западный берег Невы, видный в просвете между домами. Там мертвые души ходили пачками, не опасаясь. Визор работал — вокруг крохотных силуэтов дрожало размытое, но отчетливое желтое сияние. Достоевский перевел взгляд на бородача в халате. Ореола вокруг него по-прежнему не было.

«Нет, — понял Достоевский, — это не мертвяк...»

Бородач, похоже, знал, что за ним следят — улыбнувшись, он помахал рукой. Достоевский был уверен: ни его самого, ни блеска прицельной линзы нельзя заметить среди рыжих еловых веток и разноцветных стеклянных шаров. Однако бородач еще раз улыбнулся и кивнул, словно подтверждая, что Достоевский не ошибся.

«Интересно, — подумал Достоевский. — С Запада, и не мертвяк... Кто же это тогда? Может, наш разведчик возвращается?»

Заверещал дозиметр.

Достоевский глотнул теплой водки и задумался. Трупы мертвяков, лежащие на мостовой под надписью «СОТОНА ЛОХЪ», уже почти распались на элементы, превратившись в прикрытые клочками материи холмики праха, но все-таки были еще видны.

«Не, точно не мертвяк, — решил он. — Мертвяки самое раннее к вечеру пойдут — когда этих развеет... А совсем точно, когда водка кончится».

Достоевский давно заметил странную вещь — новая партия спиртного прибывала как раз тогда, когда кончалась прежняя. Это не зависело ни от количества захваченной прежде водки, ни от числа поверженных мертвых душ, ни от уровня радиации. Стоило выпивке кончиться, и на штурм огневой позиции снова брела нагруженная алкоголем компания мертвецов. Старец Федор Кузьмич полагал, что это явное доказательство бытия Божия. В качестве другого доказательства он указывал на красные бочки с бензином, всегда необъяснимо оказывающиеся в таких местах, где одним выстрелом можно было сжечь целую группу мертвяков. (Говоря об этих бочках, Федор Кузьмич всегда приходил в волнение: Сим победиши! — повторял он взволнованно. — Сим победиши!) Достоевский не знал, как тут насчет догматики, но с практической точки зрения Федор Кузьмич был прав.

Бородатый человек в халате, таким образом, появился совершенно не вовремя — однако он подходил все ближе и ближе. Судя по всему, оружия у него не было.

«Да что же это за день такой, черт его возьми? — подумал Достоевский. — Ладно. Сейчас узнаем, в чем дело...»

Сняв очки, он положил их на специальную полочку на стене окопа. Затем взял топор, неспешно вылез на бруствер, перебрался через елку и вышел на открытое пространство.

Незнакомец в халате снова помахал ему рукой и бесстрашно пошел навстречу. Достоевский поставил топор на мостовую, оперся на его рукоять и сделал непроницаемое лицо. Незнакомец остановился в десятке шагов.

— Здравствуйте, Федор Михайлович! Достоевский выпучил глаза.

— А откуда вы знаете, милостивый государь, что я Федор Михайлович?

— Помилуйте. Такой элегантный господин с двуручным топором. Кто ж это может быть, как не знаменитый Достоевский?

— Ну, например, какой-нибудь плотник, — сказал Достоевский. — Или, хе-хе, мясник... А вы кто будете?

— Сложный вопрос, — ответил человек в халате. — Обычно меня называют графом Т.

— Вот оно что, — промолвил Достоевский с еле уловимым сарказмом. — Граф Т., значит... А я вас по-другому представлял.

— И как же?

— Да как графа Т. обычно изображают. В соломенной шляпе, с двумя револьверами.

— Это уже в прошлом, — ответил Т. — Сейчас все иначе. Можете считать, я вернулся с того света.

«Мертвяк, — подумал Достоевский и нахмурился. — Сам признается, такое редко бывает. Чего тут сомневаться».

— Вот как? — сказал он. — И какая же сила заставила вас проделать столь обременительное путешествие?

— Интерес к вам, Федор Михайлович.

— Лукавите, граф, — хмыкнул Достоевский, — наверняка у вас имеются и другие виды.

— Возможно, — согласился Т.

Достоевский стал медленно обходить Т. слева, чтобы отрезать ему путь к отступлению.

— Так вот вы, значит, какой, — проворковал он приветливо. — А знаете, хорошо, что мы встретились. Меня всегда занимал вопрос, долго ли боевое искусство графа Т. выстоит против моего топора. Вот только проверить это не было возможности...

Т. улыбнулся.

— Я ведь тоже кое-что про вас слышал, Федор Михайлович. Некоторые даже считают вас непобедимым. Возможно, в этом городишке вам действительно нет равных... К вашим услугам.

Достоевский поклонился, неторопливо расстегнул бушлат и скинул его с плеч, оставшись в черной косоворотке. Затем, заведя топор за спину, пригнулся к самой земле, словно первый поклон показался ему недостаточно глубоким.

Т. вежливо наклонил голову в ответ.

— Идиот! — выдохнул Достоевский.

— Простите? — недоуменно поднял бровь Т.

С Достоевским происходило что-то странное. Он уставился на скомканную бумажку, которую ветер катил по мостовой слева от Т., и на его лице отобразился интерес, быстро переросший в какую-то обиженную жадность. Он сделал к бумажке шаг, наклонился за ней, неловко покачнулся и взмахнул топором, чтобы сохранить равновесие — а в следующую секунду лезвие просвистело в том месте, где только что была голова Т., в последний момент успевшего пригнуться.

Достоевский проворно шагнул в сторону, прижал топор к груди, закрыл глаза и произнес:

— Бобок!

И тут же, словно деревянная статуя, плашмя упал навзничь.

Т. стал ждать, что будет дальше. Но не происходило ничего: Достоевский лежал на спине, сжимая топор и выставив в небо бороду, которую ворошил ветер.

Подождав минуту или две, Т. позвал:

— Федор Михайлович!

Достоевский не ответил.

— Вы, может быть, ударились? Если нужна помощь, дайте знать!

Достоевский не отзывался. Он был похож на древнего викинга, плывущего в вечность на погребальной ладье — только этой ладьей был весь раскинувшийся вокруг город.

Т. сделал к нему осторожный шаг.

— Федор Михайлович!

Лезвие прошелестело в том месте, где миг назад были ноги Т. — как и в прошлый раз, он еле успел убраться с траектории удара. Резкий взмах топора нарушал, казалось, все законы физики: было непонятно, как Достоевскому удалось перейти от полной неподвижности к такой ошеломляющей скорости.

Инерция взмаха помогла Достоевскому вскочить на ноги. Заведя топор за спину, он повернул в сторону Т. открытую ладонь и крикнул:

— Идиот!

И тут же его глаза снова как бы потеряли Т. из виду. Достоевский сделал несколько неуверенных шагов, поднял взгляд, и на его лице изобразился испуг, будто он заметил что-то тревожное в небе. Он обеими руками занес над головой топор и побежал в сторону Т.

«Ну довольно», — подумал Т.

Точно рассчитав момент, он подцепил носком лежащий на земле бушлат Достоевского и подбросил его вверх.

— Холстомер! — крикнул он.

Бушлат развернулся в воздухе и накрыл Достоевского темной волной — она задержала его лишь на миг, но за этот миг Т. успел уйти в низкую стойку. Освободившись, Достоевский обрушил на голову Т. страшный удар, от которого — это было уже ясно — невозможно было увернуться. За миг до удара Достоевский привычно зажмурил глаза, чтобы в них не попали брызги.

Вмявшись во что-то мягкое, топор качнулся и замер — однако треска черепной кости Достоевский не услышал. Открыв глаза, он недоуменно уставился на жертву.

Увиденное было так неправдоподобно, что мозг некоторое время отказывался утвердить это в качестве реальности, пытаясь проинтерпретировать дошедшие до него нервные стимулы иначе. Но это было невозможно.

Т. сжимал лезвие топора ладонями, удерживая острие всего в вершке от головы. Достоевский попытался вырвать топор, но его лезвие словно зажали в тисках.

— Коготок увяз, всей птичке пропасть! — прошептал Т.

Достоевский побледнел.

— Вы, похоже, и правда граф Т...

Пристально глядя Достоевскому в глаза, Т. повернул лезвие вбок, заставив Достоевского изогнуться, неловко искривив руки.

— Однако сложилась преглупая ситуация, — сказал Достоевский. — Я не могу вырвать топор, а вы... Вы не можете его отпустить. И ударить меня тоже не можете.

Т. изумленно поднял бровь.

— Почему?

— Как почему. Потому что это будет предательством вашего собственного идеала.

— Pardonnez-moi?

— Ну как же, — сказал Достоевский, постепенно краснея от усилия (он все пытался пересилить Т. и вырвать топор), — непротивления злу насилием.

— Ах вот вы о чем, — отозвался Т., тоже наливаясь темной кровью. — Да, немного есть. Только какое же вы зло, Федор Михайлович? Вы — заблудившееся добро!

Достоевский успел только заметить, как стопа Т. в легкомысленном стеганом шлепанце оторвалась от земли. В следующий миг сильнейший удар в самую середину бороды поднял его в воздух и отбросил в бархатную беззвучную темноту.

Когда Достоевский пришел в себя, он лежал на дне маскировочной ямы. Т. сидел напротив, устроившись на ящике от патронов, и внимательно изучал трофейный топор. Увидев, что Достоевский открыл глаза, он ткнул пальцем в лезвие и сказал:

— «Izh Navertell». На каком это языке? Never tell, что ли? Какой-то «пиджин инглиш»...

— Это русский, — ответил Достоевский, хмуро оглядываясь. — Просто написано латиницей. Ижевская работа, штучный. Модель «Иж навертел». В каталоге нет, сделали лично для меня из сплава дамасской стали с серебряной папиросницей. Специально на юбилей.

— Понятно, — сказал Т. и отложил топор в сторону.

— Как вы здесь очутились?

— Так я ведь прибыл по вашему пожеланию, Федор Михайлович, — ответил Т. чуть смущенно.

Достоевский выпучил глаза.

— По моему пожеланию? Вы изволите пугать. Не поймите меня превратно, я ужасно рад и польщен, но вот чтобы я высказывал пожелание... Постойте, постойте... Конфуций?

Т. кивнул.

— Чистосердечный друг, который много знает? — вскричал Достоевский, и его лицо прояснилось. — Да-да, было. Но чтобы вы, граф, да еще собственной персоной... Не мог и мечтать. А я на вас с топором полез, каков дурень!

Раздалось жужжание дозиметра, и Достоевский нахмурился.

— Надо немедленно выпить, — сказал он. — Хотя бы по глотку.

— Вообще-то я избегаю, — ответил Т., принимая бутылку, — но ради такого случая... И если только по глотку. Извольте.

Допив водку, Достоевский дождался, пока дозиметр утихнет.

— Ну что, чистосердечный друг, — сказал он, — говорите теперь всю правду.

— Вам не понравится, Федор Михайлович, — махнул рукой Т. — Люди ее редко любят, по себе знаю.

— А вы попробуйте.

— О чем же вам сказать?

— Да начните с чего хочется.

— Хорошо, — согласился Т.

Встав, он подошел к стопке бумаг у стены, поднял засаленный номер «Эцуко» и повернул обложку к Достоевскому.

— Это не вы на обложке, Федор Михайлович. Это Игги Ло. Или, если полностью, Игнатий Лопес де Лойола, основатель ордена иезуитов. К годовщине со дня рождения напечатали. А бородищу вы ему сами подрисовали остро отточенным карандашом. Волосок к волоску. Кропотливейшая работа.

Достоевский смутился.

— Зачем же сразу так, — отозвался он тихо, — ниже пояса-то...

— И все эти ваши «правила смерти» никто в журнале не печатал, Федор Михайлович, — безжалостно продолжал Т. — Вы их тем же карандашиком написали, на рекламной вкладке, где пустого места много. Долго сидели, а? Печатными буковками, бисерными... А заголовок какой жирный. Целый карандаш, поди, извели.

Достоевский покраснел, а потом пересилил себя и усмехнулся.

— Спасибо за правду, — сказал он иронично. — Дождался, да. Согласен, глупо. Только мне ведь и самому смешно — думаете, я всерьез? Скучно тут. Сидишь целый день в засаде, охраняешь святые рубежи — бывает, и подурачиться тянет. Тут, знаете, кроме мертвых душ стыдиться особо некого.

— Мертвых душ? — повторил Т. — Это еще кто?

— Да вон лежат, — Достоевский кивнул в сторону надписи на стене. — На которых водка и колбаса. Только тем и живем.

— А как вы их отличаете, Федор Михайлович? У кого души мертвые?

Достоевский взял с полочки свои очки.

— Это святоотческий визор, — сказал он. — Если кто с мертвой душой, вокруг него желтый ореол виден.

— А почему так говорят — мертвые души?

— Это как бы души, из которых Господь самоустранился. Вернее, Господь-то не устранялся, душа его сама из себя исторгла. Божий свет в такой душе угас, поэтому можно ее высосать на ману. Греха в том нет. Вот, посмотрите на набережную с той стороны, там ходят...

Т. оглядел громоздкие очки, затем надел их и выглянул из ямы.

— Да, — сказал он, осмотревшись, — действительно. Одни мертвяки. Что ж, ни одного живого там?

— Откуда же они возьмутся, — ответил Достоевский. — Сколько здесь сижу, граф, вы первый.

— А как эти очки работают?

— У них двойные стекла, а между ними святая вода. Когда загрязненный свет проходит между стеклами, частицы скверны выявляются присутствием Святаго Духа и начинают испускать постыдное мочецветное сияние.

Т. повернул к Достоевскому черные линзы и присвистнул.

— Вот так номер...

— Что? — нахмурился Достоевский.

— Вокруг вас, Федор Михайлович, тоже... Сияние.

— Вы шутить изволите?

— Вовсе нет, — сказал Т. — Вы в зеркало когда-нибудь в них гляделись?

Достоевский пристально посмотрел на Т., стараясь понять, разыгрывают его или нет.

— Нет, — ответил он.

Т. протянул ему очки. Достоевский надвинул их на глаза, порылся в куче хлама под навесом, выудил треугольный осколок зеркала, глянул в него, охнул и опустился на ящик от патронов.

— Только не паникуйте, Федор Михайлович, — сказал Т., — мы все поправим. Кто вам очки дал?

— Святой старец Федор Кузьмич, — ответил Достоевский, стирая рукавом выступивший на лбу пот. — У него таких целый ящик.

— Давайте сюда.

Достоевский повиновался. Взяв у него очки, Т. бросил их на землю и с силой вмял в нее ногой. Очки хрустнули, и из них брызнула еле заметная струйка воды.

— Что вы делаете? — наморщился Достоевский. — Это же святотатство...

— Зато мертвых душ теперь нет, — ответил Т.

Достоевский мрачно усмехнулся.

— Вы, граф, прямо как ребенок, — сказал он. — Это дети так думают — если часы разбить, то и время остановится. А что теперь, по-вашему, есть?

— Если хотите знать, Федор Михайлович, я расскажу.

Т. встал и принялся обламывать торчащие над бруствером елочные ветки, стараясь выбирать такие, на которых не было игрушек.

— Надо костер развести, — сказал он. — Рассказ будет долгий... Итак, Федор Михайлович, все началось с того, что я ехал в поезде. На мне была фиолетовая ряса, а напротив меня в купе сидел господин галантерейного вида. Я не знал, откуда я еду и куда, и даже не помнил, как оказался в купе — но это отчего-то не вызывало во мне удивления. Неожиданно мой спутник завязал со мной весьма странный разговор...

Когда Т. договорил, в просвете между домами уже синела полоса рассвета. Костер давно догорел, и Достоевский, сжимая бороду в кулаке, мрачно глядел на его серый пепел. Потом он поднял голову и сказал:

— Вот и по вашему рассказу выходит, что я мертв.

— Отчего? — удивился Т.

— Так ведь мужик, который вас в Петербург на телеге вез, объяснил вам, что я умер. Значит, точно мертвая душа.

— Вы мертвы только в том мире, откуда пришел я, Федор Михайлович. А тот, где мы сейчас находимся, существует исключительно для вас и из-за вас. Ну как вы можете быть мертвы, если солнце восходит? Посмотрите сами.

Достоевский поглядел на далекую зарю.

— Но к чему тогда защищать рубежи, думать о народном благе? Выходит, мы все — просто гладиаторы в цирке?

— Очень хорошее сравнение, — ответил Т. — Мне даже не приходило в голову. Лучше и не скажешь.

— А управляют цирком жестокие и капризные боги? И мы страдаем и боремся исключительно им на потеху?

— Хуже того, — сказал Т. — Если бы мы существовали им на потеху, в этом было бы абсурдное величие. Великолепие бессмыслицы. Нет, мы живем для того, чтобы они могли кормиться. Мы что-то вроде выращиваемых на продажу кроликов в подсобном хозяйстве отставного коллежского асессора.

— Но зачем богам подсобное хозяйство? Они же боги.

— Они боги только для нас. А в своем собственном измерении это довольно прискорбные существа. Так мне, во всяком случае, показалось.

— Но почему создатель никогда не говорит со мной? Или с остальными? Почему он говорит только с вами? Из особого предпочтения?

Т. секунду подумал.

— Не знаю, — сказал он. — Большой любви к себе я не заметил, скорее наоборот. Возможно, для наслаждения своим всемогуществом ему нужен свидетель. А со всеми остальными он никогда не говорит просто потому, что он, по большому счету, преступник. Ему стыдно появиться перед своими страдающими творениями, поскольку их жизнь и есть его преступление. Кроме того, он не один. Их целая банда, просто остальные со мной не говорят. Но я их чувствую, о, еще как...

— Жуть какая, — отозвался Достоевский.

— Хотели правды? Так не жалуйтесь. Это, во всяком случае, объясняет, почему вы живете в уродливом, жестоком, кое-как склепанном аду, о котором вам не позволяется даже связно думать.

— Это неправда, — сказал Достоевский. — Думать я волен что хочу. И решать тоже. Моя воля свободна.

— Так только кажется, — ответил Т. — То, что вы считаете своими мыслями — на самом деле голоса ваших создателей, которые постоянно раздаются у вас в голове и управляют каждым вашим шагом. Все за вас решают они.

— Но каким образом их мысли могут возникать в моей голове?

— Да вот именно таким, каким возникают, Федор Михайлович. Это ведь только формально ваша голова. А на деле — футбольный мяч, которым они играют в свои жуткие игры. И до тех пор, пока вы разрешаете их голосам звучать в своем уме и живете в нарисованном ими мире, вы существуете исключительно для их мелкой выгоды.

— Но зачем они это делают?

— Я уже сказал. Это промысел.

— Вы имеете в виду божественный промысел?

— Божественный промысел, Федор Михайлович, примерно то же самое, что отхожий. Сезонная коммерция в небольших масштабах.

— Ну и цинизм, — поежился Достоевский. — Но в таком взгляде на вещи нет новизны, граф. Да, мир создан не нами. И в нем есть бесы. Но в нем же есть и ангелы. Вы сейчас просто обозвали творца новым именем и дали понять, что придерживаетесь о нем невысокого мнения. Но не все ли равно, как мы его назовем — Ариэль или Саваоф? Главное, он создает мир и нас. Так что же вы, собственно, открыли?

— Один важный нюанс, — сказал Т. — Хоть он создает мир и нас, мы при желании способны делать это сами. Я знаю совершенно точно.

— Откуда?

Т. ничего не ответил — но его лицо вдруг показалось Достоевскому неподвижным и суровым, будто высеченным из могильного гранита. Достоевский ощутил странный трепет.

— Вы... Вы это узнали на том свете? После того, как вас убили у лодочной станции?

Т. кивнул.

— И вы... Воскресли?

— Я бы не стал употреблять таких торжественных слов, — сказал Т. — У меня, если верить покойному Кнопфу, и без того проблемы с церковной догматикой. Скажем так, я вернулся в мир. И теперь я действительно существо иной природы, чем вы или эти бедняги, которых вы убиваете из-за колбасы.

— Иной природы? Но в чем разница?

— Она в том, — ответил Т., — что теперь я создаю себя сам. Когда Ариэль обрек меня на исчезновение, я провалился в забытье, в серое ничто, о котором ничего нельзя сказать. Возможно, я просто растворился бы в нем, но желание дойти до Оптиной Пустыни было слишком сильным. И теперь я действую из вечности. Тело мое кажется находящимся здесь, но это просто видимость. Моя истинная природа и сущность пребывают там.

— Где — там?

— Как бы во сне, — ответил Т. — Но на гораздо более глубоком уровне. Правильнее будет сказать, что я вижу сон про вас, про этот город и все остальное. Иногда мне снится и Ариэль — это, пожалуй, самое неприятное. Но теперь он тоже просто сон.

— А как вы создаете себя и мир?

— Белой перчаткой.

— Какой белой перчаткой?

— Которую я сотворил из ничего в самом начале. Это была первая зацепка. На самом деле чистейшая условность, но без нее ничего не вышло бы. Я начал создавать мир как текст, потому что надо было с чего-то начать. Но сейчас я уже не вижу перед собой никакой перчатки, пера или бумаги. Все происходит спонтанно, само собой.

— Ох, — покачал головой Достоевский, — вы, я гляжу, скатились в мистический анархизм. Я хорошую статью в свое время про это написал... Ну да ладно, а что было вторым вашим твореньем?

— Стикс.

— С какой целью вы его создали?

— Чтобы перейти его и вернуться в мир.

— Зачем? Ведь, по вашим словам, этот мир уродлив и нелеп.

— Но здесь осталось нечто такое, что я должен найти.

— Что же?

— Оптина Пустынь, — сказал Т. и со значением поглядел на Достоевского. — Вам знакомы эти слова?

— Знакомы, — ответил тот. — Но сразу припомнить не могу.

— Может быть, «Оптина Пустынь соловьев»? — спросил Т.

Достоевский хлопнул себя ладонью по лбу.