ЧАСТЬ 2 1 страница

УДАР ИМПЕРАТОРА

XVI

Ариэль стоял у большой белой тумбы с какими-то черными рукоятками и жарил яичницу на сковородке, под которой пылало ожерелье из веселых голубых огоньков. На нем было исподнее фиолетового цвета и стертые кожаные шлепанцы.

Т. стоял у него за спиной. Он не знал, где находится, но понимал, что быть здесь ему не положено и Ариэль сердится на него за незваный визит. В таких обстоятельствах почти не оставалось надежды тронуть демиурга за живое, но выбора не было, поэтому Т. говорил горячо и искренне, не выбирая выражений:

— Да вы хоть представляете себе, какая это мука — знать и помнить, что ты живешь, страдаешь, мучаешься с той единственно целью, чтобы выводок темных гнид мог заработать себе денег? Быть мыслящим, все понимать, все видеть — и только для того, чтобы существо вроде вас могло набить мошну...

— Вот вы как, — не оборачиваясь, качнул головой Ариэль. — Ну, спасибо.

Некоторое время стояла тишина, нарушаемая только шипением жира на сковородке. Потом Т. пробормотал:

— Извините, я сорвался. Не следовало этого говорить.

Ариэль примирительно кивнул.

— Конечно, не следовало, — сказал он. — Вы-то хоть правду про себя знаете. А другие совсем ничего не соображают. Ныряют с мостов, скачут на лошадях, раскрывают преступления, взламывают сейфы, отдаются прекрасным незнакомцам, свергают королей, борются с добром и злом — и все без малейшего проблеска сознания. Вот, говорят, у Достоевского характеры, глубина образов. Какие к черту характеры? Разве может быть психологическая глубина в персонаже, который даже не догадывается, что он герой полицейского романа? Если он такой простой вещи про себя не понимает, кому тогда нужны его мысли о морали, нравственности, суде божьем и человеческой истории?

— Он хотя бы не страдает, как я.

— Согласен, граф, — сказал Ариэль. — Ваше положение двусмысленно и трагично — но вы его понимаете! Потому понимаете, что я дал вам такую возможность. А у других ее нет. Вспомните-ка Кнопфа. В высшей степени порядочный человек. А ничего не понял, хоть вы ему полдня объясняли. До сих пор его жалко.

— Безысходность, — прошептал Т.

— А вы думаете, мне лучше? — усмехнулся Ариэль. — Я ведь вам постоянно твержу — я от вас ничем не отличаюсь. Вот только у вас жизнь интересная, а у меня нет.

— Мне отчего-то кажется, — отозвался Т., — что вы со мной лукавите, когда это говорите. Вы свободный человек, можете, если все надоест, сесть на пароход и уплыть в Константинополь. А меня даже нельзя назвать личностью в полном смысле. Так, бирка со словом «Т.», за которой прячется то один проходимец, то другой — в зависимости от требований ваших маркитантов. У вас есть свобода воли, а у меня нет.

— Свобода воли? — хмыкнул Ариэль. — Да бросьте. Это такая же тупая церковная догма, как то, что Солнце — центр вселенной. Свободы воли нет ни у кого, наука это тихо и незаметно доказала.

— Каким образом?

— Да вот таким. Вы что думаете, у настоящего человека — у меня, или там у Митеньки — есть личность, которая принимает решения? Это в прошлом веке так считали. В действительности человеческие решения вырабатываются в таких темных углах мозга, куда никакая наука не может заглянуть, и принимаются они механически и бессознательно, как в промышленном роботе, который мерит расстояния и сверлит дырки. А то, что называется «человеческой личностью», просто ставит на этих решениях свою печать со словом «утверждаю». Причем ставит на всех без исключения.

— Не вполне понимаю, — сказал Т.

— Ну смотрите, — ответил Ариэль. — Вот, допустим, ожиревшая женщина решает никогда больше не есть сладкого, а через час проглатывает коробку шоколада — и все это она сама решила! Просто передумала. Осуществила свободу воли. На самом деле какие-то реле перещелкнулись, зашел в голову другой посетитель, и все. А эта ваша «личность», как японский император, все утвердила, потому что не утверди она происходящее хоть один раз, и выяснится, что она вообще ничего не решает. Поэтому у нас полстраны с утра бросает пить, а в обед уже стоит за пивом — и никто не мучится раздвоением личности, просто у всех такая богатая внутренняя жизнь. Вот и вся свобода воли. Вы что, хотите быть лучше своих создателей?

— Куда мне с вами спорить, — тихо сказал Т. — Я ведь просто кукла. Совсем как этот черный паяц, с которым я беседовал у цыган... Собственно, вы и не возражаете. Вы просто говорите, что и вы тоже кукла.

— Правильно, — согласился Ариэль. — Но здесь не должно быть повода для отчаяния. Мы марионетки, и все наши действия можно свести к голой механике. Но никто не способен просчитать эту механику до конца, настолько она сложна и запугана. Поэтому, хоть каждый из нас по большому счету есть механическая кукла, никому не известно, какое коленце она выкинет в следующую секунду.

— Вот видите, — сказал Т. — Вы хотя бы можете выкидывать коленца.

— Батенька, да разве эти коленца мои собственные?

— А чьи же?

— Ну подумайте. Вот если вам, к примеру, захотелось Аксинью — разве можно сказать, что это ваш собственный каприз? Просто Митенька заступил на вахту. Ну а если мне захотелось взять кредит под двенадцать процентов годовых и купить на него восьмую «Мазду», чтобы стоять потом в вонючей пробке и глядеть на щит с рекламой девятой «Мазды», это разве моя прихоть? — Ариэль выделил интонацией слово «моя». — Разница исключительно в том, что вас имеет один Митенька, а меня — сразу десять жуликов из трех контор по промыванию мозгов. И при этом они вовсе не злодеи, а такие же точно механические куклы, и любого из них окружающий мир наклоняет каждый день с тем же угнетающим равнодушием.

— Но зачем люди проделывают это друг с другом?

Ариэль погрозил кому-то пальцем и выключил огонь под своей яичницей.

— Только кажется, что это люди делают, — сказал он. — В действительности ни в одном из этих людей нельзя отыскать реального деятеля даже с самой яркой лампой. Я ведь уже объяснил — вы там найдете только гормональные реле, щелкающие во тьме подсознания, и девайс с одной пружинкой, который шлепает свое «утверждаю» на все, что под него кладут.

— Вы как-то упрощаете, — сказал Т. — В человеке есть и другое.

Ариэль пожал плечами.

— Еще есть лейка, которая поливает все это эмоциями. Ею вообще может управлять любой приблудный маркетолог... Я вот, например, много раз замечал — смотришь какой-нибудь голливудский блокбастер, унылое говно от первого до последнего кадра, плюешься, морщишься — а потом вдруг вступает патетическая музыка, суровый воин на экране отдает салют девочке с воздушным шариком, и на глаза сами собой выступают слезы, хотя продолжаешь при этом плеваться... Как будто все предписанные движения души записаны на диске вместе со звуковой дорожкой и титрами. Это ведь только Гамлет думал, что на его клапаны сложно нажимать. С тех пор в Датском королевстве многому научились.

— Но кто нажимает на клапаны?

Ариэль подвигал в воздухе растопыренными пальцами.

— А кто нажимает на клапаны в шарманке? Рычаги. Вот и здесь такая же шарманка. Неодушевленная и бессмысленная, как вулканический процесс на Луне. Открою вам страшную тайну, даже самые могучие банкиры и масоны из мирового правительства — такие же точно механические апельсины. Всех без исключения вождей человечества заводит полный песка ветер, дующий над нашей мертвой необитаемой планетой.

— Но...

— Не спорьте, — перебил Ариэль печально. — Не надо, тут спорить бесполезно.

— Как же бесполезно, — волнуясь, сказал Т. — Ведь вы упускаете самое главное. У меня же есть несомненное и точное чувство, что я есть. Я есть! Слышите? Когда я вдыхаю воздух и чувствую запах вашей яичницы, во мне каждая клеточка кричит — я! Это я ощущаю! Разве не правда?

Ариэль поглядел на свой остывающий завтрак.

— Нет, — сказал он.

— То есть вы хотите сказать, что вот это самое ясное и несомненное из всех чувств — ощущение собственного бытия — тоже обман? Иллюзия?

— Конечно. И знаете, почему?

— Почему? — спросил Т.

— Да потому, — ответил Ариэль с оттяжкой, как бы нанося точно рассчитанный удар хлыстом, — что вы про самое главное забыли. Ведь возникает это несомненное и безошибочное чувство собственного существования не у вас, граф. А у меня. Ха-ха-ха-ха!

— Нет! — закричал Т. — Нет! Мучитель!

Он хотел схватить Ариэля за горло, но непонятная сила сковала его по рукам и ногам — словно Ариэль успел незаметно скрутить его веревкой.

Т. сделал несколько яростных движений и понял, что окончательно запутался — и чем сильнее он борется, тем крепче становятся узы. Тогда он закричал.

— Ваше сиятельство? — спросил где-то рядом предупредительный жирный баритон.

— Веревку, — прохрипел Т., — веревку сними!

— Это не веревка, — сказал баритон, — вы в простыне изволили запутаться. Душит за горло-с.

Т. с усилием высвободился из свалявшейся простыни и поднялся на локтях.

— Где я? — спросил он.

— Изволите быть в своем номере, — ответил стоящий у кровати лакей в ливрее. — «Hotel d'Europe», Петербург.

Т. некоторое время вглядывался в умытое утренним светом пространство своего люкса: золотые цветы-кресты на обоях, играющие с зефирами ангелы на лепнине потолка, дрожащая от сквозняка муслиновая занавеска балдахина над кроватью, — и наконец окончательно пришел в себя.

«Снова Ариэль! — подумал он с тоской. — Но что означает его появление? Неужто он пытается вновь вторгнуться в мою жизнь? Впрочем, вряд ли. Зачем ему? Он ведь бросил меня как мусор. К тому же он никогда мне раньше не снился, а всегда приходил наяву... Видимо, я создал его сам со всеми этими сновидческими бессмыслицами, которые он плел. Не следует придавать снам значения...»

Лакей все еще стоял рядом с кроватью.

— Чего тебе? — спросил Т.

— Приказали разбудить спозаранку, ваше сиятельство. Сказали, у вас две важные встречи. Первая в десять утра.

— А сейчас сколько?

— Семь, — ответил лакей.

— Вели подать кофе и завтрак.

— Уже подано-с. На столе-с.

Т. почувствовал запах кофе.

— Ну хорошо, спасибо, любезный, — сказал он. — Иди тогда. Да возьми себе целковый, деньги на зеркале.

— Спасибо, ваше сиятельство, — отозвался лакей.

— Что-то еще? — спросил Т., заметив, что тот медлит.

— Вас уже ожидают. Тот господин, которому назначено на вечер. Кажется, нервничают. Велите отказать?

Т. сел на кровати, свесив ноги к полу.

— Что за господин? — спросил он. — Гороховый?

Лакей кивнул.

— Но почему так рано?

— Не могу знать.

— Хорошо, — сказал Т. — Вели сказать, приму за завтраком — сразу, как умоюсь.

Через четверть часа, когда Т. в золотистом шелковом халате с кистями уже сидел за кофе, в номер вошел посетитель. Это был господин в гороховом пиджаке, неуловимо похожий на покойного Кнопфа (или, скорее, на его старшего брата — он был уже в годах).

— Присаживайтесь, э-э-э, — сказал Т. и указал на стул напротив.

При прошлой встрече гороховый господин представился Серафимом, но Т. по мере возможности старался не тревожить ангелов употреблением этого псевдонима, обходясь неясными звуками и местоимениями.

Гость сел, снял с головы котелок и положил его на колено.

— Я ждал вас вечером, — сказал Т. — Что произошло?

— Вчера я заметил слежку за собой.

— Вот как, — уронил Т. равнодушно. — Что бы это могло значить?

— Ничего хорошего, — ответил гороховый. — Обер-прокурор Победоносцев, сведения о котором вы поручили мне собрать, относится к высшему слою государственной бюрократии. И я предполагаю, что происходящим заинтересовались в Третьем отделении. Возможно, они думают, нигилисты готовятся к теракту.

— Это единственная причина, поднявшая вас в такую рань? — спросил Т.

— Нет, — ответил гороховый господин. — Выяснилось одно любопытное обстоятельство, и я решился предупредить вас.

— Какое же?

— У вас на сегодняшнее утро назначена встреча с монгольским медиумом Джамбоном Тулку. Так вот, мне удалось установить, что он тоже состоит в сношениях с Победоносцевым.

— Сударь, — нахмурился Т., — я поручил вам собрать сведения о Победоносцеве, но не поручал шпионить за мной.

Гороховый господин улыбнулся.

— Иногда в нашей работе это неизбежно, — сказал он. — Мы проверяем контакты персон, сведения о которых собираем, а порой и контакты этих контактов. Я мог бы вообще не упоминать об этом факте, но подумал, что он вызовет у вас интерес. Особенно если я осведомлю вас перед встречей с медиумом.

Т. кивнул.

— Давайте по порядку, — сказал он. — Начнем с главного. Вы установили то, что я просил?

Гороховый господин вынул из пиджачного кармана сложенный в несколько раз лист кальки, развернул его и положил на стол.

— Что это? — спросил Т.

— План дома, где живет Победоносцев. Улицы подписаны, но вот здесь, в уголочке, на всякий случай еще точный адрес — если вдруг решите ехать на извозчике. Квартира в шестом этаже, отмечена крестом. Сразу учтите — черный ход заколочен, вход и выход только по главной лестнице.

— А что это за красные кружки и линии?

— Канализационные люки и схема канализации. Видите, люк прямо около подъезда. В этом районе очень разветвленная сеть тоннелей, настоящие катакомбы. Прекрасный вариант отхода после дела.

— Милостивый государь, — сказал Т., — да с чего вы взяли, что речь идет о каком-то деле?

— Извините, — смутился гороховый, — сболтнул не подумав.

— Охрана?

— Дом не охраняется. Однако сам обер-прокурор находится под защитой вооруженных чернецов, состоящих с ним в одном тайном обществе. У них что-то вроде казармы в соседнем доме — в случае тревоги он телефонирует, и через пять минут они на месте. Для этого пришлось...

— Неважно, — перебил Т. — Вам удалось выяснить, что это за тайное общество?

Гороховый господин брезгливо улыбнулся и молвил:

— Содомиты-с.

— Почему вы так полагаете?

Гороховый пожал плечами.

— Да по опыту знаю, что за тайными обществами не стоит обыкновенно никакой другой тайны, кроме этой. Зачем им иначе тихариться?

— Может быть, это маскировка другой деятельности, еще более предосудительной.

Гороховый господин покачал головой.

— Вряд ли. Давать деньги в рост в наше время можно совершенно открыто — английский король за это даже в рыцари посвящает. А скоро, думаю, будет и за содомию. Только кому они теперь нужны, эти английские рыцари? Вот в газетах писали, в прошлом году в Манчестере...

Т. прервал его движением ладони.

— Пожалуйста, не отвлекайтесь, — сказал он. — На чем конкретно вы основываетесь, делая такое однозначное предположение? На каких фактах?

Гороховый господин переложил свой котелок с колена на стол, сунул руку во внутренний карман и вынул распухший конверт такого же горохового цвета, как и его пиджак. В конверте лежал какой-то цилиндрический предмет.

— Что это? — спросил Т.

— Ответ вашего монгольского медиума на запрос, посланный ему Победоносцевым. Выкрал из почтового ящика обер-прокурора с большим риском для себя. Самого запроса не имею, но по ответу все ясно.

Т. открыл конверт. Внутри был сложенный лист бумаги и цилиндр, покрытый блестящим белым материалом.

— Валик фонографа?

— Точно, — подтвердил гороховый. Т. развернул бумагу и прочел:

Ваше Превосходительство господин Победоносцев!

В ответ на ваш запрос спешу сообщить следующее. Насколько мне известно, учение тибетских лам никак специально не объясняет того обстоятельства, что красивые юноши часто склонны к мужеложству. Как частное лицо, однако, могу предположить следующее. При жизни большинство мужеложцев страстно устремляется к красивым мальчикам, ибо таков идеал подверженных этому пороку. Когда же порок достигает такого накала, что захватывает самую сердцевину человеческого существа, даже смерти бывает мало, чтобы охладить сей пыл, и он переносится в следующую жизнь, где обыкновенно сбывается самое сильное желание, не исполненное в прошлой — и, таким образом, грешник сам перерождается своим бывшим идолом. Однако при этом обнажается вся обреченность круговорота человеческих устремлений: тот, кто ранее усмыкался за смазливыми юношами, становится объектом нечистого интереса сам. Поистине, какова тщета — что есть краса юности, как не источник угрозы для зада? И так, Ваше Превосходительство, из жизни в жизнь.

К сему прилагается записанная на барабан фонографа тибетская старинная песня «Как согрешил я ртом, в тот год мой лама помер». Поет йогин Денис Быкососов, традиция Бон.

Примите и проч.

Урган Джамбон Тулку VI

— Валик поврежден, — сказал гороховый господин озабоченно. — Видите, эта длинная царапина? На ней щелкает, но слушать можно. Что-то очень странное — низкое мычание и шорох. Но на душе сразу делается тревожно.

Т. секунду подумал.

— Вы сказали, что этот медиум состоит в сношениях с Победоносцевым. Вы имели в виду...

— Нет, что вы, — сально улыбнулся гороховый. — Просто фигура речи. Обер-прокурор Победоносцев увлекается спиритизмом, и контакты ламы Джамбона с ним носят строго профессиональный характер. Лама ведет сеансы как спирит. Тем не менее я решил сообщить вам об их знакомстве.

— Спасибо, — помолчав, сказал Т. — А этот лама действительно хороший медиум?

— В спиритических кругах утверждают, что в Петербурге ему нет равных. Он якобы способен не только вызывать духов, но еще и читать в сердцах и видеть помыслы...

— И это так и есть, — раздался вдруг тихий, но отчетливый голос, — разумеется, в определенных пределах...

Т. и гороховый господин обернулись одновременно.

В дверях стоял невысокий плотный мужчина с обритой наголо головой, довольно молодой, в темно-красной рясе такого цвета и покроя, что, выделяя его среди одетых по-городскому людей, она в то же время не привлекала к нему слишком пристального внимания, напоминая немного вычурное и яркое летнее пальто. В одной руке он держал завернутую в газеты и перевязанную бечевкой картину приличных размеров, другой перебирал крупные деревянные четки.

— Господин Джамбон, — сказал Т. — Я не ждал вас так рано — мы, кажется, назначили на десять.

— Как вы догадались, граф, возникли новые обстоятельства.

И лама кивнул на горохового. Тот взял со стола свой котелок и напружинился, приготовившись не то к драке, не то к бегству.

— Я слышал вашу беседу с этим господином, граф, — сказал лама, — поэтому к вам претензий не имею. К вам, сударь, — лама повернулся к гороховому, — у меня тоже нет вопросов, как не может их быть к волку за то, что он крадет телят. Однако мне нужны эти материалы, поскольку их ждет клиент. Вы позволите...

Джамбон подошел к столу, взял с него валик фонографа и адресованную Победоносцеву записку, сложил их обратно в конверт и сунул в карман своей пальтообразной рясы.

— Деньги в сумке на зеркале, — сказал Т. — Там империалы — возьмите сколько нужно и ступайте...

Эти слова были адресованы гороховому господину, который успел переместиться к самой входной двери. Тот не заставил просить себя дважды — звякнув несколько раз монетами, он поклонился Т., вышел из номера и закрыл за собой дверь.

Т. повернулся к ламе и сделал виноватое лицо.

— Сударь, позвольте принести вам самые искренние извинения, я в ужасной растерянности... Поверьте, это недоразумение — я не давал никаких распоряжений касательно вас.

Лама Джамбон поставил портрет на стул и сказал:

— Пустое, граф, — я уже говорил, к вам претензий нет. Это вы должны извинить, что я беспокою вас раньше, чем было назначено. Пришлось самому нанимать шпиков, чтобы проследить за этим воришкой. Вы не передумали проводить опыт?

— Я? Нет... Если, конечно, после случившегося...

— Пока ничего не случилось, — сказал Джамбон. — Взаимоотношения моих клиентов друг с другом меня не касаются, и я никогда в них не вмешиваюсь. Итак, вы готовы?

— В общем да, — ответил Т. — Я, правда, не вполне себе представляю...

Джамбон вынул из кармана маленький ножик, перерезал стягивающую портрет бечевку, разрезал бумагу и, словно кожуру, стянул газетную упаковку на пол.

Т. увидел поясной портрет Достоевского — тот был изображен в натуральную величину, в академической и несколько официозной манере — с тем щедрым добавлением волос, подкожной мускулатуры и здорового румянца, на которые никогда не скупится благодарное потомство.

— Зачем это? — спросил Т.

— Таков мой метод работы с духами, — ответил Джамбон.

— Скажите, а как вы вообще можете вызывать дух умершего? Он ведь, по вашим верованиям, перерождается?

Джамбон посмотрел на Т.

— По моим? — спросил он с удивлением.

Т. почувствовал легкую неловкость.

— Ну вы же буддист. А в буддизме, насколько я знаю, верят в перерождения души. Там даже есть ламы-перерожденцы.

— Верно, — сказал Джамбон, — я и сам лама-перерожденец.

— Так как же вызывать дух? Вдруг он уже воплотился — например, в этого сыщика, укравшего ваше послание из ящика Победоносцева? И мы будем искать Достоевского где-то в астральном мире, не догадываясь, что он минуту назад был рядом с нами...

— Вы верите во всю эту чушь? — поднял брови Джамбон.

Т. растерялся.

— Я... Не знаю, право. Я полагал, что вы верите. Это ведь не я лама-перерожденец, а вы.

Джамбон снисходительно улыбнулся.

— Если вы не в курсе, граф, учение о перерождении лам связано исключительно с наследованием феодальной монастырской собственности.

— Вы говорите это как лама? — удивился Т.

— Я говорю это как лама, который никогда не обманывает серьезных клиентов. Потому я и беру так дорого.

— То есть, — сказал Т. с любопытством, — вы вообще не верите в реинкарнации?

— Не совсем, — ответил Джамбон. — По моим представлениям, перерождается не отдельная личность, а Абсолют. То есть не Карл после смерти становится Кларой, а одна и та же невыразимая сила становится и Карлом, и Кларой, и возвращается потом к своей природе, не затронутая ни одним из этих воплощений. Но на самом деле, конечно, про Абсолют нельзя сказать, что он перерождается или воплощается. Поэтому на эту тему лучше вообще не говорить.

— А как же быть с воспоминаниями о прошлых жизнях?

Джамбон пожал плечами.

— Остатки чужих рождений содержатся в том питательном культурном бульоне, из которого возникает наша временная земная личность. Как стебли мертвой травы в перегное. Но если к вашей подошве прилипает нарзанная этикетка, это не значит, что в прошлой жизни вы были нарзаном.

— Но ведь все ваше учение...

— Да-да, — отозвался Джамбон. — Можете не продолжать. Будда говорил в джатаках — «когда я был Бодхисаттвой, когда я был царевичем...» Как я уже сказал, один и тот же абсолютный ум был нами всеми. Поэтому тот из нас, кто сам становится этим абсолютным умом, может в воспитательных целях вспомнить все, что захочет. Или, во всяком случае, сказать все, что захочет.

— А в чем тогда заключается наказание для грешника, если он не перерождается в аду?

— Наказание в том омерзительном состоянии ума, в котором он пребывает до смерти. Оно и есть ад. Все это просто метафора происходящего с нами в жизни. Впрочем, граф, если очень постараться, можно действительно переродиться в аду. Для абсолютного ума возможно абсолютно все.

— Хм, — сказал Т., — какие интересные бывают ламы-перерожденцы. Никогда бы не подумал.

— Я не совсем обычный лама-перерожденец, — улыбнулся Джамбон. — Но это не имеет отношения к нашему опыту. Если вы, конечно, еще не раздумали.

— Отнюдь. Моя решимость тверда как никогда. Но откуда, в таком случае, мы будем вызывать дух Достоевского?

— Если угодно, — сказал Джамбон серьезно, — мы обратимся к тому самому абсолютному уму, о котором я говорил. И попросим его помыслить интересный вам аспект реальности — чем бы он ни оказался. Поскольку вас интересует контакт с Федором Достоевским, я приготовил этот портрет в качестве, так сказать, дорожного указателя.

— Интересно. А как вы думаете, абсолютный ум не рассердится, что его беспокоят за деньги?

— Не волнуйтесь, — ответил Джамбон, — даже если это произойдет, проблемы возникнут не у вас, а у меня.

— А где мы будем искать абсолютный ум? — спросил Т.

— Вы обнаружите его в себе. Но только на короткое время и с моей помощью. Ну что, начинаем?

Т. кивнул.

— Тогда слушайте внимательно. Переживания во время опыта могут быть довольно необычными. Поэтому, если вы хотите получить ответ на конкретный вопрос, сформулируйте его заранее в простой и ясной форме. Одно-два слова, максимум три. И повторите эту фразу несколько раз, чтобы не забыть.

— У меня такая фраза уже есть, — ответил Т.

— Можно ее услышать?

— Она вам ничего не скажет. Извольте — «Оптина Пустынь». Ну или «Оптина Пустынь соловьев». Это то, о чем я собираюсь спросить Достоевского, поскольку именно он употребил это выражение впервые.

— Хорошо, — сказал Джамбон, — мне действительно непонятно, но главное, чтобы понимали вы. Теперь одно условие. Я хотел бы на время опыта привязать вас к стулу.

Т. нахмурился.

— Это еще зачем?

— Дело в том, — ответил Джамбон, — что используемые мной субстанции часто действуют непредсказуемо, и случается...

— Субстанции? Какие субстанции?

— Я дам вам проглотить специальное тибетское снадобье.

— Позвольте, — сказал Т., — вы, значит, хотите накормить меня какой-то отравой, да еще и к стулу привязать?

— Вы мне не доверяете?

— Тут не в вас дело. У меня немало недоброжелателей, и полагаться приходится только на себя. Если меня застанут, извините, привязанным к стулу... Не то чтобы я ожидал подобного развития событий, но рисковать я не могу.

Джамбон погрузился в раздумья.

— Скажите, — спросил Т., — это ваше снадобье влияет на способность двигаться? Владеть своим телом?

— В том и дело, что нет. Но само ваше восприятие претерпит серьезные изменения, и для вашего блага...

— Мне лучше знать, в чем мое благо, — ответил Т. — Можете вы проделать опыт, не привязывая меня к стулу?

— Это опасно. И для вас, и для меня.

— Почему?

— Во время опыта вам, возможно, будет казаться, что вы перемещаетесь в пространстве. Чтобы ваше тело не совершало рефлекторных движений, его надо удерживать...

Сказав это, Джамбон смерил фигуру Т. оценивающим взглядом.

— Веревки, конечно, надежнее, — сказал он, — но думаю, что при одной пилюле справлюсь и так. Насколько это условие для вас важно?

— Оно решающее.

— Тогда я попрошу тройную плату. И деньги вперед.

— Приятно говорить с деловым человеком, — улыбнулся Т. — Возьмите сами, сумка с империалами на зеркале...

Пока Джамбон отсчитывал монеты (это заняло у него довольно много времени), Т. подошел к стоящему у стены серванту, встал так, чтобы Джамбон не видел его рук, и открыл ящик. Внутри лежал металлический конус с желтой кнопкой капсюля и выгравированным на плоском дне словом «Безответная». Это была вторая бомба — единственное, что осталось у Т. из снаряжения, присланного из Ясной Поляны.

«Первая, кажется, называлась «Безропотная», — подумал он, — и ведь правда, никто потом не роптал. А тут, надо полагать, никто не ответит. Кузнец де Мартиньяк постиг непротивление весьма глубоко. Жалко разбрасываться такими красивыми вещами, но если этот Джамбон предатель...»

Взяв бомбу, Т. незаметно положил ее в карман. Когда он вернулся на свое место, лама, как раз закончивший подсчет денег, спрятал кошель с монетами в недра своей рясы и улыбнулся.

— Все в порядке, — сказал он. — Процедура весьма проста по внешним формам, и мы можем начинать...

Откуда-то в его руке появился небольшой пестрый узелок. Он развязал его (мелькнул платок с мрачной религиозной вышивкой — синие трехглазые лица, языки пламени, какие-то темные горы) и поставил на стол перед Т. маленькую шкатулку-череп из серебра с бирюзой. Голубые глаза черепа посмотрели на Т. с выпученным недоумением.

— Откройте, — велел Джамбон. Т. откинул крышку черепа.

Внутри лежали три пилюли, по форме немного похожие на бомбу в кармане у Т. — каплевидные, размером с ноготь, темно-серого цвета, с вкраплениями мелко измолотой сухой травы.

— Что это? — спросил Т., вынимая одну из пилюль и поднося ее к глазам.

— «Слезы Шукдена», — ответил Джамбон. — Шукден, если вам любопытно, это личный дух-охранитель Великого Желтошапочного Ламы из дворца Потала.

Как вы понимаете, наилучшая рекомендация из всех возможных.

— Из чего они сделаны?

— Из смеси более чем ста разных трав, корней и субстанций. Точный состав веками держится в секрете.

Т. заметил, что в дне шкатулки выбиты углубления под каждую пилюлю — слезы как бы падали в три разные стороны из общего центра.

— Почему именно три? В этом есть смысл?

— По числу глаз, — объяснил Джамбон. — Мирянам рекомендована одна пилюля, поскольку они смотрят на мир как бы одним подслеповатым глазком. Утвердившемуся на духовном пути можно проглотить две, ибо у него открыты оба глаза. А три дозволяется принимать только тому, у кого открыт глаз мудрости. Но ему никакие пилюли вообще не нужны, поэтому третья добавлена в ритуальных целях — такова традиция. Вам следует принять одну. Или, с учетом того, что мы проводим опыт без веревок, половину.