И с карцером познакомилась 4 страница

«Жди взрыва», – сказал бес. Но взрыва не последовало. Горохов тяжело поднялся и пошел, прихрамывая, к двери. На полпути он остановился, постоял, как бы обдумывая что‑то, потом посмотрел на Надю сурово и сказал:

– Вот что, Михайлова! Ты, видимо, скоро домой пойдешь, там и гуляй, сколько влезет, а пока парня этого не завлекай! Сама знаешь, о ком говорю! – сразу пресек ее попытку сделать большие глаза. – Не завлекай! По‑хорошему тебе говорю. Его в этом году повысить должны, так не переходи ему дорогу. Вот я тебя предупредил, не послушаешь, отправлю вон! На пересылку. Пока документы пришлют, походишь по этапам! Понятно говорю?

Надя стояла красная, растерянная, не зная, что ему ответить. Помог бес:

– Вот и ясно мне стало, как людям сроки навешивали, ни сном, ни духом…

– Молчи лучше! Предупредил, значит, знаю! – и, хлопнув дверью так, что штукатурка посыпалась, заковылял прочь.

Гораздо позже она уже могла бы ответить оперу колюче и ядовито, однако от неожиданности так опешила, что только стояла и хлопала глазами. Потом опомнилась и струсила: «Откуда ему известно о Клондайке? Кто так пристально следит за посетителями хлеборезки?» И тысячу раз была права Коза, когда сказала, что вольняшками интересуется опер, за ними следит. Им, а не зекам нужно опасаться опера.

А утром за завтраком, просто, без зла, спросила:

– Кто ж из вас, друзья, на ночь ко мне опера пригласил, а? Горохов с надзирателями приперлись Клондайка ловить.

– Вот мерзость, – искренне возмутилась Коза.

– Гадкие людишки! – поддержала Валя. – Теперь будете путаться в догадках, думать на своих…

Надя встретила Клондайка, направляясь в конюшню за Ночкой, в этот же день и рассказала о ночных посетителях. Клондайк совсем не испугался или виду не подал. Только пожал плечами.

– Пусть ловят, работа не из простых.

Она очень боялась, что их могут увидеть из казарм и заторопилась…

– Завтра дежурю, зайду обязательно, а двери действительно запирать надо, – лукаво усмехнулся он, – когда я захожу и мы вдвоем.

Надя дернулась и пошла, не оглядываясь. Лучше бы и он не оглядывался тоже, нечего смотреть, как движется кочан капусты.

Вечером, закончив с хлебом, Надя поспешила выпроводить своих помощниц, затем тщательно вымыла лицо и руки, надела шифоновую кофту и даже волосы распустила. Уселась ждать, а чтобы не выглядеть уж очень ожидающей, взялась писать домой письмо. Радио давно смолкло, и письмо было написано, а его все не было. Утром, когда застучали о порог ноги, Надя проснулась и не сразу сообразила, что проспала ночь, положив голову на стол.

Подавая бригадам лотки с хлебом в узкое окошко раздачи, она, не переставая, думала о том, почему он не пришел.

Нельзя было, что‑то помешало? Или испугался опера? Но нет, это напрочь исключалось.

С того дня Клондайк надолго пропал, и даже Валя перестала ехидно улыбаться и только раз спросила:

– Интересно, куда подевался Клондайк? Давно его не видать. Уж не сбежал ли от ласковых женщин и злых оперов?

– Да что ему на себя неприятность навлекать, когда такие слежки и стуки, – буркнула Коза и покосилась на Валю сердитыми глазами.

Надя промолчала, будто и не слышала. По дороге в пекарню она опять думала, о том, что могло случиться, а потом пришла к согласию сама с собой: «И к лучшему, и хорошо, меньше возможности попасть к ссученному уголовнику Боре Ремизову. «Что Бог делает, все к лучшему, ему виднее!» – так говорила тетя Маня», – так повторила теперь себе она, стараясь унять чувство тревоги и страха за его судьбу, что росли в ней с каждым днем и, чем дальше, тем сильнее.

Доходили слухи, что майор Корнеев сделал грандиозный разгон и нахлобучку Павиану – старшему начальнику режима за нерадивость и леность его подчиненных. Мимоходом досталось и старшине Перфильевой со старшим надзирателем Гусевым, по прозвищу Гусь и еще Гусь лапчатый, что было совсем несправедливо по отношению к грубому, злобному и придирчивому надзирателю

– Капитан, оперуполномоченный Горохов, на них нажаловался, – сказала по секрету своей соседке по нарам дневальная Черного Ужаса.

Но Валя с ее великолепным слухом все же услышала, (а возможно, и соседка по нарам не хранила секрет) – и тут же доложила в хлеборезке.

Надя похолодела: «Все! Так и есть, отправили его в другой гарнизон!» Но и тут смолчала. А что могла сказать? Только стихами любимого Клондайком Тютчева:

Молчи, скрывайся и таи

И чувства и мечты свои.

Валя, полная ликующего злорадства, продолжала:

– Неймется Мартышке, хочется всем нагадить – и врагам, и друзьям, и зечкам, и вольняшкам, всех на рога поднять, чтоб чувствовали, где находятся.

Надя приготовилась поддержать ее в том же духе, – злобы и обиды на опера, но замолкла, первая заслышав шаги Клондайка. Только он один отряхивал снег на пороге тамбура, остальные вольняшки перлись, как попало: «Уберут, авось, не барыни». Сердце ее бешено заколотилось, она метнулась поискать брусок наточить нож.

– Ножи наточены, сегодня на кухню носила, – насмешливо сказала Валя, сверкнув лисьими глазами. Она тоже знала его шаги.

Дверь распахнулась, и на пороге появился Клондайк, внося с собой облако сверкающей морозной пыли. После обычного «здравствуйте» и стояния по стойке «Смирно! Входит начальство» он приветливо улыбнулся и, даже не взглянув на пайки, спросил:

– Разрешите у вас погреться? Не дайте пропасть живой душе!

Валя засуетилась, схватила тряпку, быстро вытерла табурет и подставила ему.

«Ишь, хозяйка нашлась!» – шепнул бес, и Надя, вздернув нос, гордо прошагала в комнатуху.

– Что это вас давно не видно было? – продолжала щебетать Валя. «Штаны не обмочи!» – злобно напомнил бес.

– А вы заметили? Надеюсь, не скучали? – шутливо осведомился Клондайк.

– Как же, как же, и заметили, и скучали! – Надя не выдержала, вышла…

Клондайк стянул рукавицу, и она увидела, что левая рука у него забинтована далеко за манжет гимнастерки.

– Что с вашей рукой? – в один голос воскликнули обе.

– Пустяк! Дрова рубил, топор соскочил с топорища.

– Рубили дрова? – с сомненьем спросила Надя.

– Да! – обращая к ней свое оживленное лицо, сказал он.

(Чуть позже Надя узнала от Мымры, что Клондайк был послан начальником конвоя сопровождать этап уголовников «в законе» с пересылки на ОЛП Цементного завода, где правили ссученные воры.

Едва законники переступили порог вахты, как их уже ожидали ссученные хозяева. Увидев такое дело, прибывшие кинулись обратно на вахту. Завязалась драка не на жизнь, а на смерть, однако никто из охраны и местных надзирателей и не подумали остановить бойню. И только глупый Клондайк полез разнимать урок, за что и получил по руке отрезком водопроводной трубы. «Так ему, дураку, и надо, не лезь!» – сказал опер).

– Царь ваш, расстрелянный Николай Второй, тоже вынужден был колоть дрова в минуту жизни горькой и трудной, – язвительно сказала Валя.

– Сравнение не в мою пользу, – сдержанно заметил Клондайк, – спасибо за информацию.

Надя уловила недовольство и холодок в его голосе и толкнула незаметно Валю, но та с удовольствием продолжила:

– Да, а небезызвестный вам летчик Герман Геринг в своем охотничьем домике умудрялся нарубить за вечер дров на целую зиму.

Надя похолодела. «Жди взрыва», – шепнул бес. Но «милый, добрый», как про себя подумала Надя, Клондайк никак не выдал себя ни гневом, ни шуткой.

– До свиданья, – так же вежливо сказал он и вышел из хлеборезки.

– Чего это он? – притворно удивилась Валя.

– А кому охота выслушивать твои познания о фашистах? Ты бы раньше поинтересовалась, кто хочет слушать о них!

– Не сообразила! Конечно, эти люди ему как серпом по одному месту. Интересно, доложит он оперу, что я его к нацисту приравняла.

– А что ему докладывать? Он и сам мог тебя в карцер упрятать! – живо возразила Надя.

– Мог, мог! – согласилась Валя. – Но не сделает этого по известным причинам, – с ехидным лукавством сказала она.

– По каким же причинам? Тебя побоится?

– О нет! Чего ему меня бояться? Вас он побоится, уронить себя в ваших глазах. Не так разве?

– Пользуетесь моей добротой, госпожа Валивольтраут, это неблагородно! – и обе рассмеялись, думая одно и то же, но по‑разному.

Хлеб разделали быстро, и Валя ушла в барак. Можно было поспать до подъема. Только разденешься, приляжешь, а он пожалует. Нехорошо, может подумать, нарочно разделась. Прилегла, только тапочки скинула. И едва закрыла глаза, как тотчас вспомнила Клондайка. Обиделся на то, что сравнили его с царем или нацистом? А может быть, и вообще не обиделся? Да и что обидного – сравнение с царем? Ее много раз называли царицей, когда она стояла на сцене в тюлевом, из занавесок, платье и ничего обидного она в этом не находила, наоборот! Торжествовала. Царь! Что о нем знала Надя? Ничего, хотя нет! Вспомнила. Однажды Дина Васильевна пошла с ней на второй этаж, где была библиотека, и там между окном и шкафом с книгами Надя увидела портрет молодого, красивого мужчины с прозрачными, ласковыми и чуть насмешливыми глазами. Он был одет в военную форму, в медалях и орденах. Точь‑в‑точь как полковник в фильме «Чапаев».

– Кто это? – не удержалась и спросила Надя, пораженная внешностью мужчины.

Дина Васильевна оставила ноты и подошла к портрету. Любовно обмахнув рукавом слегка запылившееся стекло, она сказала:

– Это один очень несчастный и непонятный человек. Неудачи преследовали его всю жизнь. А рисовал портрет знаменитый художник Серов. Помнишь? Внизу висит репродукция с портрета «Девушка с персиком».

Надя кивнула: – Помню!

– Эта девушка – молодая Мамонтова. Так этот портрет тоже кисти Серова, репродукция, конечно.

– Это ваш родственник?

– Нет, что ты! Я только издали видела его. Он погиб насильственной смертью, поруганный и оплеванный.

«Ей тяжело и неприятно, – подумала Надя, – а я пристала, как клещ, с глупыми вопросами».

Но оттого, что Дине Васильевне не был безразличен этот красавец на портрете, она, все еще заинтересованная, решила узнать, кто же он. И, дождавшись удобного случая, когда помогала Нюре на кухне чистить картошку, сказала нарочито небрежно:

– А красивый у Дины Васильевны знакомый.

Нюра так удивилась, что и нож отложила в сторону, которым картошку чистила.

– Красивый знакомый? Какой такой? Где ты видела у нее красивых знакомых? Старичье да старухи одни.

– А тот, на портрете, наверху в библиотеке, между окном и книжным шкафом висит.

– Тю, анчутка глупая! Какой же это знакомый? Царь это, Николашка расстрелянный, вот кто. Скажешь тоже, знакомый! – и тут же пожалела, что сболтнула лишнее: – А ты поменьше распространяйся, – что видишь, что слышишь…

«Наверное, Валя сравнила Клондайка с царем, вспомнив его светлые и ласковые, чуть‑чуть насмешливые глаза, впрочем, не для всех, – всем хорош не будешь! – решила про себя Надя.

Предупреждение Горохова подействовало на нее отрезвляюще. Ей указали на место, как собаке. «Всяк сверчок знай свой шесток» и не забывайся! Не люби зечка вольняшку, не переходи дорогу, где тебе не положено, не порть вольняшке жизнь, не губи его карьеру и будущее. Что ж, и понятно, и по‑доброму. Предупредили, а ты

думай сама!

Если б она любила его меньше, проще, назло всем операм и режимникам ГУЛАГа, закружилась бы без оглядки, в вихре своих чувств, ни о чем не размышляя. Будь, что будет!

Но она думала о будущем, она строила в своих мыслях грандиозные планы, и во всех ее мечтах был он, Саша Клондайк, всегда и повсюду, рука об руку по жизни вместе.

Для этого нужно всего‑навсего подождать, ни в коем случае не дать повода «этим» испортить и без того подпорченную жизнь. Власть у них – и они могли все: навесить срок за антисоветчину, придравшись к пустяку, отнять непосильной работой молодость и здоровье, как у Козы или, что еще ужаснее казалось Наде, упечь к блатнякам, в тот страшный уголовный мир насильников и убийц, о котором она была столько наслышана во время своего путешествия в Воркуту.

Поэтому, когда зашел Клондайк, она первым делом спросила:

– Дежуришь?

– Завтра!

И тогда она поспешила выпроводить его побыстрее за дверь, ограничившись шуткой:

– Ступай с миром, здесь не подают!

Клондайк, оберегая ее от зорких глаз опера, без сопротивления зашагал обратно.

– Я и не надеялся!

На следующий день, как и сказал ей Клондайк, он дежурил сутки по зоне и днем со старшим надзирателем Гусем зашел в хлеборезку. Пока Гусь проверял точность веса паек, хватая их грязными руками, затем подошел к полкам, куда старились хлебные лотки и водил пальцем, пытаясь обнаружить пыль, Клондайк с интересом наблюдал, как Надя с величайшим отвращением следила за действиями Гуся. Она собиралась на конюшню и, стоя перед зеркалом, которое ей подарил к 8‑му марта Фомка от себя и своей жены Кати, причесывала волосы. (Тащить зеркало пришлось в сене, чтоб не забрали на вахте.) Утром она успела обегать в баню, и ее волосы, все еще влажные, слегка завивались на лбу и висках темными колечками.

Гусь, с укоризной взглянув на нее, неодобрительно покачал головой и сердито сказал:

– Такой волос с хлебом съешь, из задницы тянуть будешь!

Надя резко обернулась ответить ему то, что бес надоумил: о грязных лапах Гуся, но, заметив предостерегающий взгляд Клондайка, смолчала, только нос свой повыше задрала. Она всей душой ненавидела и презирала Гуся, впрочем, как и все зечки ОЛПа. Тупая, беспричинная злоба, его отталкивающее, угрюмое лицо, придирчивость, делали его самым ненавидимым начальником, хуже Черного Ужаса, хуже даже опера. Он платил зечкам таким же ядом нелюбви и презрения, не упуская случая проявить свой зловредный нрав. Поговаривали, что от него сбежала жена с освободившимся зеком. Вполне вероятно: Гусь жил один.

Верно угадав готового к бою Надиного «беса», Клондайк поспешил увести Гуся от греха подальше.

Надя надела свой белый платок и бушлат, – телогрейку можно было не поддевать. Март был на исходе.

– А в России грачи прилетели, – сказала Коза с такой унылой грустью, хоть плачь.

Но уже и в тундре днем пробивались из подо льда струйки талой воды, хоть все еще изредка Заполярье напоминало о себе сумасшедшими ветрами и снегопадами. Прекратился конъюнктивит, зато туберкулезно‑легочный стационар пополнялся не по дням, а по часам. Коза, этим утром, пришла довольная, улыбаясь, и Надя. догадалась: она несла очередную новость.

Шлепнув на стол котелок с баландой, она скинула с себя телогрейку и ушастую шапку и тотчас начала:

– Не к завтраку будь сказано, девчата вчера из Даркиной бригады в санчасти до отбоя просидели, изблевались все как есть, бедняжки!

– Отравились! Вчера в завтрак рыбу тухлую дали, – сказала Валя, брезгливо сморщив свой остренький носик.

– Нет! Даркина бригада на подъемке пути работала, Сыч их с Гиеной конвоировали, так они этой рыбы наелись и в обед давай канючить: «Веди пить, конвой! Пить хотим, нас соленой рыбой нарочно кормят!» А Сыч им: «Не поведу, хоть треснете, вон с пригорка вода течет, идите, да напейтесь!» Девчата обрадовались, побежали и напились из ручья, а когда вернулись, Гиена их спрашивает: «Ну как водица? Вкусная?» Дарка пошутила: «Вкусная, да больно мокрая!» А Гиена ей и говорит: «Ну‑ка, ты, бригадир, подымись на бугор по ручью наверх, глянь, что там!» Дарка, недолго думая, пошла вдоль ручья, да вдруг, как взвизгнет и бегом, с криком, назад. «Погост это, мертвецы из‑под снега торчат, а мы с них воду пили!» Тут кто пил, всех наизнанку повыворачивало! Дарка говорит, оба гада до самого съема ржали, на всю тундру слыхать было. «Напились, – гогочут, – девки чаю с мясом!»

– Почему же мертвых не захоронили? – ужаснулась Надя.

– Кому охота мерзлоту долбить? Отойдет к лету земля, начнут разлагаться, тогда и закопают, – равнодушно сказала Валя. – Не приведи Господь зимой в тундре околеть, живых дохлятиной отравить!

На пекарне хлеб пришлось ждать целый час. Мука сырая, тесто долго не подходило. Резали тоже долго, за полночь, но Надя; знала, Клондайк не придет, пока она не будет одна. Больше она уже не надевала свою шифоновую блузку, опасаясь, что та очень быстро расстегивается на груди. Теперь у нее была другая кофточка, попроще, но с надежной застежкой сзади. Правда, кофта ей показалась немного узковата, слишком обтягивала неизвестно когда подросшую грудь и, взглянув на себя раз‑другой в зеркало, надела сверху «свиной чехол», но, когда явился Клондайк, он сразу же протянул руки и стал расстегивать пуговицы на ее халате.

– Вы не имеете права касаться зеков без санкции начальника лагеря, – отбивалась Надя.

– Я и говорю как ваш начальник режима. Надо беречь казенное имущество! Работа закончена, и халат должен быть снят, вот так! – и сам повесил на гвоздь.

Потом оглядел Надю:

– Это уже лучше, хотя…

– Гражданин начальник, я буду жаловаться на незаконные действия и сопротивляться.

– Тебе никто не поверит, я человек раненый и могу только любоваться издали…

– Не снимай верхней одежды, – быстро предупредила Надя, увидев, что он начал расстегивать пуговицы своего полушубка и уже снял шапку, – и не пытайся искушать меня. Я напугана гражданином Гороховым!

– Это обо мне заботится капитан! Чтоб ты не смела меня соблазнять, и где только научилась! – решительно протянул здоровую руку Клондайк, намереваясь обнять ее.

– Я? Тебя соблазняю? – искренне возмутилась Надя. – Чем же?

– Вот, например, как ты смотришь на меня?

– Обыкновенно, как на всех! – слукавила Надя.

– Неправда! Глаза у тебя темные, бездонные, непроглядные, так и зовут заглянуть в них, прыгнуть, не раздумывая, в пропасть.

– Действительно опасно! – сказала Надя и с трудом увернулась от его цепкой руки.

– И улыбаешься мне такой зазывной, манящей улыбкой, обещая так много…

– Послушайте! Я серьезно обижусь. Терпеть не могу анализов, – сердито нахмурилась она и прошла в тамбур задвинуть щеколду, потом задернула занавески на окне.

«Надо еще раз попытаться объяснить ему…» Вернувшись в комнатуху, она увидела, что он стянул с себя полушубок и забился в угол, положив руку на стол. «Ему неможется, рука болит, – подумала Надя. – Самое время поговорить по душам без «огня желанья». И села рядом на топчан.

– Будешь искушать? – с притворным испугом поднял руку вверх Клондайк.

– Я вижу, ты так меня и не понял, – с сожаленьем прошептала Надя.

– В чем же, любовь моя? – спросил Клондайк, обняв ее за плечи здоровой рукой.

Она осторожно сняла его руку и отодвинулась.

– Если и дальше мы не поймем друг друга, то, как бы мне не было больно, мы разлетимся в разные стороны, – она взглянула ему в лицо, и в ее глазах он не увидел и тени насмешки.

– Этого никогда не случится, я не отпущу тебя до самой смерти, – уверенно сказал Клондайк, – а понять тебя в самом деле трудно, для меня ты загадка, тайна: не ребенок, не женщина, кто ты? Ты позволяешь себя целовать, и я чувствую в тебе зовущую женщину, а стоит мне сделать шаг к тебе, ты пугаешься, как ребенок.

Надя глубоко вздохнула, как бы собираясь с духом объяснить ему то, что так легко поняла Дина Васильевна, когда сказала: «У тебя другое призвание, будь свободной от иссушающих связей».

– Послушай меня внимательно, постарайся вникнуть в мой мир, в то, чем я живу и чего жду от жизни. Не со своей колокольни, а с моей, – страстно и порывисто заговорила Надя. – Я хочу быть певицей, большой, великой. Я чувствую в себе эту силу. У меня уже теперь… я свободно беру две с лишним октавы, но у меня по мощи моего голоса не хватает дыханья, оно короткое, и это только учеба и годы тренировки, упражнения, годами арпеджио и вокализы…

– Я все это понимаю! – сказал Клондайк, целуя поочередно обе ее руки, – и уверен, так оно и будет. Но чем же тебе помешает моя любовь к тебе?

– Любовь никогда не помешает, наоборот, она мне нужна, как воздух. Но ведь ты хочешь другое, мой «огнь желанья», а это не обязательно любовь в моем понимании, иначе не было бы, – тут Надя осеклась, потому что постыдилась сказать, шлюх и проституток, а сказала: – легкодоступных женщин.

– Черт возьми! – слегка досадуя, воскликнул Клондайк. – А я‑то земной, и вовсе не ангел во плоти, и люблю тебя земной любовью. Не я, а Тютчев, этот великий певец, сказал:

… Но есть сильней очарованья

Глаза потупленные ниц,

В минуту страстного лобзанья

И сквозь опущенных ресниц,

Угрюмый тусклый огнь желанья

Надя приумолкла, пораженная чувственной страстностью этих строк, потом тихо сказала:

– Его любимая была не зечка! Она была свободна! Ей не приходилось стоять навытяжку по стойке смирно перед полуграмотными болванами, ничтожествами, призванными только стрелять по беззащитным. Получать удовольствие от издевательств над ними, укрываясь законом. Наверное, ей не приходилось выслушивать мерзости, какие мне говорил опер, а я, как жалкая овца, не имея возможности не слушать его, вынуждена про себя глотать горькие слезы. Я хочу, чтоб никто, никогда не имел права так говорить со мной! Пугать меня бурами и карцерами, шмонами и стукачами, проверять на беременность, я не хочу прятать от чужих глаз свою, любовь и в «минуту страстного лобзанья» прислушиваться к шагам, не застанет ли меня опер с моим любимым. Пойми же меня, наконец, я хочу быть срободной! – в бессильной тоске заплакала Надя.

– Глупый мой маленький ребенок, – сказал Клондайк, с такой искренней грустью, глядя на нее, что у нее защемило сердце: «Да права ли я?»

– Тебе кажется, что я свободен? Это иллюзия, обман, мираж. Моя свобода дает мне право только на то, чтоб пьянствовать и бегать за юбками. Ты ведь была в зоопарке? Видела вольеры с птицами. Вот представь себе, что в этом вольере еще маленькая клеточка и ты в ней, а я в вольере. И различаемся мы только размерами клеток, и корма в вольере получше. Мы оба живем в неволе. Мы не свободны. Мы не можем лететь куда хотим. Даже куда летят на зиму свободные птицы.

– Что ты хочешь сказать, что вся моя свобода – перепорхнуть из клетки в вольер? – с недоумением спросила Надя.

– Вот именно! Ласточка моя, мы никогда не улетим на зиму в Африку, мы обречены жить в своем вольере, в своем раю.

– Коммунистическом? – невесело рассмеялась Надя, вспомнив Вольтраут.

– Если б еще в коммунистическом, а то…

– Нет, нет! – воскликнула с отчаянием она. – Так не может быть всегда, ты говоришь о сегодняшнем дне и не можешь знать того, что будет завтра. Помнишь? «Грядущие годы таятся во мгле», – и совсем про себя добавила: – Алешка‑зубрежка.

Тогда она особенно остро почувствовала, как глубоко любит Клондайка! Он доверился ей, открыл перед ней душу и мысли, – и она знала, что никогда, ни при каких жизненных обстоятельствах не предаст его. Он не пожалеет о своей откровенности.

– Вспомни, как говорила Багира: «Мы с тобой одной крови, ты и я», – напомнил ей Клондайк.

Надя читала и хорошо помнила Маугли и очень любила маленькую красную книжечку Киплинга, особенно отважного Рики‑Тики‑Тави, на которого в детстве так хотела быть похожей.

– Не грусти, не надо, если не думать об этом, как живут и не думают миллионы наших людей, можно постараться быть счастливым, оберегая нашу любовь!

– Любовь воробьев в клетке, – с горечью заключила Надя. Потом он целовал ее расстроенное лицо и грустные глаза, и там, где начинали виться на висках маленькие, нежные колечки волос, а она позволила себе чуть‑чуть забыться, но не совсем, а прислушиваясь чутким ухом, что творилось за дверью снаружи: не скрипит ли снег под ногами опера, не дергает ли дверь Павиан, Гусь или кто‑либо из шмоналок. И, когда губы ее запылали огнем от его поцелуев, неистовых и жадных, она послушалась беса, который спросил: «Что ж дальше?»– и сбросила его теплую ласковую руку со своей груди.

– Не здесь и не время! – сказала она себе и ему и отвернулась, чтоб не видеть умоляющих глаз Клондайка.

То, что он раскрыл перед ней душу и мысли, она оценила несравнимо выше всех его признаний в любви. Там говорило за себя его молодое тело, а тут – душа и разум, доверенные только ей одной. И внезапно, повинуясь неведомому порыву, она нагнулась и припала губами в долгом поцелуе к его забинтованной руке.

– Жди, теперь уж скоро.

Клондайк дернулся:

– Душу ты мою разбередила, Надя, – прошептал Клондайк и, накинув на одну руку свой полушубок, быстро вышел из хлеборезки, даже не сказав обычного «до свиданья».

Страх перед побегами делал многие распоряжения начальства глупыми, до смешного, а подчас и трагичными. Так, по подлости начальника конвоя погибла Ася Скринник и две зечки. Веселая, несмотря на свой 25‑и летний срок, бригадир Ася, неизменная участница лагерной самодеятельности, погибла смертью жестокой и нелепой. Ее бригада работала на расчистке железнодорожных путей от снега, и конвой для полной страховки от побегов заставлял зечек ставить переносное заграждение из колючей проволоки на участок дороги, где предстояло чистить снег с путей. Начало апреля принесло с собой такие снежные заносы, что Асиной бригаде приходилось по два раза в сутки расчищать один и тот же участок пути, таская за собой, кроме лопат и кирок, мотки колючей проволоки для установки запретзоны. Каждый раз конвоиры не ленились читать «молитву»: «Выход за запретзону считаю побегом, стреляю без предупреждения!» Их отупевшим от безделья головам и невдомек было, что ни одна политическая заключенная и не помышляла о побеге, хотя для этого стоило только перешагнуть через проволоку. Они добросовестно горбили, отрабатывая свои пайки и черпак баланды.

В ту роковую ночь бригаду Аси Скринник вызвали далеко за полночь. Нужно было срочно расчистить участок дороги для товарного состава. Бригада быстро расставила колья и натянула колючую проволоку. Подгоняемые конвоем, который мерз со сна на ветру, прослушав «молитву», зечки спешно приступили к работе. Первая услышала далекий паровозный гудок Асина помощница и забила тревогу:

– Аська, снимайте оцепление, паровоз идет! – закричала она и бросилась предупредить конвой, чтоб он распорядился немедленно освободить рельсы от проволоки. Но тот, желая покуражиться над зечками, сделал вид, что не слышит криков бригады, и начал соображать только тогда, когда женщины самовольно кинулись выбираться из оцепления. Паровоз, не переставая, гудел, как сумасшедший, на всю тундру, но остановить тяжелый состав машинист не мог. Под истошные крики несчастных паровоз зацепил проволоку и, как в сетях, поволок тех, кто не сумел выбраться.

Асю протащило по мерзлым надолбам полотна весь тормозной путь – больше шести километров. Кое‑кому удалось выпутаться из проволоки, пока волочилось по тундре заграждение, а тело бедной Аси превратилось в бесформенную массу.

Хоронили ее ночью, чтоб никто не видел ее, изуродованную обезображенную.

Нелепая смерть Аси из‑за тупости конвоя взбудоражила смирных и покладистых зечек. Наутро вся бригада не вышла на развод, самовольно объявив траурный день по погибшим, и потребовала снять проволоку, ограничив охрану конвоем.

Слава Богу, у начальства хватило ума не объявить отказчиц ни саботажницами, ни забастовщицами, а бригаду нарядчица по приказу Макаки Чекистки провела выходным днем, не лишая их рабочей пайки.

Время было тревожное. Доходили слухи о волнениях на «Пятьсот первой стройке», где зеки прокладывали железную дорогу от Сейды через Урал на Лабытнанги – и дальше, до Салехарда. Скопление политических в таких больших количествах не сулило ничего хорошего. Тот, кто непродуманно отделил их от уголовников, не учел, что большая часть этих «контриков» состояла из зеков, прошедших фронт, узников немецких лагерей, власовцев, бандеровцев, бойцов Сопротивления из Литвы, Латвии, Эстонии со сроками до двадцати пяти лет. Статья 58‑я грозила задавить воровскую «империю».

Светлой, лунной ночью хлеборезки стояли, затаившись, на крыльце, и смотрели, как из никогда не пустующего морга солдаты во главе с Гусем вынесли за зону три гроба.

– Еще одни голубые глаза не увидят света, – сказала Валя.

– И не постучит в окно за хлебом веселая бригадир Ася Скринник, – сказала Надя, вытирая глаза рукавом «свиного чехла».

Однако не только побегов боялось начальство ОЛПа (во всяком случае того, где находилась Надя), но и вспышек эпидемий.

Зечка могла, сколько угодно, болеть ревматизмом, желудком, почками, диабетом, гипертонией, женскими болезнями – и пусть себе корчится от боли, освобождения от работы ей все равно не видать. Санчасть ни за что не даст. Нужна только высокая температура, да еще с двумя термометрами, для полной проверки: а вдруг симулянтка? Закосить[10]хочет!

Вспышки гриппа, дизентерии, инфекционной желтухи и других заразных болезней вызывали настоящую панику.

Это было и понятно. Заболеют зечки из горячих цехов или формовки – встанет завод, заменить некем. Не всякая зечка потянет адову работу горячего цеха, попадают туда те, кому не повезло – получили на комиссовке ТФТ – тяжелый физический труд, а таких совсем немного.

Не выйдет на работу по болезни половина бригады погрузки – останется стройка города без кирпича.

А уж, не дай Бог, перекинется хворь на вольняшек, тогда… «Шабаш», – говорил Мансур.

Зато, если зечка простудится, да заболеет, да еще к тому же с высокой температурой, как радостно плетется она к себе в барак, предвкушая денек‑другой, а то и третий поваляться на нарах (в госпитале мест нет), вдосталь поспать, на поверку не вставать, не идти на работу, на проклятущий завод: «Чтоб ему провалиться, сгореть ясным пламенем».