И с карцером познакомилась 2 страница

– Надя, Надя, ты меня разума лишаешь, – прошептал он, сжимая ее руку. – Ну, говори, продолжай!

– Поверь, я не могу тебе сказать: «твоя». Это слово слишком многое обозначает для меня, обязывая к невыполнимому. Я не принадлежу ни тебе, ни себе. Я государственная, я рабыня! И пока такие, как Корнеев и Горохов, и ты в том числе, будете распоряжаться мной, гонять по этапам, приказывать, где мне работать, на каких нарах спать и сидеть по бурам, я буду только зечкой, государственной преступницей. Но, кроме тела, рук и ног, у меня есть сердце и моя душа, мои чувства, свободные от всяких запретов и законов. Если ты поймешь меня, тогда вся моя любовь, на которую я только способна, всегда и навечно, до конца дней моих принадлежит тебе одному. Не поймешь – я не осужу, так тому и быть. Ты молод и свободен. И я хочу свободы… У Чайковского в одном романсе есть прекрасные слова: «Но я любить могу лишь на просторе! Мою любовь широкую, как море, вместить не могут жизни берега». И пока я не буду свободной, другого от меня не жди, а теперь решай сам…

– Я люблю тебя! И все будет так, как ты скажешь, как захочешь! – воскликнул Клондайк с глубокой печалью в голосе, целуя ее мокрые глаза. – Я боюсь потерять тебя, ты освободишься и уйдешь, а я не могу уйти отсюда до времени. Я не меньше тебя раб и тоже прикован. Мне нужно учиться! А для этого…

– Нужно! – согласилась Надя.

– Но если, как ты говоришь, даст Бог, я буду свободен раньше, я буду ждать тебя здесь, сколько надо.

– Не обещай того, что сделать не в твоих силах, – растроганно сказала она, легонько отстраняя его от себя. – Да и стоит ли делить шкуру, когда медведь еще в лесу.

– Ты только ответь мне, ты даешь мне надежду на будущее?

– С легкой душой, даже две. Одну на будущее, другую на сегодня, перед тобой. Теперь уходи, пора и честь знать, зечки разбегутся!

– Будет ли мне разрешен холодный братский поцелуй на прощанье?

– Не нужно! Без эмоций, пожалуйста!

– Тогда я не уйду! – и уселся на колченогий стул. Надя забеспокоилась, скоро подъем, бригадиры пойдут, увидят опять!

– Ну, ладно! Только один и самый холодный!

Но за холодным последовал еще один, и еще, пока не получилось горячего, и Надя опять поправляла блузку и растрепанные волосы.

– Выметайтесь немедленно, гражданин начальник! Кто‑нибудь обязательно заметит, что вас нет целую ночь!

И когда Наде, наконец, удалось выпроводить своего пылкого учителя, она еще долго смотрела в окошко, как шел Клондайк к вахте, мысленно посылая ему тысячи самых добрых пожеланий.

До подъема оставалось совсем недолго. Часов в хлеборезке не было, но она уже научилась безошибочно определять приблизительное время. Спать не имело смысла, залечь можно после раздачи хлеба, а пока написать письмо домой, матери. Она бережно сняла с себя шифоновую блузку, одна из пуговиц была вырвана с мясом: «Однако!» Поискав ее недолго, Надя нашла и поспешила пришить на место. Потом подошла к зеркалу и потрогала пальцем вспухшие от непривычных поцелуев губы.

«Нехорошо это, ни мне, ни ему. Все равно, что ходить наперегонки по рельсам, как в детстве. Когда‑нибудь да оступишься».

Она давно собиралась попросить Зинаиду Федоровну прислать что‑нибудь в подарок Антонине Козе. Например, платок или недорогую теплую кофту, пусть не новую, Коза не обидится. Она очень мерзла в казенном байковом платье, которое от частых стирок не только село, но и вытерлось. Голова ее, покрытая редким серебристым пушком, тоже нуждалась в теплом платке. «Не обязательно новое, – подчеркнула жирной чертой Надя, – лишь бы теплое».

После завтрака, который теперь в котелке приносила Коза, Надя побежала на почту бросить письмо. Переписку ей, как уголовнице не ограничивали, но все равно, она писала редко, и то в каждом письме «спасибо за посылку или пришли, мамочка, пожалуйста…» По дороге обратно ее остановила Шура Перфильева или, как ее прозвали зечки – «идеальная шмоналка».

– Там из города майор приехал, тебя спрашивал!

– Следователь! – догадалась Надя. – Спасибо, Шура.

– Не Шура, а гражданка надзирательница, – поправила ее с улыбкой Перфильева, и Надя с удивлением отметила про себя, какие светлые, доброжелательные у нее глаза и особенно милая улыбка. Двое их таких на весь ОЛП, а может, и на всю Воркуту».

Опять тот же самый, что и в прошлый приезд, следователь – майор в этот раз был совсем другим. Вежливо поздоровался, назвал себя и помогал Наде наводящими вопросами. Напоследок сказал вполне дружественно:

– Ну, наверное, теперь все. Жди, уже скоро.

Бежала обратно в хлеборезку окрыленная, не помня себя от радости, перепрыгивая по лестнице через две ступеньки. И остановилась как вкопанная, навстречу поднимался к себе Горохов.

– Здравствуйте, гражданин начальник!

– Здрасс! – буркнул опер. – Майор еще там?

– Там!

– Ну, чего?

– Сказал, что все. Скоро домой!

– Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, – хмуро произнес он, неприязненно посмотрев на Надю.

«И что за человек, вечно раздражен и злой! Если не за что в бур посадить, то хоть настроение испортить. Фигу ему с маслом, отпустит скоро, никуда не денется».

Ночка, добрая старая кляча, словно почувствовала приподнятое настроение своей возницы, тыкалась мордой ей в плечо и дышала в лицо, щекоча ее щеки колючими усами. «Вот кого мне будет жаль здесь оставить», – и поцеловала Ночку в мягкую тёплую ноздрю.

Выбираясь из конюшни на дорогу, она заметила, что пришел 3‑х часовой автобус из города. Человек пять‑шесть, не больше, сошли здесь, на конечной остановке, и среди них она узнала Клондайка.

Саша! – хотелось ей громко крикнуть ему. Но нельзя! Не положено! Только тихо совсем про себя сказала: «Саша!» И вдруг произошло настоящее чудо. Клондайк обернулся, поглядел по сторонам и увидел Надю. «В город ездил, счастливый!»

От основного шоссе, ведущего из города до конечной остановки «Кирпичный завод № 2» и одновременно к лагпункту, на пекарню шло ответвление. Узкая, грунтовая, плохо очищаемая дорога, которая к концу зимы вообще превращалась в тоннель. Шоферы, возившие из города муку и отруби, всякий раз бунтовали, угрожая прекратить доставку. Но шоферы менялись, а дорога продолжала существовать в первозданном виде. С пекарни шла дорога на 6‑ю шахту, где размещался громадный мужской лагпункт из одних «политиканов». Но та дорога всегда поддерживалась в идеальном порядке. Много раз Надя видела, как темные массы людей работали, лопатами и ломами.

– Доходяги колупаются, – говорил о них Мансур.

– Какие? – допытывалась Надя.

– Всякие, сестричка: власовцы, бандеровцы, просто болтуны…

– Наверное, мужья наших женщин, – догадывалась Надя.

– Бывшие мужья, бывшие. Мужчина, просидев с десяток лет в таком «санатории», мужем уже не станет, только другом!

Конец ноября и декабрь – самое темное время года в Воркуте, и сумерки уже сменились темнотой, когда Клондайк догнал сани.

– Здравствуйте, дорогая ученица! Куда так спешите? Тесто еще не подошло! – приветствовал он Надю.

Она еще во власти завистливой ревности приготовилась надуться и покапризничать, да не смогла. Заслышав его голос, тотчас сменила гнев на милость.

– Ты знаешь, я шел к себе, вдруг слышу: «Саша»… смотрю, ты!:

– Я не звала, я видела тебя… но не звала…

– Нет? Я тоже удивился. Галлюцинация! Ночка свернула на дорогу к пекарне.

– Может, мы все‑таки поздороваемся, как полагается ученице с учителем?

– Не могу, губы болят от твоих уроков, – не выдержав, засмеялась Надя.

– Если тебя утешит, мне тоже не лучше было!

– Отсюда вывод: обучение прикончили!

– Наоборот! Учиться надо. Переменим систему обучения.

– Фигушки! Сегодня следователь был. Сказал: теперь все!

– Отлично! – и тут же на радости попытался обнять Надю; Но сделать это совсем было непросто. На ней бушлат, под ним телогрейка и теплая кофта, а снизу под толстенными байковыми лыжными штанами, заправленными в валенки, еще бог весть сколько навьючено.

– Попробуй, обними мешок с отрубями!

– Всенепременно, только не здесь. Природа не располагает к неоправданным действиям! – пошутил Клондайк, оставив попытку обнять ее.

Зато на голове у Нади белый пуховый платок, купленный на малаховской толкучке специально для Севера. Подарок покойной тети Мани. Все в один голос говорили, как он идет к ее темным глазам и молодому свежему лицу. Этого Клондайк не мог не заметить. Пришлось без долгих уговоров подставить опухшие губы и повторить урок. Но! Только один раз. Холодно. И оба согласились, хоть мороз для Воркуты невелик, всего –17°, но целоваться лучше в тепле.

– Чего в городе делал?

– Всякие дела накопились, отпуск оформлял в управлении.

– Отпуск! – неприятно поразилась Надя. – Как отпуск? – и замолчала, прислушиваясь к бесу, который, тут как тут, зашептал: «Ну что, дура! Будто не знаешь, что он вольный и у них большие отпуска? Теперь на Новый год будет гулять с нарядными девушками. Разве оставят такого одного? Повиснут пиявками». Но Надя властно остановила его болтовню: «Пошел прочь».

Невдалеке уже чернели трубы пекарни.

– Ну, ладно, – сказала она усталым от борьбы с бесом голосом. – Ты не ходи дальше! Увидимся! – и хлестнула вожжей лошадь по спине.

– Нет, погоди, Надя! Я же вижу, что ты расстроена и понимаю почему. Но мне действительно надо ехать. Хоть заочник, но раз в году нужно появиться. Ты ведь не против…

– Нет, конечно, я понимаю, – и, окончательно наступив бесу на горло, с горьким вздохом сказала: – Я буду все время думать о тебе. На Новый год мне будет очень тоскливо, ты помни это!

– Тогда я вообще не поеду, – упавшим голосом сказал Клондайк.

– Не говори ерунды! – строго прикрикнула на него Надя.

– Я еще дежурю в последний раз перед отпуском, зайду проститься.

– Обязан зайти проверить хлеборезку.

– Как твой учитель? – и дотронулся своей теплой рукой до ее щеки.

– Как дежурный офицер, начальник режима, – и, еще раз стеганув Ночку, пустила ее во всю прыть.

«Ведь это не я, это опять мой бес ему так ответил. Мой бес– моя ревность, моя злоба, моя гордыня, моя ненависть. Разве я могла бы так? Я сказала бы: приходи, любимый мой, желанный мой, единственный. Я буду ждать тебя. Но бес заартачился!»

На следующий день ее ждало большое разочарование. На пекарне, куда она отправилась пораньше, надеясь до отбоя управиться с хлебом и отправить своих помощниц в барак, с утра была санитарная чистка, и, когда подъехала Надя, тесто только разделывали. Пекарня пополнилась двумя новыми рабочими: появился кочегар, молчаливый и насупленный эстонец Эльдар Уго, и водовоз, но все равно работа была очень напряженной. Поговаривали, что контингент заключенных непомерно разрастался, и пекарня справлялась с трудом. Хлеб придется возить с хлебозавода из города. Надя мало прислушивалась к таким разговорам, уверенная, что скоро будет свободной.

Случилось так, как она и опасалась. Хлеб она привезла поздно, и, когда ударили отбой, у хлеборезок еще был непочатый край работы. Коза‑Антонина тоже помогала из последних сил. Втыкала лучинки в довески и считала пайки, которые со скоростью автоматов швыряли с весов девушки. Вскоре Валя заметила, что Коза стала ронять на пол довески, ее прогнали отдыхать в комнатуху. Радио уже давно смолкло, когда застучали в тамбуре ноги, и три начальника ввалились в хлеборезку. Коротенькая мартышка‑опер, новый режимник и Клондайк.

Хлеборезки отложили ножи и встали по стойке «смирно». Опер настороженно и недоверчиво посмотрел на них, окинул взглядом хлеборезку и, оставляя следы на полу, ринулся в комнатуху, будто там могли прятаться беглые каторжники или, по крайней мере, ждала засада.

– Кто здесь лежит? – спросил он, увидев спящую мертвым сном Козу. Валя немедленно подскочила к нему и начала бойко объяснять. Коза проснулась и, увидев рядом с собой грозную физиономию опера, поспешила встать. Позже, открывая свой беззубый черепаший рот, она, покатываясь со смеха, рассказывала: «Открыла глаза и не соображу сразу, где нахожусь, увидала Кума и решила: попала в ад и сам черт меня к ответу призвал, за мои земные грехи».

Оставив Козу в полуобморочном состоянии, он вернулся к лоткам и провел рукой по полкам, проверяя пыль. Потом положил на весы несколько паек и внимательно проверил гири.

– Почему работаете по ночам?

Надя ответила.

– Громче отвечайте, пожалуйста, не цедите сквозь зубы.

Бес уже водрузился на левое плечо и бросил в ее глаза горсть таких злобных искр, что опер повернулся к улыбающейся Вале, не стал связываться с бандиткой. Обхамив его, она оказалась бы в; карцере опять, но с такими злобными глазами могла наговорить, такое, что сделало бы его посмешищем среди своих сослуживцев и зечек. Наконец, вдоволь наследив, они направились к двери. На Клондайка она даже не взглянула ни разу. Только спину его обдала горьким презреньем. Бес пропал, сказав напоследок: «А ты что вообразила себе? Охранник, пес!» Стоя навытяжку, соляным столбом перед своим возлюбленным, Надя еще раз испытала жгучее чувство унижения, подогреваемое бесом, и мысленно поклялась себе: «Никогда, никогда, ни при каких обстоятельствах, пока я за проволокой, я не буду унижена, как женщина. Только на равных! Никакой слабости». Дина Васильевна сказала ей однажды:

– Ты уже взрослая, Надя, и девушки в твоем возрасте мечтают о мужьях. Но тебе предстоит выполнить другое назначение в жизни. Бог дал тебе голос и подчини свою жизнь исполнению его воли. Я научу тебя заклинанию, которое спасет тебя от ненужных, опустошающих душу и тело связей. Повторяй за мной: «Я высшее создание, человек! Мною руководит великий разум. Я в совершенстве владею своими поступками. Мое тело подчинено мне, и только мне. Первородный инстинкт мой молчит». Сказав так, ты сразу почувствуешь себя сильной, и это поможет тебе освободиться от пагубной слабости.

В то время ей не нужно было никаких сдерживающих заклинаний. Наоборот, больше чувства в пении, больше страсти! Но теперь было другое. Она полюбила всем сердцем, всей душой, всем своим существом не вопреки разуму, а прекрасно сознавая за что: за доброту, за волнующую красоту, сочетавшую в себе нежность и мужество. За то, что, избрав ее из сотни других, не менее красивых, оценил ее гордость и достоинство и, уважая ее волю, разрешил быть госпожой положения. Теперь она нуждалась в надежной защите от самой себя, от своих непредсказуемых поступков.

Перед самым подъемом Клондайк бросил своих спутников и еще раз прорвался в хлеборезку. Надя была вежливой и холодной весталкой, ледяным голосом пожелав ему счастливого пути. А он не рискнул при Вале и Козе сказать ей, что можно было быть поприветливее, поласковее.

– Он ее за муки полюбил, она его за состраданье к ним, – с насмешкой сказала Валя ему вслед.

– Фрау фон Шлеггер, прекратите подавать реплики с галерки, – рассердилась Надя.

А Коза, так и не успев очерстветь за время своей долгой отсидки, мечтательно сказала:

– Он похож на молодого Байрона.

Коза была счастливой находкой для хлеборезок. Услужливая и доброжелательная, всегда с улыбкой на своем беззубом, козьем рте, появляясь утром с котелками из столовки, она вносила с собой веселое оживление. Глядя на нее, Надя часто задавала себе вопрос: «Какая же должна была быть Коза, когда называлась Антониной Васильевной Смирновой и было ей 20 лет, как мне?» Благодаря ее помощи хлеборезки успевали нарезать хлеб до полуночи, а иногда даже до отбоя, если не было мелких штрафных паек. Но теперь Наде не хотелось рано отпускать их и оставаться одной со своей тоской. Она никого не ждала, никуда не спешила.

Незадолго до Нового года Надя получила посылку из дому, о чем радостными возгласами оповестила ее Коза. В посылке, кроме продуктов, кое‑какие вещи и цигейковая шапка с длиннющими ушами. «Это для Козы, – сразу решила Надя. У нас таких никогда не было. Дина Васильевна прислала». Шапок меховых она не носила и вообще старалась одевать голову легко, следуя тети Маниной поговорке: «Держи голову в холоде, брюхо в голоде, а ноги в тепле – и здоров будешь». В обертке шоколадной плитки была записка от Дины Васильевны, всего несколько строк:

«Дорогая девочка! Пересмотр закончился. Дело на днях пойдет на подпись к Генеральному прокурору СССР Руденко. Вот до каких верхов долез твой маэстро. Целую. Д.».

Два дня пировали и ели от пуза «Московские хлебцы» с маслом и пили цейлонский чай. Два ее школьных платья и юбка с кофтой оказались малы. Надя и не подозревала, как выросла за эти полтора года. Платья отдала Вале, она ростом пониже, а кофту с юбкой, пахнущие домом, напялила сама.

– Ты в этом одеянии выглядишь как девочка, – сказала Коза, оглядывая Надю.

– Она и есть девочка‑студенточка академии имени товарища Сталина, – не удержалась от насмешки Валя.

В этот раз на почте дежурил старший режимник и очень пристально рассматривал и расспрашивал Надю, откуда посылка? Что и как и чего. Записки не нашел, но он и не смотрел в ящик.

– Вечером зайду, проверю, как у тебя там…

Надя взяла посылку и скорее поспешила к себе обрадовать своих. Не успела она скинуть платок и телогрейку, как следом явился режимник. Где‑то он уже проявил себя непорядочно, так как получил кличку Сладострастный павиан, или просто Павиан. Надо отдать должное, в отношении Нади он не делал никаких попыток оправдать свою кличку. Наоборот, стоял и смотрел, как хлеборезки, переговариваясь и шутя, быстро расправлялись с хлебом. Они демонстративно не обращали на него никакого внимания. Наконец он ушел.

– Послушайтесь меня хоть раз! – воскликнула Валя, едва дверь закрылась за ним. – Я вас еще раз предупреждаю, Надя! Это очень опасный тип. Не зря Фира Лейзерова назвала его Павианом. Он уже присватывался здесь ко многим!

– Какая досада! – засмеялась Надя. – Значит, я из последних, а я вообразила себе, что он мои таланты оценил…

– Не смейтесь, это плохие шутки. Такие павианы способны на все!

Иногда в свое дежурство он являлся на сцену, куда бегала Надя попеть с Наташей Лавровской просто так, для себя, что‑нибудь старинное вроде «Снился мне сад…». Надя злилась и тихонько ругала его: «Павианище поганый, как он смеет смотреть на то, что принадлежит другому». Она очень скучала о Клондайке и, ложась спать, мечтала: «Хоть приснился бы!» Но он не снился ей. Ни во сне, ни наяву о нем не было известно ничего. Снов Надя вообще не видела. Спала, погружаясь в небытие, тяжелое и непробудное, как смерть. Но однажды она увидела себя неясно, как размытую тень, и голос чужой, незнакомый сказал ей: «Это ты, Михайлова? Бери письмо и иди домой». И сейчас же она увидела и себя, и свой дом в Малаховке. Ее забор, с выдранными планками, Стадо знакомых собак бесшумно пронеслось мимо, и многих она узнала. Вот Флерка – дворняга соседей, вот благородная Хекса‑доберманиха Курилки, бобики, шарики, тузики. Все бежали куда‑то, не обращая на нее внимания. Она направилась к дому, но его не оказалось. Вместо него стояли три огромные сосны. Оглядываясь с удивлением, она подошла к соснам и на одной из них увидела дупло. «Вот где, должно быть, для меня письмо, – догадалась она. – В дуплах всегда письма и записки. Их туда кладут влюбленные». Надя протянула к дуплу руку и почувствовала острую боль. «Меня кто‑то укусил!» – вскрикнула она и проснулась.

– Все‑таки вы дикари! – верите в приметы, в сны, – раздраженно сказала Валя и пожала плечами в знак презренья.

Но Коза отнеслась к Надиному сну серьезно: – Сходи в пятнадцатый барак, там живет румынка или болгарка, точно не знаю, Росица, она ведь ведунья, сон твой сразу разгадает.

– Правильно! Научите ее по баракам ходить! Мало ей карцера, – строго оборвала Козу Валя. – Руки у вас от работы болят, вот вы и чувствуете во сне боль.

Руки у Нади и в самом деле болели по ночам. Особенно весной и осенью. В санчасти врач Горохова посмотрев, сказала:

– Ничего страшного, мышечная боль от физической нагрузки. Велела дать мазь, делать массаж. Никакого массажа Надя, конечно же, не делала, времени не было, а мазь по совету Вали бросила в печь. На том и закончилось лечение. Но по ночам руки ее продолжали ныть противной тягучей болью.

ВРЕМЯ БЕЖАЛО, А СРОК НЕ ДВИГАЛСЯ…

Новый 1951 год наступил неприметно, ничем не порадовав зечек. В новогоднем концерте Надя не принимала участие и была рада остаться в праздничный вечер с Валей и Козой.

Настроение было отвратное. Она устала от работы, хотя теперь хлеборезка не казалась ей такой тяжелой как раньше.

Коза, чтоб развеселить ее, рассказывала всякие смешные и забавные истории из своей лагерной жизни, но Наде они не казались смешными, ей было жаль бедную Козу.

В Рождество Валя испекла красивый торт, украсив его всевозможными загогулинами. Черные крошки ржаного хлеба, немного муки и самую малость маргарина – вот и весь рецепт. Украшения и загогулины из сахара.

– Теперь нужно его остудить, чтоб он затвердел, – сказала Валя и вынесла торт в тамбур, предупредив:

– Выходите осторожно, не заденьте табурет с тортом!

Она уже вынимала закопченную кастрюлю с кипятком из печки, чтоб начать священнодействовать с заваркой, когда в тамбуре послышался грохот опрокинутой табуретки и в хлеборезку зашли старший надзиратель Гусь и Мымра. На валенке у Гуся красовался лепесток розы с Валиного торта.

– Ай! Торт! – вскричали одновременно все три зечки, а Валя стремглав вылетела в тамбур.

– Что с ней? – удивилась Мымра.

Но когда Валя внесла раздавленную тарелку с лепешкой – бывшим тортом, Мымра сказала:

– Ой, как жалко! Надзиратель засмеялся:

– Ничего, и так съесть можно.

– Майор Корнеев спросил, почему ты в концерте не участвовала. Я не знала, что и сказать, – провякала Мымра.

– Почему это вы не знали? Вы же сами сказали мне, что майор, вычеркнул меня из списка, – возмутилась Надя.

– Ну, – махнув рукой, сказала Мымра, – когда это было. Вот ко дню Красной Армии ты подумай, чего петь.

Обиженная до слез Валя, реставрировала свое изделие, посылая тысячу проклятий вдогонку неуклюжему надзирателю.

– Сволочной Гусь нарочно сшиб табуретку! – кипела яростью Валя.

Место, где его валенок раздавил розы, пришлось удалить вовсе. К счастью, тарелка раскололась на две части без осколков, но, в общем, он был прав. Торт все равно съели, не переставая хвалить Валины кулинарные способности. Ночью по радио передавали «Сильву», и Надя с удовольствием слушала прелестную музыку Кальмана, сожалея, что Дина Васильевна была так глубоко предубеждена против всякой оперетты. Но не успел Ярон закончить свои куплеты, как в тамбуре загремело ведро, видимо, нарочно оставленное Валей (чтобы гады ноги перебили), и вошли дежурные, Сладострастный павиан и две шмоналки. Шмоналки застряли в дверях, а Павиан начал перевешивать пайки. Надя с нездоровым любопытством посматривала исподтишка на него. «Почему его называли Сладострастный павиан?» Значение этого слова она не очень хорошо понимала. Помнила по школе, у Достоевского не то глава, не то рассказ назывался «Сладострастники», и слово это в ее понимании обозначало развратного, грязного человека. В его лице она не находила ничего такого, что говорило бы о разврате. Самое простое, и даже не противное. Обыкновенный деревенский мужик, если снять погоны.

– Освобождаешься скоро? – спросил он, исподлобья взглянув на Надю.

– Как будто…

– Небось, замуж сразу выскочишь?

– И не подумаю. Учиться буду.

– Опять у Гнесиных?

– Не знаю, где возьмут.

– Ну, тебя‑то везде возьмут, – уверенно сказал Павиан, вздохнул и пошел к двери. Шмоналки затопали за ним. Из тамбура послышались визг и хохот. «Наверное, Павиан руки распустил», – догадалась Надя.

Утром Коза пришла с известием:

– Комиссовка, и будут проверять на беременность!

– Что? – не поверила Надя.

– На беременность, всех до сорока пяти лет.

– Как так?

– Так же, как на вшивость, только с другого конца, – объяснила Вольтраут, и отвернулась, чтобы скрыть насмешку.

– Я и не подумаю идти!

– Поведут с конвоем! – невозмутимо сказала она.

– Хоть с конницей Буденного, ни за что! Неужели, Валя, вы пойдете?

– Почему нет? Если хотят, пусть полюбуются!

– Не горюй, Надя, я пойду вместо тебя! – заявила Коза.

– Да вы что? Сговорились, что ли, смеяться надо мной!

По приказу Гороховой за ней пришла дежурнячка Перфильева.

– Хорошо же, я пойду! – закричала Надя. – Только штаны с меня будет стаскивать или сама Горохова, или доктор Ложкин.

– Ну и нечего было воевать, – сказала Валя, когда Надя вернулась с комиссовки.

– Я была тверда и непоколебима. Горохова спросила меня, как себя чувствую, я сказала: я не беременна и моего слова должно быть достаточно. Тогда она сказала:

«Покажи грудь». Я говорю: «Это можно, если доктор Ложкин отвернется». Он обозлился и плюнул, говорит:

«Надоели вы мне, двустволки, хуже каторжной жизни!» И выскочил вон. Ведь, гады, ни одной беременной не нашли, а такое затеяли!

– Так ведь это затевается для того, чтоб какого‑нибудь вольняшку опорочить. Предположим, найдут беременную, будут таскать по операм, пытать, начнут запугивать, пока не сознается, вот тут и попался, голубчик! – объяснила Коза.

– Сколько же способов, кроме срока, унизить заключенного! – злобно сверкнув глазами, воскликнула Надя.

– Много, ой как много! – сказала Коза. – Ты, Надя, смирнее будь, легче переносить неволю, а ты, как норовистая лошадка, сразу на дыбы. Научись приспосабливаться к обстоятельствам да благодари Всевышнего, что в такой лагерь попала. Считай, что на курорте.

– Хорош курорт! – возмутилась Надя. – Стоит взглянуть, как девчата с Кирпичного возвращаются, сразу вспомнишь… и вздрогнешь!

– Ты не возмущайся! – перебила ее Коза. – Теперь лагеря совсем не те, что были раньше.

– Что? Иль не скупятся? Охраны и проволоки побольше? – съязвила Валя.

– Не в этом дело! – терпеливо продолжала Коза. – Раньше лагеря создавались для уничтожения зеков, а теперь сообразили: врагов надо использовать, как рабов. Оттого и зеки другими стали помоложе, да посильнее. В тридцать седьмом со мной в этапе одни старики да старухи, троцкисты, ехали в Унжлаг, а в сорок седьмом – одна молодежь. Фронтовики да из немецких концлагерей, бывшие узники – наши враги.

– В пятьдесят седьмом, надо полагать, поедут дети, – политические озорники, а урки и блатняки их конвоировать будут, – сказала Валя, насмешливо взглянув на Козу, но Антонина не обиделась, и даже, понимающе, улыбнулась ей.

– Ну, блатные, ни при каких правителях работать не будут. Шахты эти да дороги выросли на костях политических и бытовиков, а ворье если и погибали, то потому, что резали друг друга, хотя, иной раз и начальству попадало от них. А еда какая была? Слезы горькие! Вы думаете, почему я так облезла – ни зубов, ни волос? А ведь мне и лет не так уж много!

– Не от излишеств, верим! – согласилась Валя. Только насчет зубов – разрешите не поверить! Следователь ваши зубки на допросах пересчитал… Почерк знакомый! Так ведь?

Коза, было, дернулась, но не ответила ей, а продолжала:

– Вот я и говорю: сиди, Надюша, смирно, пока свои посылки сама получаешь, да нас угощаешь, а то с почты до барака донести нельзя было. Блатняки у дверей шайками стерегли.

На следующее утро за хлебом вместе со своим бригадиром пришла Зырька. Среди западнячек Надя всегда отличала хорошенькую студенточку из Львова, Зырьку. Кто она была? Бандеровка‑самостийница? Возможно. Да не все ли было равно здесь, где все равны? Говорили про нее, что была она членом организации «За самостийну Украину», за что и арестована. Должно быть, Зырька вела себя на следствии достойно, как «человек», не оговорила и не выдала своих товарищей, судя по тому, что получила срок 20 лет каторги, с отбыванием в лагерях «особого режима» и дальнейшей высылкой в отдаленные места. На Капитальной, откуда прибыла Зырька, она работала в шахте, здесь, на 2‑м кирпичном, начальство загнало маленькую почикайку в гофманку, в обжиг, выгружать раскаленный кирпич из огненных печей. Друзья Зырьки и родичи не бросили ее в беде, трусливо не отказались от каторжанки, наоборот, чуть ли не каждую неделю на столбе, где висел список посылок, красовалась Зырькина фамилия. Посылки с сахаром, салом, мукой и разной домашней снедью поддерживали ее в немыслимо тяжелых условиях работы на кирпичном заводе.

Валя называла Зырьку и ее друзей непонятным словом: ОУНовки. Хорошо это или плохо – Надя не знала, но, прожив с ними бок о бок за проволокой несколько лет, зауважала этих девчат за неиссякаемый оптимизм и веру в Бога, за юмор и красивые песни, а еще за честность и добросовестность даже в каторжном труде.

Антонина Коза как‑то рассказывала, что письма, которые писали Зырьке друзья через ее родных, читались западнячками вслух, при запертых дверях барака, после отбоя, и все, как одно, заканчивались словами: «Спаси вас всех Христос, мы за вас молимся и не оставим вас…»

Надя слушала и удивлялась, однако, самым главным достоинством Зырьки считала, что была Зырька очень симпатичная, пела свои украинские песни и лихо отплясывала гопак. Забирая свой лоток с хлебом, Зырька спросила:

– Ты одна?

– Одна. Мои еще не пришли.

– Может, тот свинский блондин у тебя?

– Какой? – притворилась удивленной Надя. – Да режимник, «Красючёк».