И с карцером познакомилась 3 страница

– Что ты, Зырька, окстись, чего он тут забыл?

– А может, что и забыл, кто знает? – лукаво подмигнула Зырька и улыбнулась, показав перламутровый ряд зубов. – На тебе записку, с шестой шахты передали. Держи!

– Кто передал?

– А я почем знаю? Мы дорогу чистили, а их мимо вели, кто‑то бросил.

– Спасибо! Зря взяла. Найдут на вахте во время шмона, в бур попадешь!

– У меня не найдут. Я старый конспиратор.

– Устаете сильно?

– Ой, не спрашивай! – Зырька махнула рукавицей и потащила с бригадиром свой ящик. В записке не было объяснения в любви, какие обычно передавали с шахт Наде. Это были ноты на аккуратно разлинованной бумаге. Песня со словами и несколько строчек, написанных печатными буквами: «Прошу исполнить эту песню в своем концерте как литургию по автору». И все. В тот же вечер, поручив хлеборезку Вале, Надя забежала в столовую, на сцену, где вечерами сидела Наташа Лавровская, разучивая оперный клавир «Кармен».

– На‑ка, Наташа, взгляни, что мне прислали, – попросила Надя, подавая листок.

Наташа нехотя сняла с плеч аккордеон и взяла записку. Бегло прочитав ее, она подошла к пианино и одной рукой проиграла мелодию. Потом подумала и проиграла двумя руками. Мелодия была совсем незнакомая и грустная, вся в миноре.

– Знаешь, а мне нравится! Пойдет тебе к двадцать третьему февраля. Только куплет про лагерь надо пропустить.

Перед днем Красной Армии был грандиозный шмон, или, как называла Маевская на французский манер, «гран‑шмон». Обыскивали все, что могли. На нарах и под нарами, сумки, мешки, ящики, чемоданы, выворачивали карманы, трясли даже лагерные журналы.

– Жаль, что я белье свое перестирала, шмоналкам приятней было бы в грязном возиться, – убирая раскиданные вещи, с досадой ворчала Надя.

В такие дни она особенно остро чувствовала, что стоят они с Клондайком «по разные стороны баррикад». На сцене тоже был шмон, и записку с песней забрали. Не положено. Но уже прошло несколько репетиций и в ней не было нужды. Весь смысл песни сводился к следующему: двое фронтовиков, он и она, клянутся не потерять друг друга после войны. Но он попадает в плен, а потом в лагерь. Верная своей клятве, подруга ищет его в Воркуте, но он погиб. Когда Надя спела в последний раз припев, а она знала, как надо спеть, чтоб «слеза прошибла»:

Ванюша! Друг сероглазый мой,

Ванюша! Ласковый, родной,

Где тебя найти,

Если все пути

Замела полярная пурга, – зечки устроили такую овацию с топотом и ревом, что пришлось повторить еще раз, а потом «Ганзю», потому что Наташа больше ничего не знала. Во втором ряду рядом с Шурой Перфильевой сидел Клондайк и тоже хлопал, но сдержанно, как и подобает начальнику. Надя уже знала, что он вернулся, и заприметила, как только вышла на сцену, а потому из кожи лезла вон, чтоб петь хорошо.

– Сама себя перепрыгнула, – сказала ей Наташа после концерта. – Надо мне что‑нибудь тебе с танцем поставить, легкое, из оперетты, или танго Годэ – успех обеспечен.

– Неужели мне еще придется здесь выступать?! – взмолилась Надя. – Где этот чертов прокурор, у кого мое дело на подписи!

Не доходя немного до хлеборезки, она увидела Клондайка, он ждал ее. Валя на концерте не была, послушала генеральную репетицию, а Коза сразу же отправилась в барак.

– Здравствуй! – сказал негромко Клондайк и протянул ей обе руки, без варежек. – Ты меня уже забыла, моя строптивая ученица?

Ей очень хотелось для начала быть строгой и слегка выдать холод, но, увидев его протянутые, дружелюбные руки, раздумала и сказала: – Заходи позже, у нас еще полно работы.

– Ты так ласкала своего Ванюшу, что я готов был возревновать.

– А ты так нежно ворковал со шмоналкой, что я тоже почти обиделась.

– Послезавтра дежурю, можно к вам зайти, моя недотрога?

– Если не будете шмонать со шмоналками, заходите, гражданин начальник!

На следующий день, с утра, после поверки прибежала дневальная опера.

– Иди, вызывает, гневается!

Надя схватила телогрейку и, бранясь скверными словами, пошла в «оперсосную». Уже с порога было слышно, как он орал по телефону. Надя прислушалась, не смея постучать в дверь. В этот момент приковыляла дневальная.

– Чего стоишь? Нечего подслушивать!

– Больно надо! – огрызнулась Надя. – Он по телефону говорит!

– Иди, иди, раз звал, – и, чуть приоткрыв дверь, пропела: – Гражданин начальник, Михайлова пришла!

– Зови, – и в трубку: – Я рапорт подам. Всего! – и Наде:

– Заходи!

– Здравствуйте, – вежливо поздоровалась она и встала «овечкой», руки по швам.

– Ты что пела вчера?

– Фронтовую песню, – сделав круглые глаза, ответила Надя.

– Кой черт фронтовую! Откуда записка?

Она еще больше распахнула глаза и брови подняла, а сама судорожно соображала: записку отобрали, она у Горохова.

– Нашла!

– Нашла! – ощерился опер, – Баба шла, шла, пирожок нашла, так?

– Да, нашла, – кивнула Надя.

– Где?

– Около пекарни. Смотрю, бумажка лежит, аккуратно свернута, а там ноты, я и взяла, – беззастенчиво врала Надя, впрочем, понимая, что он ей не верит.

– И кто же, по‑твоему, положил ее туда? – источая елей, спросил опер.

– Не знаю!

– Не знаешь? А как ты думаешь, давно она там валяется? Надя мигом сообразила: скажи «давно», она от снега бы разлезлась, бумага плохая, скажи «недавно», могла видеть, кто вблизи крутился, подложил.

– Не знаю, – опять нудит она, – должно быть, пока я за хлебом в пекарню ходила.

– Хватит мне дуру валять, ты с кем разговариваешь? Забыла? – заорал, не выдержав, опер;. – Вот! – бросил на стол смятую бумажку.

– Отдайте, пожалуйста, там ноты песни записаны. Чем она вам не угодила? Всем так понравилась!

– А ты не знаешь? Дурочкой прикидываешься! – и вдруг сразу, как после сердечного приступа, обмяк и тон переменил. Вспомнил, видно, что не политическая она, своя, уголовница.

– Писака этот из РОА, на шестой шахте содержится.

– Откуда мне знать? Первый раз слышу!

Поверил ей Горохов или нет, неизвестно, но только сказал:

– Из армии Власова. Тоже не слышала?

– Нет! – тут она не солгала, она действительно не знала ничего о РОА и решила сегодня же спросить у Вали.

– Предатель он, Власов этот. Своих предал! И армию свою в яму завел. Вон они теперь на шахтах отдуваются! – задумчиво, вроде и не ей, сказал Горохов, потом опомнившись, опять стал грозным опером.

– Осиное гнездо развели на шестой шахте. Сочинитель этот, кроме песен, прокламации додумался сочинять… А тебя, Михайлова, я давно собираюсь проверить: о чем ты все поешь? О каких‑то калитках, о любви, понимаешь ли, заходишься… Какая тебе здесь любовь? Вас сюда исправляться прислали, вину свою перед Роди ной и советским народом искупать, работать, а не о глупостях думать, тем более петь. А вы, как свиньи, везде грязь найдете!

«Несчастный! Для него любовь – грязь», – пожалела его Надя.

– Впредь, что петь будешь, мне на проверку, на стол положите вместе с начальницей КВЧ. Ясно?

– Ясно, гражданин начальник! Только, к сожалению, я лично таких песен не знаю, не учила, чтоб об исправлении или об искуплении… Если только сама начальница КВЧ знает, а заключенные вряд ли, может, монашки, они, – с сомненьем сказала Надя голоском совсем‑совсем «овечьим», но вовремя замолчала, догадавшись, что Горохова ей не провести…

Недаром он был направлен в лагерь усиленного режима работать среди особо важных политических заключенных.

Он «стреляный воробей» и таких «овечек», как Надя, видел насквозь, и даже глубже, а потому уж приготовился было напомнить ей о том, что зачеты зарабатываются трудно, а снимаются легко, махом! Но тут, на ее счастье, в дверь постучали.

– Гражданин начальник, к вам можно? – пропела дневальная…

– Пусть зайдет! – сказал Горохов кому‑то. – Заходи, я готов, сейчас поедем!

Надя стояла спиной к двери и не видела, кто зашел.

– Что у вас, товарищ капитан, опять «допрос партизанки»? – услышала Надя за спиной голос Клондайка, но не обернулась, а лишь выше вскинула голову:

– Отдайте, пожалуйста, там песня! Слова и ноты.

Горохов медленно изорвал бумажку в мелкие клочки и кинул кусочки в урну.

– Иди – врать не будешь!

Вся кровь в ней вскипела и бросилась в лицо, да еще бес подначил: «Скажи, скажи ему пару ласковых, ты умеешь!» Но Надя сдержалась, сказала только:

– Песню не изорвешь, она у нас на слуху, мы ее помним, а кто писал, напишет еще!

– Не напишет, на твое счастье, – злорадно сказал Горохов, – а то получил бы «песенник» вдобавок к своей десятке. А тебе я вижу, Михайлова, освобождаться неохота, бур и карцер нравятся! Зачеты надоели!

Надя молча стиснула зубы. Прикусила своего беса.

– Ступай!

Если б взгляд, которым она посмотрела на опера, обладал мощной силой, провалился бы бедный Горохов вместе с Клондайком и кабинетом в тартарары!

Дня через два Надя забежала в столовую и поднялась на сцену, откуда, из‑за закрытой занавеси, слышались громкие голоса.

– Иди, иди скорее, – позвала ее Наташа Лавровская.

– Что случилось?

– Сейчас начальница КВЧ придет, велела собрать самодеятельность, кто не на работе.

На сцене уже ожидали несколько зечек – Маевская, Кира Покровская и кое‑кто из хористок. Всех очень заинтриговало: чего еще такое важное скажет им Мымра? Вдруг амнистия?!

Ждали долго, уже и расходиться хотели – девчата‑хористки с ночной смены. Отдохнуть пора, да и Надю тоже время поджимало. Наконец пожаловала Мымра.

Лицо ее, всегда унылое, на этот раз было озабоченно и деловито.

– Здравствуйте, кого не видела, – провякала она. – Товарищ оперуполномоченный порекомендовал нашей самодеятельности включать в концерты больше производственной тематики. – И достала из сумки небольшую не то брошюрку, не то книжку. – Вот тут, – сказала она, указывая на книжку, – я подобрала кое‑что, то, что вам нужно. Кто хочет прочитать? Читайте вы, – протянула Мымра Маевской потрепанную книжонку.

Елизавета Людвиговна пробежала глазами первую страницу, и Наде показалось, что челюсть ее отвисла – Маевская явно онемела на миг.

– Да‑а! – протянула она. – Это нечто! Ну, слушайте: «Современный водевиль или сцены из шахтерской жизни». Действующие лица: девушки, парни, шахтеры. Хор.

– Гениально! Именно то, что надо! То, что доктор Вахтер прописал! Надо полагать, что шахтеры – не парни?

– Не мешай, Покровская! – сердито одернула Киру Мымра. – Продолжайте!

– Сцена первая. Общий хор, – прочитала Маевская.

Заполярная сторонка

Твоя слава велика,

О тебе поем мы звонко,

О работе горняка!

Хористки негромко захихикали… Мымра неодобрительно взглянули в их сторону.

– Выходит девушка в белой косынке…

– Умилительно! – вставила Зырька. – Косынка нам по плечу. Осилим!

– Девушка поет:

Каждый год с весенними лучами

Выполняет план любимый мой,

Он своими черными очами

Девичий смутил покой!

(Уходит.)

Выходит шахтер. Он в каске, в руке отбойный молоток.

Я в забое на проходке

Выполняю план двойной,

Эй вы, девушки‑молодки,

Выходи плясать со мной!

Маевская замолчала и, с трудом сдерживая смех, заикаясь, произнесла:

– Извините! У меня нет слов, я потеряла дар речи…

Душещипательно! А кто будет шахтер? Какая роль! – Реплики неслись со всех сторон. – Это сильнее «Фауста» Гете![8]

– Читайте дальше, – неуверенно сказала Мымра, она уже почувствовала, что может возникнуть напряженность.

– Выходит девушка, на ней красная косынка…

– Роли пойдут нарасхват! Чур, я девушка! – опять не выдержала Кира. Маевская, кое‑как собравшись, продолжала:

– Девушка поет:

Вы, шахтеры‑ухажеры,

План перевыполняете,

Только очень горды стали,

Нас не замечаете…

Дальше Маевская читать не смогла: плечи ее задергались от смеха, и она вынуждена была замолчать.

– Это классика! – с задумчивым выражением лица сказала Наташа Лавровская. – Редкая находка для самодеятельности. Только она одна могла сдержать себя и не смеяться. Остальные буквально катались от смеха, рискуя вызвать немилость Мымры.

– Ну, в чем дело? – наконец спросила она.

– Я думаю, эту поэму надо рекомендовать на шестую шахту, там ее, безусловно, оценят, боюсь, что мы просто ее не осилим, – без тени улыбки сказала Наташа.

Но Мымра уже сообразила сама: что‑то не вязалось…

– Как хотите! – сказала она. – Я не настаиваю. Товарищ капитан… – Она выразительно пожала плечами.

– Случайно, это не его произведение? – спросила «овечкой» Надя, припомнив свой последний разговор с ним.

Внезапно Мымра рассердилась и, выхватив книжку из рук у Елизаветы Людвиговны, направилась к двери.

– Я доложу, что вы отказались! – гневно воскликнула она.

– Нет! Что вы! – спохватилась Наташа. – Просто мы не уверены, что наших талантов хватит! А какие костюмы?!

Долго еще потом смеялись зечки в бараках и на разводе, вспоминая слова «поэмы», рекомендованной опером.

Но Мымра, по‑видимому, не доложила ему. Побоялась.

Пользуясь неограниченной перепиской, Надя повела атаку на мать, забрасывая отчаянными письмами. Ей казалось, что Зинаида Федоровна недостаточно активно подгоняет этого адвоката Корякина, что можно было самой сходить к Руденко поторопить с подписью. Ей даже хотелось написать Дине Васильевне, но та ни разу не изъявила желания получать от Нади из лагеря письма. «А кто мне обязан? Никто! – отвечала она себе. – Сиди и не чирикай!»

В припадке бессильной тоски она нахамила старой, больной Козе по нестоящему пустяку. Но мудрая Коза не обиделась, сказала только с укором:

– Эх, Надя, я и хуже слышала, мне не стать‑привыкать…

Надя расплакалась и тотчас попросила прощенья. На второй день все еще под впечатлением своего разговора с опером она металась от сознания своего бессилия, плакала, что лучшие годы ее жизни проходят, а она талантлива и могла бы многого достигнуть, пока еще не поздно, не ушло время. В таком отчаянном настроении ее застал Клондайк, когда зашел днем «для профилактики», и Надя, не сдержав себя, в порыве исступленного гнева закричала:

– Неужели нет больше чести и совести в нашем народе, неужели навсегда превратили его в бесправное, молчаливое быдло, и меня с ним!

Она видела, как сжалась в комок Коза и юркнула в комнатуху. (Вали не было, она понесла в прачечную халаты – свиные чехлы и полотенца). Клондайк, не успев поздороваться, резко повернулся и вышел. Перепуганная Коза сердито сказала:

– Я не верила, что в тебе «бес» сидит, когда ты сказала нам, но теперь вижу, так оно и есть. Разве так можно? Они сгноят тебя в лагерях! Он же начальник режима!

На минуту ее охватил панический страх, но не из боязни наказания. Если он способен предать, зачем тогда вообще жить на свете? Она боялась, что оскорбленный Клондайк не вернется к ней, и ждала. Он пришел поздно, далеко за полночь, когда она уже не надеялась. Постояв немного в дверях, он после некоторого раздумья сказал строго и властно, совсем как начальник режима:

– Надя! Не ставь меня в глупое положение. Говорю тебе со всей серьезностью. Я еще не освобожден от присяги и имею свои обязанности. Я отношусь с уважением к твоему понятию о чести и совести, прошу отнесись и ты к моему. Я все‑таки еще офицер. – Но, увидев ее растерянное лицо, смягчился и совсем уже без гнева добавил:

– Ведь ты же не хочешь, чтоб я попал под трибунал? Мне будет хуже, чем тебе!

На его прекрасном, мужественном лице не было и тени обиды и недовольства. Он взял Надю за руку и, заглянув ей в глаза, спросил:

– Ты ведь не желаешь мне этого, верно?

Надя молчала, потому что зла ему она, конечно, не желала, но право выражать свои мысли, даже такие, крамольные, оставляла за собой.

Движеньем, полным любви и нежности, он взял ее за подбородок и с грустью сказал:

– Я все думаю о тебе, как о взрослой, а ты еще, по сути дела, ребенок, взбалмошная девчонка, бунтарка! Не понимаешь, куда тебя занесла судьба.

От его слов злость сползла с нее, как кожа со змеи, осталось только желание быть ласковой и доброй, какой она была на самом деле. Клондайк, быстро распознав в ней эту перемену, уже без всякого на то разрешения целовал ее сияющие, умиротворенные глаза, нашептывал слова, от которых ей становилось жарко, и она, краснея до корней волос, позволила себе слегка забыться, совсем немного, под жадным касаньем его ненасытных, горячих губ.

«Ха‑ха! – сказал бес‑искуситель, – что ж дальше?

Наверное, Клондайк услышал беса и, превозмогая себя, отстранился от нее.

– Любимая моя, я не дам тебе повода жалеть о случившемся. Ты для меня пока «табу».

«Табу»! – Надя помнила это слово «табу» из все той же книги «Дети капитана Гранта», когда Алешка, оставляя яблоко или конфету «на потом», кричал Наде: «Это табу! Не тронь!»

– Табу, – повторила она, охваченная внезапно горестным воспоминанием о доме, о прошлом… – Табу это ты для меня, вот только надолго ли? Одному Богу известно, – она почувствовала приступ жгучей обиды за свое унизительное, рабское положение и, чтоб скрыть нахлынувшие слезы, быстро вышла в тамбур, дернула наружную дверь, распахнув ее настежь. Неподалеку спали бараки, освещенные ярким светом прожекторов. Совсем рядом, позади хлеборезки, лаяли сторожевые собаки и переговаривались на вышках вертухаи.

«Полезно вспомнить, что ты зечка и твое место за проволокой, сразу отпадает охота к поцелуям с начальником режима».

Постояв недолго на пороге, она замерзла и вернулась.

Клондайк сидел на колченогом табурете и задумчиво вертел в руках свою шапку.

Когда Надя вошла, он поднял голову и спросил:

– Ты стихи любишь?

– Стихи? – переспросила удивленная Надя. – Конечно! Кто же не любит стихов? Это музыка слов.

– Знаешь, я очень люблю Тютчева. У него есть одно стихотворение, называется оно «Люблю глаза твои».

– Ну, и… что?

– Раньше я не совсем понимал слова:

… Сквозь опущенных ресниц

Угрюмый, тусклый огнь желанья.

Мне по глупости казалось, что «огнь желанья» должен быть радостным, торжествующим, сияющим. Сегодня я узнал, он действительно угрюмый, мерцающий, сосредоточен весь в себе…

– Что ты говоришь, опомнись! – возмутилась не на шутку обиженная Надя. – Замолчи немедленно! Клятвенно заверяю тебя, больше тебе не представится случая!

– Но ты же любишь повторять слова романсов!

– Но не смотреть на «огнь желанья», вспоминая слова романсов, я с Богом говорю. Понятно?

– А я земной, до разговоров с Богом не допущен! – сокрушенно, как бы извиняясь, сказал с виноватой улыбкой, Клондайк, в которой Надя без труда почувствовала иронию и обиделась.

– В таком случае, – сказала она, притягивая его к себе за распахнутые борта полушубка, – тебе следует избрать более подходящий и доступный объект для изучения: например, шмоналок!..

Клондайк осторожно снял ее руки со своего полушубка.

– Что мне теперь делать, скажи? Продолжать выслушивать тебя или уйти?

Надя поняла, что в своей необузданной ревности занеслась, сама не зная куда, и оскорбила его. Но бес не унимался, и она ответила:

– Я могу только сказать тебе, что бы я сделала на твоем месте.

– Что?

– Обиделась бы и ушла.

Клондайк надел шапку и направился к двери.

«Нельзя, чтоб он ушел!» – заволновалась Надя. «Недалеко уйдет», хихикнул бес. В тамбуре она все же догнала его.

– Я сказала, что я бы оскорбилась и ушла, это вовсе не значит, что и ты так должен поступить.

– А как мне посоветуешь? – и тотчас вернулся следом за ней в хлеборезку.

Надя прошла к окну, и, слегка раздвинув занавески, посмотрела на огоньки вахты и дальше, за вахту, где перемигивались и дрожали в вихрях танцующих снежинок фонари кирпичного завода. Там во всю мочь работала ночная смена: горячие цеха, выгрузка, погрузка, формовка и конвейеры.

– Что я могу ответить тебе? – помолчав недолго, сказала Надя. – Тебе, вольному и свободному. Ты можешь обидеться и уйти, если вдруг тебе покажется обидным то, что я скажу. А то, что скажешь ты, любую твою насмешку, я должна выслушать, мне некуда деваться, я рабыня!

– Прошу тебя, Надя… – перебил ее Клондайк.

– Но у меня есть защита! – горячо продолжала она. – Держаться от тебя подальше, гражданин начальник! И запомни! Ни тебе, ни кому другому никогда, никогда я не стану временной забавой, а если такое и случится против моей воли, я убью себя! Я не буду жить! Больше она не выдержала и от великой жалости к самой себе расплакалась навзрыд.

Потом они еще долго, до самого подъема, стояли в тамбуре, завернувшись в полы его полушубка, изводя друг друга недоступной близостью, и расстались как влюбленные, но не любовники.

Коза ходила за завтраком к концу раздачи и приносила полный, доверху, котелок, обильно политый каким‑то жиром, и, если давали рыбу, то не три, как положено, а целых четыре кусочка. Как ей это удавалось, секретом не было: после раздачи завтрака Коза ходила в столовую и помогала уборщице и посудомойке мыть посуду, столы и пол. Иногда в хлеборезках просыпалась совесть и они, смущенные и пристыженные, в один голос увещевали Козу не ходить побираться».

– Девочки мои! – оправдывалась Коза, качая лысой головой. – Мне ведь нетрудно часок‑другой поработать, хочется тоже внести свою лепту в общий котел. Вот ты, Надя, добрая, и я тоже хочу быть доброй.

– Я тоже хотела бы, – сказала мрачно Валя.

– Посмотри на себя, ты таешь изо дня в день, а почему? – продолжала Коза. – Глаза запали, под глазами синяки, что с тобой? Какой недуг тебя грызет?

– Вы спите ночью, когда я ухожу? Ведь до подъема можно поспать! – строго спросила Валя.

– Мне снятся тяжелые сны, меня мучают кошмары, – заплакала Надя, стыдясь своей лжи, и еще оттого, что нужно было скрывать и таить в себе свою любовь. Ей казалось, эти политические такие суровые, никогда не поймут и не оправдают ее. Для них он был враг, режимник!

– Плохо, что нет у вас ни Бога, ни религии.

– Один «бес», – тяжело вздохнула Коза.

– Сам дьявол с усами заменил вам его, апостолов – шайка убийц и воров, а иконы – их портреты.

– Замолкни, Валя, прошу! – взмолилась Надя.

– У нее все впереди, она придет к Богу, это неизбежно, мы все были такие и верили только в призрак «коммунизма», который ходит по Европе, а к нам не идет.

Когда Валя вышла на минуту в тамбур выплеснуть воду, Коза шепнула:

– Я твой сон румынке‑гадалке рассказала, она настоящая ведунья. Это она Еве Браун нагадала, что та на весь мир знаменита будет.

Надя знала, кто такая Ева Браун, но сейчас ее интересовала только собственная судьба.

– Что она сказала? – быстро спросила она, оглядываясь на дверь.

– Сказала, что плохой! Получишь удар там, где ждешь радость.

– Никакой радости я и не жду, – мрачно сказала Надя.

– И еще она добавила: «Сто лет вам радости не видеть, а пребывать в горестях и смуте, народ‑цареубийца!»

Клондайк в свое дежурство, делая обход зоны с надзирателями, мог видеть Валю, когда та искала дежурняков, чтоб ей открыли барак и уже точно знал, что ее напарница оставалась одна. Но ему хотелось видеть Надю не только в свое дежурство, каждый день, всегда, а это было небезопасно.

Надя просила его не рисковать, но он отвечал ей шуткой:

– Кто не рискует, тот не выигрывает, – и, сияя улыбкой, заявился в тот же вечер в дежурство Горохова.

«Ишь возрадовался, не боится, опер попутает, погоны сдрючит, а меня к блатнякам шуганет», – сердито подумала Надя и поспешно застегнула свой халат – свиной чехол до самой верхней пуговицы, затем, встала по стойке «смирно, входит начальство!» как и полагалось зечке в Речлаге, нарочно подчеркивая, она – заключенная, он – офицер охраны.

– Ты ошиблась, моя любимая, халат надо снимать, работа закончена. Разреши помочь тебе, – весело сказал Клондайк.

Надя отстранилась и слегка шлепнула его по уже протянутой руке.

– Это вы ошиблись, гражданин начальник! – сказала она недовольно, явно не одобряя его действия. – Когда вы входите, надо срочно надевать телогрейку, а сверху еще бушлат. Жаль, что нет ЧТЗ,[9]а то и их не мешало бы, колени прикрыть!

– Чем же я так испугал тебя? – спросил, с притворным недоумением, Клондайк, отступая от нее на шаг.

– Все, Саша! Я твердо решила, поцелуи и объятья отменяются.

– И за что же мне такое наказание?

– Просто я поняла, что за этим следует.

– Вот и отлично! Не понимаю только, чем же это плохо, то, что за «этим» следует? – воскликнул Клондайк.

Надя тотчас уловила иронию его слов.

– А то, что от таких поцелуев дети получаются! – покраснев, заявила она и быстро отвернулась, сообразив, что в запале сказала не то, что нужно.

– Что? Я не ослышался? Повтори, пожалуйста…

– Я сказала, что от таких поцелуев дети рождаются, – упрямо, с досадой повторила Надя и сердито передернула плечами, глядя, как Клондайк заходился от смеха. – Развеселился! Ишь, зубы, как у крокодила, полна пасть!

– Ты уморишь меня, любимая! Я‑то знал другое… Конечно, ты учила биологию позже меня, возможно, изменилось…

– А ты что знал, с ветра?

– Нет, зачем же! Ну, скажем, аист принес или в капусте найти можно, если поискать! – произнес, давясь от смеха, Клондайк, но не удержался и упал на колченогий табурет.

– Прекрати сию же минуту говорить гадкие пошлости! – гневно закричала Надя. – Это подло!

«Поддай пошляку» – шепнул бес.

– Конечно, я подлец! – искренне согласился пристыженный Клондайк, взглянув в ее разгневанное лицо. – Подлец! Я обольщаю ребенка, который еще не знает, что такое любовь, да еще говорю черт знает что! Прости меня!

– Запомни раз и навсегда, Саша! Одно пошлое, циничное слово может разрушить большую любовь, лишить ее музыки и красоты, превратить в обыкновенную связь.

– Наверное, только не мою! – сказал Клондайк и, поцеловав обе Надины руки, вышел.

«Наконец‑то и тебе будет стыдно, Клондайк, любовь моя!» – ликовала Надя. – «Так и надо, знай наших!» – поддержал бес.

Но не успела она закончить свои размышления о том, как правильно преподала урок своему возлюбленному, ей показалось, что кто‑то заглянул в окно. Пугаться здесь было некого, ОЛП не воровской, но, послушав внимательно, она насторожилась. Снаружи ясно различался скрип снега под ногами, а затем послышались сильные удары в дверь. «Дверь заперта! – вспомнила Надя. – За Клондайком закрыла». Она тихо вышла в тамбур и спросила: – Кто там?

– Открывай, обход!

«Видно, Бог мне помогает!» – подумала она, когда, оттолкнув ее к стене, ворвался опер Горохов, за ним старший надзиратель и дежурный по вахте.

– Одна?

– С Богом, не одна, – как заправская ханжа, «овечкой» ответила Надя. А сердце покатилось в пятки. Вот если б десяток минут раньше!

– Почему дверь заперта? – спросил Горохов. А сам, как охотничий пес, весь настороженный, обшарил глазами всю хлеборезку.

– Начальник режима приказал запирать дверь, когда в хлеборезке хлеб.

– Какой начальник? – пытливо заглядывая ей в глаза, осведомился Горохов. – Тарасов?

– Я их по фамилии не знаю. Капитан, новый!

– Ты ему сказала, что это мое распоряжение?

– Конечно! Он ответил, что оперуполномоченный за материальные ценности не отвечает, и приказал запирать дверь.

Горохов едва заметным движением кивнул старшему надзирателю на комнатуху – и тот сразу направился туда. Надя встала в дверном проеме.

– Наследите мне, только что полы вымыли.

– А ну двинь! – скомандовал Гусь и, оттеснив ее, прошел в комнатуху.

– Ты нагнись, под топчан посмотри, может, там кого найдешь! – шепнула ему ехидно Надя.

– Надо будет, найду! – обозлился Гусь.

– Скажите, что ищете, может, я могу помочь?

– Встань, как положено! – резко оборвал Горохов.

Надя немедленно встала по стойке смирно, но не сдержалась и взглянула на опера насмешливо и, как показалось ему, дерзко.

– Чего лыбишься?

– Рада! Гости пришли.

– Ну‑ну, поговори еще! – а сам уселся на колченогую табуретку и закурил.

– Ступайте, я догоню, – приказал Гусю. – Так что, Михайлова? Не различаешь начальников, так, что ли?

– Мое дело хлеб вовремя нарезать!

– Это ты мне уже говорила, помню, а теперь меня послушай, что я скажу! Ты мне очки не втирай и голову не морочь. Тарасова ты знаешь очень даже хорошо! И все вы тут знаете. Бабы мокрые ходят, как увидят его! – вдруг сорвался на крик опер.

– Надя побледнела, почувствовав беса: «Стерпишь?» Но промолчала и отвернулась, стала смотреть в окно на далекие огни кирпичного завода, потом, чтоб улегся бес, взяла нож и начала точить о брусок.

– Чего молчишь?

– А что сказать? Я и не такое слышала от блатных, рецидивистов. Но от капитана в первый раз!

– Что ж не скажешь, «стыдно за вас»?

– Вы и сами знаете, что стыдно!

– Ты меня не стыди! В буре сидела? Еще посидишь!

– Сидела за нарушение режима, письмо несла, а ведь майор Корнеев не похвалит, что офицеры его, как блатняки, разговаривают.