У колыбели Козьмы Пруткова 1 страница

К сожалению, осталось мало свидетельств встреч и разговоров Гоголя и Алексея Толстого в сороковые годы. А они были. Этим литераторам, наверно, хватало тем для бесед. И в характерах у них было что-то общее. Ну хотя бы ироничность, склонность к шутке, к озорству нако­нец... Как-то не вяжется это с тем образом печального Го­голя, который составился у многих, хотя они и улыба­лись, читая его произведения. Да и Алексей Толстой у нас до сих пор не слишком-то весел...

Но они знали и ценили друг в друге юмористическую жилку. Вот случай, рассказанный Толстым и воспроизве­денный биографом Гоголя:

«Когда Жуковский жил во Франкфурте-на-Майне, Го­голь прогостил у него довольно долго. Однажды — это было в присутствии графа А. К. Толстого — Гоголь пришел вкабинет Жуковского и, разговаривая со своим другом, обратил внимание на карманные часы с золотой цепочкой, висевшие на стене.

— Чьи это часы? — спросил он.

— Мои, — отвечал Жуковский.

— Ах, часы Жуковского! Никогда с ними не расста­нусь!

С этими словами Гоголь надел цепочку на шею, поло­жил часы в карман, и Жуковский, восхищаясь его про­казливостью, должен был отказаться от своей собствен­ности».

Природа всегда выше искусства, человеческая натура богаче и разностороннее того, что о ней писали, пишут и будут писать. Кому дано запечатлеть те выси и глубины, в которые воспаряет и низвергается человек в своей не­видимой для постороннего глаза жизни? Можно лишь за­глянуть в душу человека, уловить переходы его настрое­ний, найти внешнее оправдание его поступков, иногда уга­дать их внутреннюю мотивировку... Но всего, всего че­ловека (не материальную его оболочку) взглядом охва­тить невозможно. А казалось бы, чего проще — наблю­дай хотя бы за собой, изображай себя. Но человек, писа­тель, боится себя, ужасается, как перед разверзшейся бездной, и предпочитает подчас выдумывать всякие кон­струкции, питая то, что называется наукой. А если и вправду преодолеет он стены, непрерывно воздвигаемые между многочисленными человеческими «я», то его кос­нется крылом гений. Но даром ничего не дается, редкий ум способен выдержать такую нагрузку, он может дой­ти до помрачения и отказа разрушать стены, как это слу­чилось с Гоголем, начавшим сжигать написанное — оче­видную для него фальшь. Лишь Достоевский пытался не сдаваться, и какой же ценой давалось ему это!

Алексей Константинович Толстой был человеком не­вероятно сложным, а главное — проявившим себя само­бытно во многих областях человеческого духа. В лаби­ринте его души легко заблудиться, а сломать стену меж­ду трагическими его ощущениями и веселостью мышле­ния и поведения пока невозможно. И пусть он возник­нет так, в другой своей ипостаси, без сложных объяс­нений...

Для этого надо попасть в молодую компанию, часто собиравшуюся в большой квартире на Среднем проспекте Васильевского острова, которую сенатор Михаил Николае­вич Жемчужников снял для своих старших сыновей Алек­сея и Николая. Алексей Жемчужников кончил училище правоведения и служил в Государственной канцелярии. Николай после окончания восточного факультета университета был устроен в таможню. Потом к ним присоединился младший брат Лев Жемчужников, который, кончив Пажеский кор­пус, твердо решил стать художником. Он-то и оставил нам воспоминания о своих братьях.

Лев писал:

«Брат Алексей в свободное от службы время занимал­ся литературным трудом и много говорил со мной об искусстве во время наших прогулок по отдаленным ли­ниям острова. Братья Александр и Владимир были тог­да студентами и жили с отцом. Собирались мы почти ежедневно; и тогда бывали горячие молодые разговоры и веселье — без попоек...»

Вот мы и познакомились уже с пятерыми молодыми Жемчужниковыми. В той же квартире жил их друг и будущий зять, восходящее административное светило Вик­тор Арцимович. И наконец, там часто бывал Алексей Толстой.

Анна Алексеевна Толстая и Ольга Алексеевна Жемчужникова были родными сестрами. Мать Жемчужниковых умерла рано, но отец дал им прекрасное воспитание и образование. Собственно говоря, процесс этот продол­жался в то время, которое описывается сейчас. Сенатор Жемчужников внимательно следил за сыновьями, забо­тился о них и сумел внушить им глубокое уважение и любовь к себе. В своих письмах к отцу они делились с ним всеми своими заботами и помыслами...

Самый старший из братьев Жемчужниковых, Алексей, был моложе Толстого на четыре года. Уже камер-юнкер, он писал стихи, пытался пристраивать свои пьесы в театр, отличался либеральными взглядами, как, впрочем, и остальные. Будущий художник Лев Жемчужников был ра­дикальнее других, относился к «чиновнизму и капрализму» более нетерпимо.

О кружке молодых людей, собиравшихся в квартире па Васильевском острове, ходили по столице весьма за­бавные слухи и анекдоты, а поскольку именно в нем поз­же родился знаменитый Козьма Прутков, то кружок по­том так и называли — «прутковским».

О некоторых «проделках невинного, но все-таки вызы­вающего свойства» поведал историк литературы Н. Котляревский, много анекдотов встречается и в мемуарной ли­тературе. «Рассказывают, как один из членов кружка ночью в мундире флигель-адъютанта объездил всех главных архи­текторов города С.-Петербурга с приказанием явиться утром во дворец ввиду того, что Исаакиевский собор про­валился, и как был рассержен император Николай Павло­вич, когда услыхал столь дерзкое предположение».

Особенно отличался студент Александр Жемчужников, прирожденный актер, с успехом выступавший в домаш­них спектаклях. «Созданные им типы высоко ценились М. С. Щепкиным, П. М. Садовским и И. Ф. Горбуно­вым», — вспоминали о нем.

Князь В. П. Мещерский в «Моих воспоминаниях», рассказывая о тогдашнем министре юстиции графе Па­нине, пишет:

«Каждый божий день по Невскому проспекту, в пятом часу дня, можно было встретить высокого старика, пря­мого как шест, в пальто, в цилиндре на большой длинно­ватой голове, с очками на носу и с палкою всегда под мышкою. Прогулка эта была тем интереснее, что все ви­дели графа Панина, но он никого никогда не видел, глядя прямо перед собой в пространство: весь мир для него не существовал во время этой прогулки, и, когда кто ему кланялся, граф машинально приподнимал шляпу, но, не поворачивая и не двигая головою, продолжал смотреть в даль перед собою. Отсюда стал ходить в те времена анекдот про знаменитого комика Жемчужникова, который однажды осмелился решиться нарушить однообразие про­гулки графа Панина: видя его приближение и зная, что граф Панин смотрит прямо перед собою, он нагнулся и притворился, будто что-то ищет на тротуаре, до того мо­мента, пока граф Панин не дошел до него и, не ожидая препятствия, вдруг был остановлен в своем ходе, и, ко­нечно, согнувшись, перекинулся через Жемчужникова, который затем как ни в чем не бывало снял шляпу и, почтительно извиняясь, сказал, что искал на панели уро­ненную булавку...

Не менее комичен анекдот про Жемчужникова, ка­сающийся ежедневных прогулок министра финансов Вронченко. Он гулял ежедневно по Дворцовой набереж­ной в 9 часов утра. Жемчужникову пришла фантазия то­же прогуливаться в это время, и, проходя мимо Вронченко, которого он лично не знал, он останавливался, сни­мал шляпу и говорил: «Министр финансов, пружина дея­тельности» — и затем проходил далее...

Стал он проделывать это каждое утро до тех пор, пока Вронченко не пожаловался обер-полицмейстеру Галахову, и Жемчужникову под страхом высылки вменено было его высокопревосходительство министра финан­сов не беспокоить».

Эти проделки относили больше насчет Александра Жемчужникова.

Некоторые шутки были грубоваты. Но тогда это было принято. Шутили по любому поводу как бы в пику ни­колаевским строгостям. У молодежи были в ходу «прак­тические шутовства».

Считалось остроумным привязывать к звонкам куски ветчины, чтобы их дергали собаки, поднимая переполох в домах. Приезжих, которые искали квартиру, посылали на Пантелеймоновскую, 9: там, мол, помещения сколько угодно, и они приходили прямехонько к воротам страш­ного III Отделения. Шутники стучались по ночам к нем­цу-булочнику («васистдасу») и спрашивали, есть ли у него пеклеванный хлеб, а получив утвердительный от­вет, восклицали: «Ну, благодарите бога, а то много лю­дей не имеют и куска насущного хлеба». Немцам доста­валось особенно. В немецком танцевальном собрании, «Шустер-клубе», проказники устраивали «музыкальные скандалы». Виновников выводили под руки, позади шел клубный швейцар, заметая след метлой, а оркестр играл модный марш.

«Братья Жемчужниковы с А. Толстым приезжали в немецкий театр с огромными словарями и отыскивали в них, громко шелестя страницами, каждое слово, произ­носимое со сцены.

Это показалось безобразно бывшему тогда генерал-гу­бернатору Суворову. Он подошел спросить фамилии и обратился к адъютанту:

— Запиши: Жемчужниковы и Толстой... Жемчужников вежливо встал и осведомился о фами­лии генерала, а потом обратился к Толстому:

— Запиши: Суворов!..»

И тут-то возникает сомнение, не сочинялось ли все это задним числом, когда уже возник из небытия Козьма Прутков? Сама логика этого образа потребовала, очевид­но, нагородить вокруг его создателей множество анекдо­тов и приписать им «практические шутовства», которые случались вообще.

Историк литературы Н. Котляревский писал, что Тол­стой и Жемчужниковы «составляли тогда интимный ве­селый кружок, несколько напоминавший молодую компанию 20-х годов, в которой куролесили Пушкин и Нащо­кин, или 30-х годов, когда в этой роли весельчаков и про­казников выступали Лермонтов и Столыпин. В чем за­ключались проделки друзей Козьмы Пруткова, в точности неизвестно, но проделок, которые им приписывались, столь много и так они экстравагантны, что если Толстой и Жемчужниковы во всех этих шалостях и неповинны (а это возможно), то один тот факт, что такие проделки им приписывались, уже показывает, какого о них были мнения».

Любопытно, что обо всем этом в воспоминаниях Льва Жемчужникова нет ни слова, как нет в них упоминания о Козьме Пруткове. Зато из них можно узнать, что Алек­сей Толстой читал свои стихи у Жемчужяиковых, где вообще посвящали много времени поэзии, увлекались чтением Пушкина, Гомера в переводах Гнедича...

Можно догадаться, что там декламировали стихи Бе­недиктова и Щербины. Острили,, дурачились, сочиняли, подражая известным поэтам, с напыщенным видом про­износили банальности, копируя и доводя до абсурда афоризмы. Эти краткие изречения обычно содержат пре­тензии их авторов на открытие непреложных истин. Мо­лодые люди удачно подметили относительность таких «истин», поскольку всегда находился афоризм, утверж­давший нечто совершенно обратное...

Летом 1849 года, когда братья Жемчужниковы про­водили отпуск в своей курской деревне Павловке и со­чинили три шуточные басни, положившие начало «твор­ческому пути» Козьмы Пруткова, Алексей Толстой, по некоторым сведениям, гостил в Калуге у местного губер­натора Смирнова, женатого на бывшей фрейлине Алексан­дре Осиповне Россет, и встречался у них с Гоголем.

Толстой и в самом деле получил 3 июня четырехмесяч­ный отпуск.

К этому времени Гоголь уже дважды сжигал написан­ные страницы второго тома «Мертвых душ», издал «Вы­бранные места из переписки с друзьями», которые считал сперва своей «единственной дельной книгой», и пытался разъяснить «истинный смысл» комедии «Ревизор» (город. в котором развертывается действие, — «наш душевный город», ревизор — «наша проснувшаяся совесть», и «в безобразном нашем городе, который в несколько раз хуже всякого другого города, бесчинствуют наши страсти, как безобразные чиновники, воруя казну собственной души нашей»).

За исключением Смирновой и еще немногих, Гоголя порицали и публично, и в письмах даже в кругу обожавших его славянофилов; все были оскорблены и раздраже­ны. «Появление книги моей разразилось точно в виде какой-то оплеухи: оплеуха публике, оплеуха друзьям моим и, наконец, еще сильнейшая оплеуха самому себе. После нее я очнулся, точно как будто после какого-то сна, чувствуя, как провинившийся школьник...» — сознавал­ся он в письме Жуковскому 6 марта 1847 года. Чаадаев возлагал вину за «Выбранные места» на его московских поклонников-славянофилов, которые превозносили его «до безумия», чтобы иметь в этом «высшем проявлении самобытного русского ума» писателя, которого можно бы­ло бы поставить в один ряд с Гомером, Данте и Шекспи­ром. «Этих поклонников я знаю коротко, я их люблю и уважаю: они люди умные, хорошие; но им надо во что бы то ни стало возвысить нашу скромную, богомольную Русь над всеми народами в мире, им непременно захоте­лось себя и всех других уверить, что мы призваны быть какими-то наставниками народов», — писал он тогда же Вяземскому с иронией, коробившей многих русских.

В общем, «восточные, западные, нейтральные — все огорчились», а письмо Белинского потрясло Гоголя, но тем не менее он осуществил обещание, данное в «Пе­реписке», поехал в Палестину поклониться гробу господ­ню, а по приезде больше тяготел к Москве.

Гоголь не мог забыть упрека Белинского в том, что он не знает России, живя в «прекрасном далеке». Теперь он жадно присматривался ко всему, скучал от похвал в славянофильском кружке, был остроумен и тороват на озорство в актерской среде, собирал и записывал народ­ные песни, мечтал о путешествиях по стране, работал над «Мертвыми душами», хандрил в обществе мрачного мистика графа А. П. Толстого, у которого жил, и обра­довался Александре Осиповне Смирновой. Она приехала из Калуги в конце июня 1849 года, и они тотчас встрети­лись у ее брата Л. И. Арнольди, благо идти было неда­леко — А. П. Толстой жил у Арбатских ворот, Арноль­ди — у Никитских.

Они встречались каждый день. Приходил и Юрий Самарин. Он и Гоголь шутили и так представляли в лицах известные им случаи, что остальные смеялись до слез. Уезжая, Александра Осиповна взяла с Гоголя слово приехать погостить к ней в калужскую деревню. Через несколько недель он выехал с Арнольди в тарантасе. По дороге он говорил о литературе, рассказывал анекдо­ты, собирал растения, читая целые трактаты о каждом цветке, расспрашивал половых в трактирах об окрестных жителях, их привычках, даже о том, какую водку упо­требляют... Но вот свернули с большой дороги и поехали проселком. Направо показалось белое строение, блеснул между деревьями пруд. Это было село Бегичево, имение Смирновых в Медынском уезде.

Так мы медленно, но верно приближаем друг к другу Гоголя и Толстого, хотя об Алексее Константиновиче по­ка не имеем никаких свидетельств, кроме нескольких стро­чек из воспоминаний Ольги Николаевны Смирновой, до­чери Александры Осиповны:

«Гр. Алексей Константинович Толстой, проживая в Калуге, читал моей матери свои произведения, охотился с моим отцом в Бегичеве, и Гоголь тут с ним сошелся. Толстой читал Гоголю первые главы «Князя Серебряно­го», план трилогии, стихи и былины, а Гоголь читал ему «Мертвые души», второй том. Гоголь очень полюбил А. К. Толстого».

Нельзя было не полюбить его, рослого, веселого, не­изменно благожелательного и совершенно ненавязчивого, а по отношению к Гоголю таким качеством отличались немногие. Знакомы они были уже давно, чего Ольга Ни­колаевна могла не знать. Ссылаться на нее вообще счи­тается дурным тоном в ученом мире, поскольку ее подо­зревают в фальсификации записок своей матери, в кото­рых Пушкин и его мысли возникают в весьма непривыч­ном для нас свете... Но все более достоверные воспоми­нания вертятся вокруг Гоголя; ничем не проявивший еще себя Толстой почти не виден в тени гения.

Предположим все-таки, что Алексей Толстой в Беги­чеве с его старинным стриженым садом, что он вместе со всеми хлопочет о том, как лучше принять Гоголя, ходит вместе со всеми за грибами, едет в восьмиместной линей­ке на полотняную фабрику в имении Гончарова, где бы­вал Пушкин и до и после своей свадьбы, слушает, как каждый вечер Гоголь читает «Одиссею» в переводе Жу­ковского, восторгаясь каждой строчкой...

Известный украинский литератор Пантелеймон Кулиш в своих «Записках о жизни Гоголя» писал, что Николай Васильевич часто выходил на сенокос любоваться костю­мами бегичевских крестьянок, необыкновенными узорами на рубашках, которые он заставлял срисовывать гостив­шего там живописца Алексеева. «Его очень заботило вооб­ще здоровье простого парода и своеобразность его быта. Он вспоминал, как в царствование Алексея Михайловича один путешественник, посетив Россию, написал, что насе­ление ее скудно, народ измельчал и обеднел, а другой, приехавший к нам через двадцать пять лет после первого, нашел город и деревни обильно населенными, нашел на­род здоровый, рослый, цветущий и богатый».

Потом все общество отправилось в Калугу.

Калужский губернатор Николай Михайлович Смирнов был богатым человеком, владельцем пяти тысяч душ в шести губерниях, и именно это решило выбор Александ­ры Осиповны в свое время, когда ее руки домогались многие. Впрочем, бывший дипломат долго жил в Лондо­не и Италии, знавал Байрона, был тонким знатоком искусства и владельцем прекрасной коллекции. Уже одно это могло привлекать к Смирновым и Алексея Толстого, но, кроме того, по словам Арнольди, губернатор имел отличную охоту, поддерживал ее со знанием дела и лю­бовью, и его борзые и в особенности гончие были изве­стны всем знаменитым русским охотникам.

По дороге зашла речь об охоте. Гоголь вмешивался в разговор, самонадеянно, как казалось Арнольди, спорил с опытными охотниками... Но никто не знал, что записные книжки писателя полны заметок об охоте и собаках, вплоть до списка кличек гончих, да и повадки самих гу­бернаторов расписаны подробнейшим образом: какие мас­ки надеваются губернаторами — «благородными и воспи­танными», «военными генералами — прямыми людьми», «губернаторами-дельцами»; какая манера у каждого брать взятки, причем «самые нестыдные, неопасные взят­ки — с откупщиков»...

Он и тут все расспрашивал хозяев, каков быт губер­натора, и просил описать все, что того окружает. К ве­черу замелькали огоньки загородного губернаторского дома.

— Да это просто великолепие! — воскликнул Го­голь. — Да отсюда бы и не выехал! Ах, да какой здесь воздух!

Его поместили в особый флигель, и утром из окон открылся вид на Оку, на извивающуюся лентой речку Ячецку, на сосновый бор, на далекие деревни и утопающий в зелени Лаврентьев монастырь. На самой губерна­торской даче было много цветов, красивых старых лип и елей...

Гоголь по утрам запирался у себя, писал, стоя у кон­торки, потом гулял в саду или по городу. Его свозили за Оку в село Ромоданово, и он сказал, что оттуда Калуга напоминает Константинополь, но вообще-то она была по­хожа на Москву допожарную. Город рассекает глубокий Березуйский овраг, и через него перекинут мост — точь-в-точь древнеримский виадук. На краю оврага стояло зда­ние дворянского собрания, неподалеку был и губернатор­ский дом.

К обеду по субботам и воскресеньям приглашали ме­стных чиновников, но они, бывало, убегали даже, боясь, что Гоголь «опишет» их. Он являлся на праздничные обе­ды франтом — в ярко-желтых панталонах и голубом жи­лете. В городе его все знали, он часто прогуливался к гос­тиному двору, просматривал журналы и книги в книж­ных лавках Грудакова и Антипина на Никитской улице. Играл в шашки с купцами. Заносил в книжку наблюде­ния. «Все должно быть взято из жизни, а не придумано досужей фантазией», — говаривал он.

Многие привычки писателя раздражали хозяев, что ясно видно из «Моего знакомства с Гоголем» Льва Арнольди, который рассказал, как через неделю после приезда Гоголь сперва Александре Осиповне, а потом всем прочел несколько глав из второго тома «Мертвых душ».

«Через несколько дней после этого чтения я и брат мой К. О. Россет, — писал Арнольди, — собрались позд­но вечером у графа А. К. Толстого, который был тогда в Калуге. Разговор зашел о Гоголе; каждый из нас делал свои замечания о нем и его характере, о его странностях. Разбирали его как писателя, как человека, и многое ка­залось нам в нем необъяснимым и загадочным...

При этом мой брат сделал замечание, которое порази­ло тогда верностью и меня, и графа Толстого. Он нашел большое сходство между Гоголем и Жан-Жаком Руссо».

Алексей Толстой вернулся из отпуска к ноябрю 1849 года, побывав еще и в Красном Роге. В Петербурге продолжались встречи с Жемчужниковыми в квартире на Васильевском острове, где царило ве­селье и сочинялись шутки, предрекавшие появление Козь­мы Пруткова. «Все мы были молоды, — вспоминал Алек­сей Жемчужников, — и настроение «кружка», при кото­ром возникли творения Пруткова, было веселым, но с примесью сатирически-критического отношения к совре­менным явлениям...»

Квартиру посещали многочисленные друзья — тот же Оболенский, художники, Иван Сергеевич Аксаков читал там свою поэму о беглом крепостном крестьянине «Бро­дяга»...

А между тем в Калуге назревал конфликт. Сын некое­го генерала Ершова пожаловался царю, что его отец но настоянию калужского губернатора Смирнова совершил дарственную запись в пользу своей дочери Софии, кото­рая была замужем за Россетом, братом Александры Оси­повны, и тем самым лишил его отцовского наследства. Царь приказал сенатору князю Давыдову произвести след­ствие, а заодно и ревизию губернии.

— Поезжай, — сказал ему Николай I, — знаю напе­ред, что хорошего ты там мало найдешь. Суды в беспо­рядке. Полиция не лучше. Проекты о ней в министерстве внутренних дел не двигаются вперед. Дворянские опеки не охраняют сиротские имения, а разоряют. О них я тщетно стараюсь много лет. Но главное, обрати ты вни­мание на то, почему в Калужской губернии, где некогда, как мне известно, процветали полотняные заводы, снаб­жавшие своими изделиями даже Америку, пали. Как объяснить это, и нельзя ли поправить?

Давыдов аккуратно записал все, что велел ему импе­ратор, и выбрал себе в помощники чиновника Н. М. Колмакова и юриста и археолога А. К. Жизневского. 28 апре­ля 1850 года среди других к сенатору был прикомандиро­ван Алексей Константинович Толстой.

Жалоба генеральского сына не подтвердилась, и он за клевету был предан суду. Зато во всем, что касалось са­мого суда, полиции, дворянских опек, царь оказался прав, и ревизия затянулась на многие месяцы.

Так Толстой снова оказался в зеленой Калуге и со­вершил несколько поездок по губернии, что прослежи­вается и в его творчестве. По невыясненной причине он считал свое пребывание там «изгнанием». Толстой оста­навливался в гостинице Кулона. Матери он писал: «Я ча­сто бываю у Смирновых. Оба они учтивы и умны...» Надев вицмундирный фрак с золотыми пуговицами, Толстой на нес визиты столпам калужского общества, среди которых были видные чиновники и родственники Смирновых. Письмо матери он отправил, 24 июня, в Иванов день, а накануне, следуя народному поверью и своей склонности ко всему таинственному, предложил Клементию Россету отправиться в лес, подстеречь ночью цветенье папо­ротника и сорвать цветок, открывающий старинные кла­ды. «Но Россетти так напугала какая-то белая теш,, пе­ребежавшая нам дорогу, что он не пожелал идти даль­ше, — вспоминал Толстой в одном из писем девятнадцать лет спустя, и там же содержался намек на еще одно приключение, то ли романтическое, то ли просто смеш­ное: — Это было в те времена, когда его сестра, княгиня Ольга Оболенская, произвела на меня сильное впечатле­ние, сильное настолько, что однажды я чуть не утонул во время купания, когда она вдруг появилась верхом на ослике. Древняя история!'..»

Он не описал другой своей встречи, которая состоя­лась несколькими днями раньше, 16 июня, но рассказал о ней Пантелеймону Кулишу, биографу Гоголя.

Гоголь в мае жил в Москве, занимался «Мертвыми ду­шами», читал их Аксаковым. У Аксаковых же он слу­шал и сам певал народные песни. Украинские песни пел там О. М. Бодянский, у которого Гоголь, кстати, брал уроки сербского языка, чтобы понимать красоту песен южных славян, собранных Буком Караджичем.

Жил он уединенно на Никитском бульваре, у Тол­стых, изредка бывал у Шевырева и Васильчиковых, в патриархальном доме которых встречались изящный Гра­новский с Хомяковым, ходившим в поношенном коричне­вом сюртуке, и Константином Аксаковым, носившим рус­ское платье.

На Никитской было удобно, спокойно, но книга не писалась. Когда у Шевырева кто-то из гостей спросил Го­голя, почему за столько месяцев не написано ни строчки, тот ответил:

— Да, как странно устроен человек: дай ему все, че­го он хочет для полного удобства жизни и занятий, тут-то он и не станет ничего делать; тут-то и не пойдет ра­бота.

Сделав предложение Виельгорской и получив, видимо, отказ, Гоголь заторопился из Москвы в новое паломниче­ство. Он присоединился к своему земляку М. А. Макси­мовичу. Путь их лежал через Калугу.

«Путешествие на долгих было для Гоголя уже как бы началом плана, который он предполагал осуществить впоследствии, — пишет Кулиш. — Ему хотелось совер­шить путешествие по всей России, от монастыря к мона­стырю, ездя по проселочным дорогам и останавливаясь отдыхать у помещиков. Это ему было нужно, во-первых, для того, чтобы видеть живописнейшие места в государ­стве, которые большею частью были избираемы старинны­ми русскими людьми для основания монастырей; во-вто­рых, для того, чтобы изучить проселки русского царства и жизнь крестьян и помещиков во всем ее разнообразии; в-третьих, наконец, для того, чтобы написать географиче­ское сочинение о России самым увлекательным образом. Он хотел написать его так, «чтоб была слышна связь че­ловека с той почвой, на которой он родился». Обо всем этом говорил Гоголь у А. О. Смирновой в присутствии графа А. К. Толстого, который был знаком с ним издавна, но потом не видал его лет шесть или более...» (курсив мой. - Д. Ж.).

Вот тут-то и возникает сомнение в свидетельствах Л. Арнольди и О. Смирновой о предыдущей встрече Го­голя и Толстого в Калуге, но и для опровержения их нет документальных оснований. По словам Кулиша, Алексей Константинович нашел в Гоголе большую перемену. Если прежде тот был добродушен в беседе с близкими знакомы­ми и «охотно вдавался во все капризы своего юмора и воображения», то теперь он был скуп на слова и пре­исполнен сам к себе глубокого почтения. «В тоне его ре­чи отзывалось что-то догматическое, так, как бы он гово­рил своим собеседникам: «Слушайте, не пророните ни одного слова».

И все же он разговорился с Толстым, увлекся, осо­бенно когда пошла речь об Украине. Он даже спел две колыбельные песни, которыми восторгался «как редкими самородными перлами».

Ой спы, дытя, без сповыття, Покы маты з поля прыйде...

И еще:

Ой ходыть сои по улоньци, В билесенький кошилоньци; Слоняетця, тыняетця...

И, наверно, Толстой читал ему свои баллады или отрывки из «Князя Серебряного», потому что Гоголь «попотчивал графа лакомством другого сорта: он продеклами ровал с свойственным ему искусством великорусскую пес­ню, выражая голосом и мимикою патриархальную вели­чавость»:

Пантелей-государь ходит по двору,

Кузьмич гуляет по широкому,

Кунья-то шуба на нем до земли,

Соболья на нем шапка до верху,

Божья на нем милость до веку,

Бояре-то смотрят из города,

Боярыни-то смотрят из терема,

Сужена-то смотрит из-под пологу.

Бояре-то молвят: «Чей-то такой?»

Боярыни-то молвят: «Чей-то господин?»

А сужена молвит: «Мой дорогой».

Такой песня и вошла в роман «Князь Серебряный», который, по словам Колмакова, старшего чиновника при ревизоре, Толстой уже «написал в это время».

В. В. Шенрок, другой биограф Гоголя, касаясь пребы­вания Гоголя в Калуге, рассказывал о робости его с людьми. Но там, где его любили, он держался просто, рас­сказывал анекдоты, припоминал случаи из своих стран­ствий, высказывал свои заветные взгляды и убеждения. «Так же держал себя он в обществе поэта графа А. К. Толстого», — пишет Шенрок.

Он сообщает, что положение Гоголя было «ужасным». Состояния Гоголь не имел. Когда появлялись крупные деньги, он раздавал их бедным, а потом сам нуждался. Здоровье оставляло желать лучшего, и он думал, что зи­ма, проведенная в Греции, поможет ему. Однако неболь­шой пенсион, положенный ему царем на время пребыва­ния за границей, автоматически кончился с возвращением в Россию. Нужен был беспошлинный паспорт и средства для поездки. Алексей Толстой принял в судьбе Гоголя горячее участие и посоветовал написать наследнику пре­стола, обещая свое содействие. Но Гоголь не рискнул это сделать. По словам Шенрока, «с ужасом и доверием вы­бивающегося из сил, он передает свое душевное состоя­ние Смирновой»:

«Я нахожусь в каком-то нравственном бессилии, про­бовал писать к наследнику, но так стало совестно все просить и просить, все забирая вперед, не сделавши ни­чего, что перо не поднималось».

Гоголь уехал. В Козельске он оставил экипаж и прошел­ся пешком версты две до Оптиной; пустыни. Его порази­ла приветливость и крестьян в округе, и монахов, и мона­стырских служек. Чтение и беседы в монастыре надолго дали ему пищу для размышлений. Да и одному ли ему? 19 июня он ночевал в Долбине у И. В. Киреевского, зна­менитого критика и публициста.

Вскоре в калужском Дворянском собрании был устроен бал. Гремела музыка с хоров. Пожилые чиновники тес­нились у губернаторских кресел. Глядя на вальсирующую молодежь, Александра Осиповна Смирнова вдруг нахму­рилась, и ее желтая, как пергамент, кожа собралась складками на лбу.

— «Пошла плясать губерния», — сказала она. — Ну откуда Гоголь берет свои карикатуры? У него в губернии что ни чиновник, то взяточник; и вообще что ни человек, то урод и самого скверного свойства... Жалкий он человек! Разумеется, она не осмелилась бы сказать что-либо подобное вне круга чиновников, подчиненных ее мужу, и оставалась неизменно любезной и с Гоголем, и с Алексеем Толстым, который переписал для нее особо в тетрадку свои стихи и баллады.

В юности Александра Осиповна была похожа на кра­сивую молодую цыганку. В ней смешались французская, немецкая и грузинская кровь. Была она небольшого рос­та, лицо смуглое, с правильными тонкими чертами. Худа, жива, остроумна. Многих влекло к ней во фрейлинскую келью на четвертом этаже Зимнего дворца. Вряд ли най­дется в истории женщина, которой бы столько первейших поэтов посвятили свои стихотворения и эпиграммы.