Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

Глава 11. Сайрус укатил в Калифорнию, и мы с Лили перебрались в нашу с ним спальню



Рэйчел

20 октября

Сайрус укатил в Калифорнию, и мы с Лили перебрались в нашу с ним спальню. Захватили из детской лавандовую подушку, несколько медведей и, забравшись на громадную кровать, смотрели сказки. Вот бы Сайрус рассвирепел, узнай он, что я покрасила Лили ногти на ногах! Прямо на покрывале! Но мне было наплевать. Заново пережив «ночь снежных ангелов», я чувствовала себя совершенно разбитой. От давно забытых эмоций все во мне звенело.

Лили у меня под боком то ахала, то хихикала, следя за похождениями маленькой красавицы, которая нашла‑таки своего принца. Это здорово помогало прийти в себя. Но еще больше помогала мысль, что у моей дочери останутся только приятные воспоминания о детстве. Никаких злоключений, подобных тем, что выпали на мою долю. Я приложила немало усилий для того, чтобы у Лили была спокойная и счастливая жизнь. И мне это удалось, думала я, глядя на ее нежный профиль. По крайней мере, отчасти.

Мы с ней играли в снежки. Я пекла ей печенье, говорила, что она красивая, красила ей ногти. И хотя Сайрус был не самым образцовым отцом, Лили он не обижал. Он, можно сказать, почти не замечал ее. Но я‑то знала, какой может быть отцовская любовь. Растревоженную душу еще жгло воспоминание. И я жалела, что Лили никогда не узнает этой любви. Даже на короткий, как вспышка, миг.

– Лил? – спросила я, когда на экране пошли титры. – Тебе хорошо?

Дочь повернулась ко мне, наморщила нос.

– Еще как! У меня красные ногти! – Она помахала ногой.

– Нет, я не о ногтях. Я имею в виду…

Но как объяснить, что я имею в виду? Слишком это сложно для юной души.

Лили, заметив мои колебания, уселась по‑турецки и серьезно посмотрела на меня.

– Есть кое‑что… – осторожно начала она. – И тогда мне будет совсем хорошо.

– И что же это?

– Я хочу увидеть дедушку.

Я криво улыбнулась:

– Милая, я много лет не видела твоего дедушку.

– Почему?

В самом деле, почему? Трудный вопрос. Ответа на него у меня не было. Бог знает как далеко мы ушли от того места, где разошлись наши дороги. Как растолковать Лили, что любые мелочи имеют свойство накапливаться? Одна за другой они собираются в увесистый ком, который в состоянии разъединить даже близких родственников. Если взять каждую нашу размолвку в отдельности, скажешь: чепуха. Но если сложить их в кучу, они станут неприступной стеной.

Не говоря уже о том, что я давным‑давно сделала свой выбор. Явился Сайрус, мой личный прекрасный принц, и папе автоматически досталась роль злого отчима. В сиянии нестерпимо жаркого романа все, что он говорил или делал, казалось темным, подозрительным. Он старается для моего же блага? А раньше он обо мне заботился? В моем незрелом сердце еще жила обида – мать была для него важнее, чем я. Он выбрал ее. Ну так я выбираю Сайруса.

Я вздохнула:

– Столько воды утекло. Я не могу вернуться назад, даже если бы захотела.

– Почему?

Я терла лоб, подыскивая слова. Как объяснить, что Сайрус запретил мне встречаться с родным отцом? Он называл папу быдлом, голодранцем, с которым у Прайсов не может быть ничего общего. А я была наивна и с готовностью верила каждому слову своего новоявленного возлюбленного. Теперь‑то я со стыдом вспоминаю об этом – как можно было принять за чистую монету грязные измышления Сайруса о моей семье? И как признаться в этом дочери?

– Почему мне нельзя к дедушке? – гнула свое Лили. – Ты сама спросила. А я и говорю: поедем к дедушке, тогда мне будет хорошо. Хочу к дедушке!

– Я не дедушку имела в виду, когда спрашивала, а твоего папу.

– А папа тут при чем? – удивилась Лили.

– При всем! – Я раздраженно всплеснула руками. – Я из сил выбиваюсь, чтобы тебе было хорошо. Чтобы тебе жилось лучше, чем мне в твои годы. Но я же не волшебница, я не могу быть тебе папой.

– И дедушкой не можешь быть!

Я зажмурилась, застонала:

– Отлично! Твоя правда. И дедушкой не могу быть.

Лили надолго замолкла, потом повозилась на кровати и затихла. Я открыла глаза. Лили лежала на спине, уставившись в потолок.

– Наверное, тебе надо перестать выбиваться из сил, – проговорила она. – И не стараться быть всеми сразу.

– А по‑моему, идеально налаженная жизнь – это счастливая жизнь.

– Идеальной жизни не бывает, – глубокомысленно изрекла Лили.

– Я и не знала. – Откинувшись на свою подушку, я повернулась лицом к дочери: – Я тебя подвела, да? И в один прекрасный день все это всплывет на консультации у психолога?

Лили фыркнула:

– Уж будь уверена! Только ничего ты меня не подвела. Просто мне нужно то же, что и всегда: правда. Я пойму, мам.

– Ты ее получила. Воз и маленькую тележку правды. Пакость, верно?

– Да, иногда.

– И ты хочешь еще?

– Хочу. – Лили положила руки под щеку, не сводя с меня глаз. – Я не боюсь. И потом, меня Бог бережет. Можешь не волноваться.

Я вскинула бровь. Однако мудрая у меня дочь. Удивительный ребенок.

– Откуда ты знаешь, что Бог тебя бережет?

– В псалмах так написано.

– С каких это пор ты читаешь псалмы?

Прайсы всегда были примерными прихожанами, но чтобы цитировать Святое Писание? Такого за нами не водилось.

– Сара читает нам молитвы перед репетицией живых картин. Вчера про это рассказывала. Это такой обет. Сара говорит, Бог мой заступник и спаситель.

– А мне казалось – я твой заступник.

Лили молчала.

– Ладно. – Я убрала прядь волос у нее со лба. – Я все поняла. Ты растешь. Ты сильная, и мудрая, и удивительная. И ты достаточно взрослая, чтобы знать, почему тебе нельзя к дедушке.

– Я взрослая?

– Да. Я думала, ты еще маленькая. Но похоже, ошибалась. И не только в этом.

* * *

Смерть матери оказалась ударом. И не только из‑за своей внезапности. Во мне боролись самые разные чувства – горе, шок и еще кое‑что, в чем не очень‑то хотелось сознаваться: облегчение. После смерти матери сквозь тучу, всю жизнь висевшую надо мной, забрезжил какой‑то свет. И хотя дом без нее опустел, помрачнел даже, но в тихих комнатах поселилось спокойствие. Такой вот побочный эффект.

Стояло лето, самая горячая пора для папы. Мне же заняться было абсолютно нечем, и после похорон Бев я несколько дней безвылазно проторчала у себя в комнате, единственном месте, где раньше чувствовала себя в безопасности и где теперь даже могла запереться. Кто запретит? Матери уже нет.

Не помню точно когда, но до меня вдруг дошло: а ведь сидеть в четырех стенах, да еще по собственной воле, совершенно необязательно. Можно пойти куда хочешь. Делать что хочешь. В четырнадцать лет от подобного открытия голова идет кругом.

Первая вылазка за пределы моей комнаты была недальней, но мир для меня перевернулся. Как‑то раз я вошла в нашу допотопную гостиную, окинула взглядом царящий там пыльный беспорядок… Все выглядело ветхим, обтрепанным. Очертания предметов какие‑то размытые. Я потерла глаза, поморгала – картина осталась прежней. По ковру, сплошь засыпанному крошками, я прошла к окну, отдернула тяжелые шторы. За окном сиял ослепительно яркий, словно отполированное стекло, день. Я даже зажмурилась.

Бев не любила открывать окна. Пришлось изрядно повозиться с проржавевшей щеколдой, пока она не поддалась со скрипучим вздохом. Я распахнула обе створки, и теплый сквозняк принялся хозяйничать в гостиной. Пробрался в каждую щель, выставляя напоказ все углы, забытые временем и матерью.

Остаток дня я драила гостиную. Налила в большое ведерко из‑под мороженого теплой воды с мылом и дочиста отмыла стены. Выбила, вытерла и отволокла в столовую всю мебель, кроме тахты. Устала я до смерти, но была полна решимости. Когда комната опустела, я взялась за пылесос и не меньше часа чистила ковер, отскребла радиаторы и даже лопасти потолочного вентилятора не забыла. Потом принялась затаскивать мебель обратно. Только к вечеру я наконец остановилась и оглядела плоды своих трудов.

Гостиную было не узнать. Пыльное старье исчезло. Тяжелые гардины я сняла, оставив только легкую бамбуковую занавеску. И комната преобразилась. Новая комната в новом доме. В залитом солнцем пространстве не осталось и намека на мать. Как раз то, что нужно.

Отец вернулся еще засветло. Работы на стройплощадке было невпроворот, но после смерти Бев он из‑за меня старался приходить пораньше. И мы в неловком молчании ужинали за большим столом в столовой. Каждый вечер кто‑нибудь из прихожан нашей церкви приносил нам разную еду. Но будь то лазанья или тушеная курица, для меня все имело один вкус.

Я спокойно переносила довольно тоскливые вечера наедине с папой. Он возвращался усталый, сгорбленный, с набрякшими веками. И через силу поддерживал разговор. Но в тот день, когда я навела чистоту в гостиной, я ждала папу, сгорая от нетерпения. То‑то он удивится и обрадуется, когда увидит! И наверняка поймет, что это означает, – что я готова жить дальше.

Вот и папина машина. Я спрыгнула с тахты, разгладила подушку, на которой сидела. Встала в самой середине комнаты, чтобы сразу увидеть папину реакцию, когда он поднимется по лестнице. Открылась и закрылась входная дверь. Звук тяжелых шагов. Я затаила дыхание.

Папа с лестничной площадки заглянул в гостиную и застыл.

– Что ты наделала! – Даже сквозь загар от всегдашней работы на солнце было видно, как побледнели его обветренные щеки.

– Я… я убралась, – пробормотала я. – И переставила все. Посмотри, нигде ни пятнышка.

Он, конечно, и сам все видел. Все было иначе. Абсолютно все.

– Что ты наделала! – повторил он, не слушая меня. – Где мамины журналы? Где наша семейная фотография?

– Все цело. Я только переложила на другое место. И выбросила кое‑какое старье.

– Где плошка с песком, которая стояла у мамы на кофейном столике? – Папа бросился к отдраенному до блеска кофейному столику. – Где она?! Этот песок мама набрала в наш медовый месяц. И привезла в пластиковом пакете из самого Орегона!

– Там, на рабочем столе, – прошептала я, махнув рукой в сторону кухни. – Я не знала, куда его девать.

Папа скрылся на кухне и через секунду вернулся, сжимая в руках плошку с песком.

– Поставь на место! – яростно приказал папа. Я еще никогда не слышала, чтобы он говорил таким тоном. И так хлопнул плошкой о столик, что я подумала: сейчас стекло треснет.

– Я просто хотела…

– Стереть все воспоминания о своей матери? – резко перебил он меня. – Оглянись! Как будто ее здесь никогда и не было. А ты знаешь, зачем она развернула тахту именно под таким углом? Чтобы можно было смотреть телевизор лежа. А почему не любила открывать окна? Чтобы никто не лез в нашу жизнь!

Папа пересек комнату и со стуком захлопнул окно.

Я потрясенно молчала. Отец прежде никогда не кричал на меня. И его крик почему‑то подействовал на меня совсем не так, как материна ругань. Может, мне до смерти надоело, что на меня орут. А может, чувствовала свою правоту после того, как целую вечность расчищала свой дом и свою душу. Так или иначе, когда папа повысил голос, я ответила тем же.

– Я все руки себе стерла, убираясь! – завопила я. – Это не дом, а свинарник!

Папа опешил, но не отступил, наоборот – поддал газу:

– Убирай, сколько хочешь, но вещи матери трогать не смей! Надо же иметь хоть каплю уважения.

– Уважения? – задохнулась я. – Я? Я должна ее уважать?

– Разумеется! Она твоя мать.

– Плохая мать!

Я уже рыдала. Не от обиды – от злости. Меня трясло. Столько лет терпеть издевательства и оскорбления! Разве это справедливо?

– Что ты себе позволяешь! Как у тебя язык поворачивается?!

– Пап, она ведь мучила меня. Сам знаешь.

Он покачал головой:

– Все матери и дочери ссорятся.

– Но не так, как мы.

– Твоя мать была удивительной женщиной.

– Алкоголичкой она была!

На самом деле я не очень понимала, что означает это слово. На похоронах услышала. Его часто повторяли вполголоса. А еще говорили, мама была «пьяной вдрызг», когда погибла, но папа не разрешил проводить какую‑то «токсикологическую экспертизу». Непонятные слова плавали вокруг меня, словно обломки кораблекрушения, но по ним я худо‑бедно могла догадаться о самом корабле.

Папа, должно быть, почувствовал мою неуверенность.

– Сама не понимаешь, что болтаешь, – процедил он. – Маме пришлось многое пережить. Она много страдала. И никто не имеет права осуждать ее. Особенно ты.

– Да не осуждаю я ее! – крикнула я. – Но ты должен признать правду.

– Какую правду?

Такой простой вопрос, но до меня вдруг дошло: как бы я ни старалась, папа никогда не изменит своего мнения о маме. Ему почему‑то обязательно нужно было выгораживать ее. Он не желал видеть грязи в нашей жизни. Даже приукрашивал прошлое.

Какую правду? До сих пор я считала, что правда только одна: моя мать – злобная, бессердечная женщина. Но папа любил ее, потому что… просто любил, и все.

– Ладно, забудь, – прошептала я, обошла его и убежала бы к себе, но отец схватил меня за руку:

– Изволь все вернуть на свои места. Чтобы было, как раньше.

– Хорошо.

– И вот еще что, Рэйчел…

Смотреть на него мне не хотелось, но ему непременно нужно было видеть мои глаза. Иначе он не стал бы продолжать.

– Что? – Я подняла на отца опухшие от слез глаза.

– Ты, конечно, не поверишь, но мать любила тебя.

Он был прав: я не поверила. А вот он, судя по всему, верил. Как такое могло быть? Мы смотрели на одну женщину, а видели двух разных.

Запирая за собой дверь, я впервые задумалась о том, что у каждого своя правда. Мать измывалась надо мной. Это правда. Мать любила меня. И это правда? Я, наверное, никогда не узнаю. Как не знаю, прощу ли я когда‑нибудь папу за слепоту, за нежелание признать, что все свое детство я прожила в аду, который мать устроила и мне, и себе. В тот вечер между мной и папой пролегла трещина, которая с годами разводила нас все дальше. И в конце концов вытеснила его из моей жизни.

А может, это я выскользнула из его жизни.





Дата публикования: 2014-11-04; Прочитано: 150 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.012 с)...