Восемь способов провести летний ветер

Из множества вопросов, от которых я предпочитаю увиливать, один настигает меня наиболее часто. Задают его путешественники, озабоченные успехом своего странствия. Эти люди – почти всегда мужчины – из тех, кто серьезно относится к своим развлечениям. Они отправляются в отпуск как в командировку, разве что оставив дома костюм, галстук и секретаря. Каждый шаг у них должен быть запланирован, любой непредусмотренный момент вызывает головную боль. Это потомки тех пионеров развлекательного туризма, которые гордились как выдающимся достижением знакомством «со всей Европой» за пять дней. Обдумывая визит в Прованс, первый вопрос, которым задается такой путешественник – и задает его по телефону, подтверждая факсом, – когда лучше всего приехать?

Я всякий раз на этот вопрос отвечаю серией контр‑вопросов. Желает ли он насладиться весенним цветением маков и вишневых деревьев? Или он предпочитает поджариться в разгар пляжного сезона в июле‑августе? Принять участие в Авиньонском фестивале музыки и драмы? Покорить Мон‑Ванту на велосипеде? Бродить голышом по Люберону? Собственноручно – то есть собственнопяточно – выжимать сок из винограда во время осеннего vendange [76], видеть, как золотятся гроздья? Преобладают в его планах намерения ознакомиться с древнеримскими руинами или с трехзвездными ресторанами?

– Да, разумеется, да, – отвечает он. – Все это и еще многое. Но у меня лишь неделя свободна. Так что, когда лучше всего приехать?

Я силюсь найти ответ, точнее, заменитель ответа, который бы его удовлетворил. Каждый раз позорно проваливаюсь. Стремясь максимально приблизиться к чему‑то определенному, я выработал обтекаемую отговорку, уклончивую в том смысле, что она не конкретизирует какую‑то последовательность, цепочку календарных дней, но зато точно определяет настрой сознания. Фразу эту интересующиеся встречают озадаченным молчанием. Я отвечаю, что Прованс лучше всего после ланча.

Предпочтительно после летнего ланча, потому что два первейших требования для максимума удовольствия – солнце и полное отсутствие всяческих фиксированных планов. Только в этом случае вы можете полностью и без помех насладиться оставшимся временем дня.

Оплачен счет, проглочен остаток rosé из бокала, опустевшая бутылка прощальным приветом официанту опрокинута в ведерко со льдом. Можно взвесить открывающиеся возможности, исходя из температуры воздуха, запаса личной энергии, ваших наклонностей – спортивных, интеллектуальных, культурных, физических. Принять верное решение легче при помощи стаканчика вина – голова работает быстрее. Несмотря на отсутствие тематических парков, многоэкраннык кинотеатров, супермаркетов, Прованс предлагает множество возможностей развеяться. И хотя предписываемая мною подборка вариантов носит чисто личный характер, она, надеюсь, подтвердит верность моего убеждения, что Прованс – лучшее в мире место, где можно развлечься, почти не прилагая к тому усилий.

Созерцание игры в шары

Почти в каждой деревне можно найти некую скромную версию спортивной арены. Чаще всего это славное ристалище представляет собой пыльную, утрамбованную башмаками поколений площадку длиной метров в двадцать – тридцать. Если этот сельский стадион может похвастаться «многовековой историей» – иные такие площадки и вправду существуют уже до двух сотен лет, – то зачастую их дополняют столь приятные удобства, как тень от широколиственных деревьев, высаженных военными садовниками Наполеона, и освежительные напитки, поставляемые прилегающим к площадке кафе. Кафе как‑то неоригинально называется «Ле Спортинг» и гордится коллекцией сияющих громоздких boules – трофеев, призов и вымпелов, выставленных на видном месте над стойкой.

В разных вариантах игра в шары существует с тех пор, как человек испытал удовольствие от возможности швырнуть шар в цель, которая не в состоянии ничего швырнуть в отместку. Древние образцы шаров для игры стали антикварными редкостями, подобно деревянным теннисным ракеткам и клюшкам для гольфа с рукоятками из орешника. Весьма интересны эти шары по конструкции. Представляют они собой множество гвоздей, забитых в самшитовое ядро и поверхностью плоских шляпок образующих сферу. Шляпки гвоздей настолько плотно прилегают одна к другой, что похожи на рыбью чешую. Своеобразные на вид и приятные на ощупь, такие шары, поскольку сделаны вручную и сферичность их не идеальна, склонны отскакивать от земли в направлении, несколько отклоняющемся от линии прицела. Когда миллиметры решают судьбу игры, столь своевольный снаряд служит причиной многих горьких переживаний и жарких споров. Поэтому старый boule сменился более совершенным сплошным, выполненным из стали, который мы и наблюдаем сегодня на площадке.

Горячие дискуссии, однако, пережили старый снаряд, они составляют самую суть игры, наряду, разумеется, с верностью прицела и отточенностью движений. Переживания игроков и зрителей добавляют драматический элемент к игре, которая иначе являла бы собой лишь скучный набор отработанных движений.

Цель игры состоит в том, чтобы ваши шары, выбив, если необходимо, шары чужие, оказались как можно ближе к деревянному шарику‑цели, называемому cochonnet – поросенок. Выполнив броски, игроки направляются к сгруппировавшимся шарам и оценивают результат. Непосвященный может подумать, что процедура проста. Замерь и сравни. И пусть победит мсье Острый Глаз, Твердая Рука. Не тут‑то было. Игроки склоняются над шарами, и разгорается спор. В ход идут оживленные жесты, повышаются голоса, вытаскиваются из карманов рулетки. Победит мсье Луженая Глотка.

Не исключено, что всплески эмоций и несогласия вызываются не только спортивным желанием победить, но и некоторыми привнесенными факторами. Boules, насколько мне известно, отличается уникальностью не только правил игры. Пожалуй, это единственная из игр на воздухе, игроки которой могут на поле не отрываться от живительного источника. Даже бросать шар можно, не выпуская из рук стакана. Пожалуйста, если рука тверда и движения четко координируются. Мне часто казалось, что алкоголь вносит существенный вклад в ход игры, ее правила и их применение на практике.

Сам бросок выполняется «из‑под руки» по крутой навесной или пологой касательной траектории, высокой или низкой; он требует концентрации, координации, дисциплины движений. Ноги в коленях чуть согнуты, глаза на цели. Любой бросок каждого игрока неповторим, иной раз он расцвечивается любопытными балетно‑акробатическими телодвижениями, ибо бросающий не должен переступать ограничительную линию, за которой он и остается после удачного броска, часто на одной ноге, часто на цыпочках, наклонившись вперед, назад, вбок – в зависимости от выбранной траектории полета снаряда, – и изображает руками ветряную мельницу, пытаясь мысленно ускорить или затормозить летящий шар. Поза может напомнить цаплю, взлетающую с болота и с усилием вырывающую ногу, увязшую в трясине. У вас вызывают улыбку и игроки, и облачка пыли, вздымаемые шарами при ударах о землю, и бряцание стали о сталь – вы лениво вспоминаете клацанье зубов доисторического динозавра из кинотриллера. Вспыхивают и затихают споры, нерадиво тренькает радио в кафе, лениво ползут игроки от линии броска к шарам и обратно. Застыл горячий воздух. Время остановилось.

Одно из преимуществ игры в boules – играть может любой индивид почти какого угодно возраста, пусть плохо, но все равно с немалым удовольствием. Грубая сила здесь значит много меньше, чем глазомер и расчет. Удивляло меня, что в игре участвуют исключительно мужчины. За все годы праздного наблюдения за игрой я ни разу не увидел женщину ни в группе играющих, ни даже среди болельщиков. Любопытство заставило меня однажды справиться у парочки знатоков, почему их жены не присоединятся к ним на площадке. Один просто пожал плечами, не удостоив меня ответом. Другой, не колеблясь, отрезал:

– Смехотворная идея. А кто ужин готовить будет?

Мокрый садовник

Столь необходимое для успешного садовода качество, как терпение, у меня отсутствует начисто. Я не в состоянии приспособить свои биоритмы к неспешному течению сезонов, ждать годы, пока росток приобретет узнаваемые индивидуальные черты взрослого растения. Я и физически не приспособлен к садоводству. Мой большой палец не зеленый, как у нормального садовника, а скорее мрачно‑бурый. Иной коснется ласковой рукой заболевшего куста, и растение оживет, благодарно расцветет и осыплет его урожаем ягод. Мое повышенное внимание даже к здоровому кусту непременно подействует на него губительно, он завянет. Растения содрогаются при моем приближении.

Отчасти поэтому я чувствую, что сад в Провансе – мой сад. Климат жестокий, температура то падает ниже нуля, то взлетает за пятьдесят пять градусов. Почва… да какая тут почва… камень, скала, гравий. Воду Господь жалует всю сразу, потопом, а затем не вьдает даже по каплям, а мистраль оголяет деревья, сдирает верхний слой почвы вместе с дерном и сокрушает все на своем пути. Опыт учит, что растения, выжившие в таких условиях, выдержат и мои садоводческие потуги. Среди моих знакомых встречаются и рьяные садоводы. Поднаторевшие в специальной терминологии, они обращаются к своим зеленым питомцам на ученой латыни. Лютики да маргаритки у них Ranunculus acris да Leucanthemum vulgare, скромный одуванчик произведен в Taraxacum officinale. Мои попытки перестоять их глубокомысленные излияния кроткими кивками успеха не имеют, тему в беседах с ними мне сменить не удается, и они принимаются наставлять меня в путях преображения моего скудного участка Прованса в образцовый английский палисадничек.

Цветочков посадить не мешает, решают они, оглядываясь возле моего дома с мягким упреком. Оживить, расцветить… И лужайка, газон непременно. Ничто так успокоительно не действует на психику, как лужайка перед домом. Странно, но для газона они применяют не латинский термин, а слово, перепрыгнувшее на материк с острова за Ла‑Маншем. К воображаемому газону тут же пристраиваются шпалеры из фруктовых деревьев и ягодных кустов, появляется розарий, живые изгороди и милые английской сентиментальности цветочные бордюрчики. Чует мое сердце, скоро фантазия доведет их до узорных французских буленгринов, китайских игрушечных заборчиков, дорожек и канавок.

Я терпеливо киваю, как китайский болванчик, а после ухода друзей‑доброжелателей с облегчением осматриваю свой сад. Лаванда, хлопковая лаванда, кипарис, шалфей, розмарин, лавр, олеандр, самшит, тимьян… Оттенки от почти синего до почти белого, зелень от почти черного, глянцевого, до пыльно‑блеклого, летние вспышки контрастных цветов, капризы ландшафта. Победители погоды, побеги, избегающие моего внимания, выносящие мое присутствие и вносящие мир в мое сердце. И единственное, чего они требуют от меня, – скорее удовольствие, нежели труд. Срезать лаванду в июле.

Лучше всего срезать ее в мокром виде. Лаванду увлажнять не следует, смачиваюсь я сам. Основательно вымачиваюсь в пруду, хватаюсь за серп… или за секатор и приступаю к первому ряду. Стебли сухие, почти хрупкие, срез чистый. Руки быстро начинают пахнуть свежей лавандой. Резкий, проникающий запах. В пять минут солнце сгоняет с меня последние капли влаги, через десять минут начинаю потеть. Полчаса – и снова в пруд, нырок в райское блаженство…

К полудню передо мной гора свежесрезанной лаванды. Наслаждайся ею, как сообразишь. Маленький мешочек, в июле брошенный в ящик с бельем, сохранит различимый запах до декабря, а то и дольше. Можно ароматизировать лавандой оливковое масло или уксус. Лавандовой эссенцией в Провансе что только не лечат! Средство общедезинфицирующее, успокаивающее зуд после укусов насекомых, средство для полоскания горла при простуде, для ингаляции от головной боли, отпугивающее скорпионов при уборке кухни. И непременно сохраните несколько пучков, чтобы зимой добавлять в огонь. Дом наполнится летним ароматом. Попробуйте‑ка получить все это с цветочного бордюрчика.

Рандеву с ремесленником

Дом старый, построен еще до наступления эпохи стандартизованных окон и дверей, изготовленных где‑то за сотню миль, модульных кухонь и иных сомнительных прелестей цивилизации. Даже мебель в те благословенные времена порой изготовляли на месте. Старый дом – источник многих радостей и одновременно постоянная гонка с препятствиями. Яркая индивидуальность и архитектурное совершенство несовместимы. Полы с разным углом наклона в зимнее время таинственным образом меняют рельеф. Стены тоже с уклоном, но в них, по крайней мере, нет щелей, как в дверях, которые, опять же, с уклоном. Ступени лестниц на разной высоте. Вообще понятие «прямой угол» строителям дома известно не было, его, видимо, выдумали позже. Очень скоро выясняется, что следует заменить проеденную древоточцами дверь, прогнившие перила, фигурно выгнувшуюся ставню или еще что‑то, чему нельзя найти замену в магазине строительных товаров. Для этого необходимо войти в контакт с дружелюбным и талантливым земляком‑провансальцем, мастером на все руки, кудесником прикладных ремесел. Он сделает для вас все, что душа пожелает.

Богат умелыми руками Воклюз, множество ремесленников разных специальностей готовы услужить клиентам. Но при всем разнообразии выходящих из их мастерских изделий из дерева, керамики, гранита, мрамора, кованого железа, стали их объединяет и нечто общее. Это общее выявляется в ходе работы, по мере возрастания числа визитов в лабораторию кудесника. И летний день ничуть не хуже любого другого, чтобы приступить к этому в высшей степени увлекательному виду досуга – почему бы не рассмотреть это времяпрепровождение под таким углом зрения?

Ваше первое посещение почти наверняка начнется с экскурсии по мастерской с демонстрацией последних достижений маэстро, работ, уже заказанных другими клиентами. Прекрасные полузавершенные изделия можно видеть на верстаках, на полу. Вы счастливы, что попали к маэстро, который сможет создать именно то, что вам требуется. Более того, он готов тут же, бросив всю остальную работу, направиться к вам домой, чтобы на месте произвести все необходимые замеры. У вас на глазах данные заносятся в тетрадку с обтрепанными краями. Неизбежно обнаруживаются осложнения, о которых вы по наивности не имели представления. Что‑то проржавело, что‑то подгнила, каждый выявленный огрех приветствуется озабоченным покачиванием головы. Здесь все не так просто, но вас заверяют, что вы нашли именно того, кто вам нужен, кто уверенно преодолеет все препятствия. Pas de probléme [77]. Называется стоимость, заказчик соглашается, сделка заключена. После этого вы ныряете в бездны неизвестности, спрашиваете, когда он завершит работу. В ответ он спрашивает вас, когда бы вы желали получить продукт его труда. Вы прикидываете, добавляете месяц и сообщаете ему дату.

Дальнейшее как под копирку повторяют все ремесленники всех специальностей, как будто их учат этой реакции при принятии какой‑то гильдейской торжественной присяги. Ваше предположение даты сопровождается незатяжной паузой, неглубоким вдохом, вдумчивым кивком. С'est possible [78], скажет он. Заметьте, он не сказал, что свято запомнит эту дату в качестве конечной в ваших отношениях, он просто подтвердил, что срок в пределах допустимого. Как вы впоследствии обнаружите, это тонкое различие весьма существенно. Но прозрение придет позже.

Не желая показаться занудой и придирой, вы долгое время о себе не напоминаете, затем звоните в мастерскую. Беседа не удается. Телефон у ремесленника всегда находится в самом шумном месте. Уверен, что это делается с умыслом, чтобы заглушить нежелательные вопросы и сбить с толку клиента. Возможно, при снятии трубки автоматически включается аудиозапись фонового шума. Действует безотказно. Какая может быть беседа под визг циркулярной пилы или камнерезки, под треск электросварки и сопровождающие бодрые вопли подмастерьев. Таким образом, клиенту приходится посетить мастерскую лично.

В ателье художника мало что изменилось. Те же чудесные объекты труда пылятся на тех же местах по‑прежнему незавершенные. Если вам повезло, к ним добавился еще один – ваш. Этот вам демонстрируют с чувством гордости и нежности, как любимую дочь на выданье. Прекрасно выглядит. В самом деле, вам очень нравится. Есть ли возможность получить его на следующей неделе? – спрашиваете вы.

Небольшая пауза, поверхностный вдох, вдумчивый кивок. С'est possible.

Конечно же, вы не получите его ни на следующей неделе, ни на позаследующей. Да и ладно. Дом же без него не рухнет.

Шопинг

Интересно бы узнать, вникало ли какое‑нибудь ушлое агентство в вопрос зависимости приобретательского зуда от сытого желудка, заполненного пищей и вином. Не сказал бы, что я по натуре злостный потребитель, что я хватаю с прилавков все, не разбираясь, нужен мне товар или нет. И все же после доброго ланча я превращаюсь в профессионального покупателя. Тогда, в часы сиесты и после нее, я щедр и добродушен, восприимчив ко всему новому, неизведанному, прекрасному… В общем, типичный потребитель, готовый расходовать во имя потребления. В городах это зачастую приводило к суровой реакции со стороны «Американ экспресс»; в Провансе с его ностальгической склонностью к наличным я чувствую себя в большей безопасности.

Многие из наших соседей активно игнорируют сетевые супермаркеты и поддерживают petits fournisseurs – мелких торговцев, не оповещающих о себе плакатами на обочинах, выращивающих или производящих свою продукцию и продающих ее чуть ли не с грядки или с верстака. Их штаб‑квартиры, les bonnes adresses [79], обычно находятся в сельской местности или ютятся на задворках мелких улочек городов, простые, незаметные. Без указаний добрых знакомых их не обнаружишь. Продавать они могут все что угодно, от белых анчоусов до изготовленных по мерке сандалий, но любой товар они выдают с бонусом. В цену входит образовательный экскурс: фрагменты истории, интересные технологические подробности, добрая доля саморекламы и мимоходом небрежное «фи!» в адрес продавцов массовой продукции. Другими словами, их торговля рассчитана на клиента, которому некуда торопиться. Такой торговли я и ожидаю в жаркий день, поближе к вечеру, когда общаюсь с подобного рода продавцами.

Однажды дали нам адрес в Кавайоне, по которому можно приобрести дыню из дынь, ароматом и сочностью уступающую только склочности продавца. Мне сочетание качеств товара и торговца приглянулось, и мы после рыскания по проулкам оказались в тупике на краю города возле главного продуктового рынка.

Кроме нас в тупике не оказалось никого, тишину нарушало лишь жужжащее облако, колыхавшееся возле входа в какой‑то не то хлев, не то сарай. Сильно пахло спелыми фруктами. Напротив открытой двери в тени скучал роскошный белый «мерседес». Должно быть, в лавке уже находится какой‑то богатый клиент, подумал я. Торгуется с прижимистым стариком крестьянином, пыльным, корявым тружеником полей и баштанов.

Мы раздвинули завесу мух и остановились на пороге ароматного помещения, почти целиком забитого желтыми и желто‑зелеными дынями, уложенными на толстую соломенную подстилку. Рядом со входом за исцарапанным металлическим столом сидел человек, отпускавший в прижатый к щеке мобильник ругательства в чей‑то адрес столь же сочные, как и его дыни. Смуглый, подтянутый, загорелый брюнет в панорамных солнечных очках на остром носу, упиравшемся в аккуратно подстриженные усы. Полосатая рубашка с отложным воротничком, переливчатые темно‑синие брюки, пижонские черные туфли с золочеными лошадиными уздечками на подъемах – король дынь, что ли, перед нами?

Хрюкнув в трубку, он завершил беседу, выудил сигарету и повернул свои очки в нашу сторону.

– Мы хотели бы купить дыньку‑другую, – сообщил я. – Говорят, что лучше ваших не найти.

Не то ему понравился комплимент, не то еще не прошло благодушие от ланча, но своей легендарной сварливости он отнюдь не проявил. Вежливо поднявшись и используя сигарету в качестве указки, широким жестом обвел помещение.

– Совершенно верно, здесь лучшее из лучшего. Charentais sublimes [80], как всем известно, любимые дыни Александра Дюма.

Он поднял с пола наконечник шланга и обрызгал водой дыни, сложенные у дальней стены. У меня сложилось впечатление, что это орошение – прием номер один в репертуаре каждого продавца дынь, поскольку усиливает их аромат, влажный, густой, тяжелый. Он поднял одну из дынь, нажал большим пальцем на место плодоножки, понюхал противоположный конец и протянул дыню мне, а сам нагнулся, потянувшись к чему‑то за своим металлическим столиком.

Дыня для своего размера оказалась на удивление тяжелой. На боку ее поблескивали капельки воды, корочка слегка размягчилась. Мы вдохнули аромат и восхищенно заохали. Дынный король улыбнулся. Улыбка его плохо сочеталась с тусклым блеском восемнадцатидюймового мачете, вынутого из‑за столика.

– А теперь заглянем внутрь, – сказал он, снова принимая от меня дыню.

Взмах клинка – и дыня развалилась на половинки, оранжевая, сочная, способная, как он выразился, «очаровать язык и чрево охладить». Позже я выяснил, что эта фраза заимствована у любителя дынь, которому довелось оказаться еще и поэтом. Очень уместной она показалась мне в той обстановке.

Окончив демонстрацию, он выжидательно на нас уставился и сообщил, что может назначить благоразумную цену за пуд со скидкой за партию больше тонны. Транспорт, разумеется, наш. Брови его слегка приподнялись над очками в ожидании ответа. Оказалось, что наши друзья послали нас к grossiste, к оптовику, каждое лето отправлявшему дыни тоннами, в том числе и в Париж. Надо отдать ему должное, своей репутации склочника он снова не оправдал, спокойно продав нам всего дюжину прекрасных дынь, собственноручно бросив охапку сена на дно плоского деревянного ящика, в котором мы забрали товар.

Прежде чем вернуться к машине, мы зашли в кафе и встретили еще одного дынных дел эксперта в лице официанта. Он научил нас, как следует поступить с дыней приличному человеку. Следует срезать верхушку, вычерпать ложкой семена, залить в образовавшуюся полость бутылку водки и на сутки отправить дыню дозревать в холодильник. Водка пропитает мякоть дыни и превратит ее в неподражаемый десерт.

Нечто, способное «очаровать язык и чрево охладить»?

– Voilà, – согласился он. – Exactement [81].

Музей, посвященный откупориванию

Найдется ли другая страна на свете, в которой устраиваются ярмарки лягушек и фестивали улиток? Официальные колбасные торжества? Где один из дней календаря отводится чесноку? В какой еще стране гремят фанфары местных праздников в честь сыров, морских ежей, устриц, каштанов, слив и омлетов, так же как в иных местах славят победоносных футболистов или победителей лотерей?

Не удивило меня и известие о существовании музея, посвященного благородному инструменту первой необходимости, без которого нельзя представить себе существование современной цивилизации, – штопору. В конце концов, в стране, где производство и потребление вина рассматривается как религиозное священно‑действие, должно уделяться достойное внимание и атрибуту, без которого доступ к содержимому бутылки кажется несколько осложненным. Но целый музей? Должно быть, крохотный, полагал я. Карлик среди музеев. Дюжина обнаруженных на чердаках и в старых сундуках древних штопоров… Никак не ожидал я оказаться в мини‑Лувре.

Музей возник в процессе преобразования участка на дороге D188, сразу за Менербом. Дорога как дорога, пейзаж‑антураж, как везде в долине. Старая крестьянская ферма в виноградниках с одной стороны, гараж мсье Пардигана, бдительно охраняемый двумя гусями, – с другой. Несколько сотен метров сельского ландшафта, симпатичного, но не стоящего остановки, даже скорости не сбросишь, чтобы получше рассмотреть. Нечем любоваться.

Но гараж и гуси в прошлом, а ферма обросла пристройками, выполненными настолько тактично, что не разобрать, где кончается старое и где начинается новое. Виноградник ухожен, по границе обсажен розами, к зданию от дороги ведет аллея вековых олив. Во всем заметно тщание и щедрое финансирование.

Инициатор этих преобразований – нынешний мэр Менерба Ив Руссе‑Руар. Интерес к вину привел его однажды на аукцион Друо в Париже, где выставили на продажу коллекцию штопоров. Очарованный их разнообразием и историей, он купил коллекцию, но на этом не остановился. Его интерес привлек других коллекционеров и торговцев. Руссе‑Руар приобретает штопоры и по сей день, сейчас в его коллекции сотни всевозможных экземпляров. Проблемы хранения коллекции помогла решить ферма мэра, упомянутое владение с виноградником и погребом.

Знакомясь с экспозицией, вы как бы готовитесь к дегустации. Встречает вас водруженный на массивный деревянный стол трехфутовый гигант, который и двумя руками едва поднимешь, таким разве что бочки откупоривать, да и то с помощником, одному не справиться. Остальные, намного меньших габаритов, помещаются в витринах, заглубленных в стенные ниши полутемного помещения. Обстановка торжественная, как в церкви, освещается зал лишь светом витрин. А в них более тысячи штопоров, снабженнык краткими описаниями особенностей, происхождения и исторического значения. Перед вами история любовной связи человека и бутылки. Привязанность пьющего выливалась в изъявления высокого чувства во всевозможных художественных формах, иногда приобретая причудливый, фантастический, юмористический, даже скабрезный характер. Штопор в виде фаллоса, рычажный штопор с рукоятками в виде смыкающихся женских ног, штопор, вмонтированный в рукоять пистолета, в рукоятку большого охотничьего ножа, штопор в набалдашнике трости, штопор как составная часть кастета… Штопоры, выполненные с ювелирным изяществом, – экспозиция, собственно, напоминает выставку ювелирного салона, а среди прочих представлен и штопор работы Булгари. Рукояти из рога, древесины оливы, пластмассы бакелит, из копыта оленя, рукоять‑статуэтка американского сенатора Волстеда, врага штопоров и отца «сухого закона», действовавшего в США в 1919–1933 годах. Складные штопоры, штопоры для жилетных карманов, один из трех известных древнейших штопоров и последние достижения штопорной мысли современности. Еще одна уникальная особенность: в каком еще музее вам предложат выпить? Более того, здесь вам даже рекомендуют отведать продукции собственного виноградника. Вернувшись к столу со штопором‑гигантом, вы можете выпить за здоровье энтузиаста, создавшего музей. И на прощанье приобрести штопор‑сувенир.

Мы и наши воздушные замки

Наше любимое занятие – рыться в старом хламе на чердаках, рыскать по рынкам‑барахолкам, где можно купить все, начиная с ночного или цветочного горшка и кончая бабкиным комодом. Таких блошиных рынков в Провансе не счесть. Но занятие это сопряжено с определенным риском. В него незаметно для себя втягиваешься, становишься одержимым, заболеваешь «острым прибарахлитом», как выразился один мой американский приятель, и набираешь столько всякой дряни, что требуется грузовик, чтобы ее вывезти. Но к чему заботиться о заполнении дома, если можно приобрести дом целиком? Или крупные его составляющие. Официально это называется сохранением архитектурного наследия, и на окраинах Апта вам предоставляется возможность провести часок‑другой, конструируя свой воздушный замок.

Братья Анри и Жан Шабо занимают несколько акров территории, на которой, по всей видимости, размещался когда‑то древний город. Я иной раз отправляюсь туда с весьма скромными намерениями практического плана: найти чугунную заслонку для дымовой трубы или каменное садовое корыто, прихватить несколько керамических плиток. Прибыв на место, я, однако, всякий раз забываю, зачем приехал, и погружаюсь в мечты, реализация которых не по силам обладателю моего бумажника, а размах соответствует непрактичности.

В это посещение я ощущаю пароксизм патрицианства, как только взгляд мой падает на косо лежащий на боку сосуд типа широкогорлой амфоры. Объем сосуда достаточен, чтобы внутри поместился рослый мужчина, длиной амфора футов в семь, диаметр горловины вполне позволяет протиснуться внутрь. Отлично она смотрелась бы в саду, в конце кипарисовой аллеи. Но для чего ее приспособить? Набить тремя тоннами земли и посадить сверку гераньку? Засунуть в нее незваного гостя? Я предоставляю решение этой проблемы воображаемому садовнику, перевожу взор дальше.

Там замечаю нечто, способное придать оригинальный характер любому домовладению: каменную въездную арку, декорированную колоннами, с навешенными на нее железными створками, тоже художественно обработанными. Подойдя ближе, замечаю высеченный на арке адрес: Шато‑Лашезней – блочными заглавными буквами. Остается пристроить к этим воротам шато.

Материала кругом предостаточно, только разбираться в этой свалке – жизни не хватит. Россыпи свалившейся с крыши черепицы, плоские плиты для мощения пола и двора, монументальные каменные камины, дубовые балки, фронтоны, палладиумы, обилие лестниц всякого вида: прямые, с загибом вправо и влево. Все какое‑то масштабное, страдающее гигантоманией. Как будто обитали здесь современные баскетболисты, а не низкорослые собственники XVII–XVIII веков. Ведь люди в те времена были ниже нас. Что за радость чувствовать себя карликом в помещении? Тут карта нужна, чтобы определиться во всяких коридорах да прихожих, слуг не дозовешься.

Солнце припекает, и я усаживаюсь в тени возле любопытной статуи женщины с необъятным бюстом, ниже которого она чудесным образом превратилась в льва… или львицу. Выглядывая из‑за нее, замечаю средних лет современную супружескую пару в сопровождении мужчины помоложе, скорее всего их архитектора. Архитектор замеряет прекрасный средневековый камин.

– Слишком велик, – сообщает архитектор клиентам.

– Ничего, не страшно. Подкромсаем по месту.

Архитектор вздрагивает, однако мысли его лишь читаются на лице, от высказываний он воздерживается. Хорошо сохранившееся изделие высокой художественной ценности, прекрасных пропорций, пережившее невзгоды многих лет, перестоявшее Великую французскую революцию и Вторую мировую войну, обречено в изуродованном виде торчать в чьей‑то гостиной.

Еще дальше, за группой у камина, взмывает ввысь широкая лестница, однако обрывается на высоте около пятнадцати футов. На верхней ступеньке дремлет кошка. Руины простираются сколько хватает глаз, я созерцаю и размышляю о повседневности этого дворца в прежние времена. Каково торчать день за днем в этих каменных пещерах? Престижно быть владельцем обеденного зала размером с футбольное поле, но энтузиазм угаснет, если придется в нем обедать каждый день, особенно в зимнее время. Отсутствие центрального отопления, сырость, плесень, гигиена самая спартанская, освещение почти никакое, пища заледенеет, пока нерадивые слуги доставят ее из кухни, облизав по дороге… Удобства почти такие же, как и в дорогих частных школах Англии.

Брр… Не для меня и не в это утро. Замки хороши в воображаемой вечной весне, так что пусть мой воздушный замок там и остается.

Путеводитель по дефициту жилплощади

За одну‑две недели в Провансе вы насладитесь солнцем, набродитесь по рынкам, посетите виноградники, отдадите дань уважения церквям, подышите воздухом древней историей, сидя перед сценой амфитеатра. Иными словами, увидите все, что посещает активный любопытный турист. Но вам, возможно, захочется узнать немного больше. А что, если заглянуть внутрь домов?

Жилища других людей вызывают естественный интерес, а если они находятся в другой стране, в них можно найти много необычного. Вас пригласят в дом, и глаз ваш сразу же начнет выхватывать непривычные мелочи: названия на корешках книг направлены «не в ту сторону», марки холодильников и туалетного мыла носят непривычные названия, окна открываются не наружу, а внутрь. За окнами выцветшие деревянные ставни, в комнатах сводчатые потолки, каменные камины. Запах в домах непривычный, все дышит экзотикой. И у вас появляется мысль: а что, если пожить здесь, в Провансе, в доме вне дома. Почему бы не проверить, насколько эта идея осуществима?

Обратитесь к агенту по недвижимости.

Точными цифрами я не интересовался, но навскидку могу уверенно заявить, что agents immobiliers в Любероне, пожалуй, не меньше, чем булочников. В каждой деревне, дотягивающейся до собственного праздника и собственной официальной автостоянки, непременно найдется витрина‑другая с соблазнительными фото: крохотные руины, приглашающие их оживить, фермы с вишневыми садами и живописными перспективами на двадцать миль, bastides, maisons de maître, bergeries [82]и целые хутора греются на солнышке, ждут вас, жаждут любящих рук нового хозяина.

Агент счастлив вас видеть, он восхищается вашей мудрой прозорливостью, приведшей вас именно к нему, а не к треклятым конкурентам. Хотя по обилию фотоснимков в его витрине этого не скажешь, он принимается убеждать вас, что в Любероне днем с огнем не сыщешь приличной недвижимости. Но у него, и только у него, по счастливому стечению обстоятельств имеются прелестные образчики, и он лично с удовольствием вам продемонстрирует их.

Здесь на вашей дороге к недвижимости может встретиться первый ухаб. Не желая форсировать ход событий, вы скажете, что сначала хотели бы ознакомиться с местностью, осмотреть окрестности трех‑четырех домов из списка, прежде чем беспокоить хозяев. Машина у вас есть, карта местности тоже имеется. Пусть он сообщит вам адреса этих домов, поскольку вы не хотели бы тратить его драгоценное время и без надобности беспокоить владельцев.

Mais non [83]. К сожалению, это невозможно. Это ваш первый урок. Ваше в высшей степени разумное предложение агент непременно отклонит, не столь важно под каким соусом. Суть в том, что в Любероне страшный дефицит недвижимости, но в желающих получить процент от ее продажи недостатка не наблюдается. Скорее наблюдается их переизбыток. Результат – жесткая конкуренция. Если хозяин, как чаще всего и случается, обращается одновременно к трем‑четырем агентам, то комиссионные – и немалые, не менее пяти процентов от продажной цены, – получает лишь один из них, приведший покупателя. Самый быстрый снимает пенки. Поэтому важно сопроводить клиента к продавцу. Тем самым агент столбит территорию.

Урок второй. Уровень недоверия и секретности столь высок, что самый, казалось бы, невинный вопрос встречается в штыки, вызывает потоки красноречия, в которых вязнет ваше преступное любопытство. Скажем, вы увидели объявление о продаже дома в глянцевом журнале «Южный берег», рупоре южного берега Франции. Вас дом заинтересовал, вы хотели бы на него взглянуть. Вы звоните агенту, давшему объявление. Ваш диалог можно передать следующим образом:

ВЫ: Не могли бы вы немного рассказать об одном из ваших объектов, объявление номер F2637?

АГЕНТ: Ah, un charme fou! [84]

ВЫ: Да, очень неплохо выглядит. Где это?

АГЕНТ: Приезжайте, я вам покажу все фото.

ВЫ: Да‑да, конечно. Но где он находится?

АГЕНТ: Между Сен‑Реми и Авиньоном. Всего три четверти часа от аэропорта.

ВЫ: А точнее? (Между Сен‑Реми и Авиньоном когда‑то без толчеи умещались древние и средневековые армии, что уж о доме говорить.)

АГЕНТ: Потрясающий предальпийский пейзаж, прекрасный вид из одного из верхних окон.

ВЫ: От деревни далеко?

АГЕНТ: Открыт с юга, все солнце ваше, уединенный, но не изолированный…

ВЫ: Какая деревня?

АГЕНТ: Если хотите посмотреть, приезжайте ко мне в офис, и я немедленно отвезу вас на осмотр.

И все в том же духе.

Агент споет вам серенады о римской черепице, просторном дворе, двухсотлетних платанах, винном погребе. Он расскажет о микроклимате, подчеркнет, что участок укрыт от мистраля, но продувается ласковыми летними бризами. Он детально опишет дом, но так и не скажет, где он находится. Наконец, если все его усилия вытянуть вас в свой офис не увенчаются успехом, он с отчаянием согласится послать вам досье с фотоснимками и описаниями этой несравненной жемчужины мира недвижимости.

Третий урок. Агенты применяют специфические термины, которым нетрудно подобрать аналоги в нормальном человеческом лексиконе. Прежде всего, цена часто не называется, а маркируется в трех ценовых диапазонах:

1. Prix intéressant, интересная цена. Она отнюдь не окажется столь низкой, как вам покажется по описанию агента, но это минимум, который он может запросить за нечто, покрытое крышей.

2. Prix justifié, обоснованная цена. Солидная куча денег. Однако вас прельщают мраморной ванной, потрясающим донжоном замка двенадцатого века и настоящими кандалами. Подумайте о впечатлении, которые они произведут на ваших гостей.

З. Prix: nous consulter. Договоримся. Сумма настолько астрономическая, что вам стесняются ее назвать. Но если вы придете в офис агента и прочно усядетесь в кресло, ее с опаской прошепчут вам в ухо и повторят, когда вы ошеломленно переспросите.

К базовой цене, конечно, следует добавить стоимость приспособления дома к вашим личным потребностям. Эта сумма зависит не только от вашего желания, но и от состояния дома. Здесь тоже можно выделить три основные категории:

1. Habitable. Жить можно. В принципе вы можете сразу же въезжать с чемоданами и располагаться, даже если электропроводка, водопровод и канализация видали лучшие дни – и дни счетом немалые, даже если крыша просела. Жить‑то в доме можно. Хозяева ведь в нем жили.

2. Restauré avec authenticité. Аутентичность реставрации означает отсутствие всякого ремонта, стертые каменные плиты пола, голые балки перекрытий, причудливых очертаний щели и трещины, часто лабиринты мелких закутков – крестьянский интерьер XVIII века. Если вам желательно больше света и простора, придется приглашать бригаду из полудюжины каменщиков с отбойным молотком.

3. Restauré avec goût. Реставрировано «со вкусом». Вкус определить достаточно сложно. Ваше представление о bon goût, хорошем вкусе, даже о goût raffiné, со всевозможными изысками, лепкой и росписью, бра, пилястрами и архитектурными и живописными, обманками trompe l’oeil, вряд ли совпадет с представлением бывших хозяев. С точки зрения агента, однако, любой goût считается bon, поскольку обещает ценовые надбавки.

Шифровальная таблица агента этим не исчерпывается, но перечисленного достаточно, чтобы сориентироваться на первое посещение. Courage! [85]И не забудьте чековую книжку.

А почитать не желаете?

Если и есть провансальская традиция, к которой каждый посетитель должен приобщиться, то это, разумеется, сиеста на воздухе.

Кажется странным, что нам обычно трудно было внушить нашим гостям мысль о полезности этого отдыха, о его освежающем, целительном воздействии; представить его наиболее рациональной формой проведения самого жаркого времени дня. Они прибывали в Прованс, не вырвавшись из‑под влияния своей рабочей этики, своего англосаксонского недоверия к декадентским средиземноморским манерам. «Мы не для того проделали такой путь, чтобы бездельничать», – фыркали наши гости.

Мои попытки открыть им глаза на благотворность сиесты для ума и сердца, а также для пищеварительного тракта встречались с подозрительностью и недоверием. Сумасшедшую же идею игры в теннис после ланча они считали здравой, неизвестно почему. Возможно, физические нагрузки и опасное перенапряжение организма в пятидесятиградусную жару притягивали их именно вследствие своей гибельности. Когда убеждения не помогали удержать игроков от легкомысленного небрежения к собственному здоровью и самой жизни, я приглашал мсье Контини, нашего местного брата милосердия в роли Флоренс Найтингейл. Я просил его прибыть с машиной «скорой помощи» к теннисному корту и остановиться, не выключая двигателя. Такая мера почти всегда способствовала немедленному завершению игры. Возможно, именно поэтому мы, к счастью, до сих пор не потеряли ни одного игрока. Но она не помогала решить проблему досуга. Следовало изыскать альтернативу, найти для них какое‑то полезное занятие, позволяющее заглушить угрызения совести, негативно сказывающиеся на настроении пребывающих в состоянии вынужденного безделья гостей.

Мы нашли прекрасное решение. Какое занятие может быть полезнее чтения, расширяющего кругозор, углубляющего знание о мире и его обитателях!

Весьма важен подбор литературы. Всякое бросовое чтиво типа триллеров, дамских романов и детективов ни в коем случае не подойдет, оно слишком легковесно как в смысле содержания, так и в смысле физического воплощения. Возвышающее и облагораживающее воздействие может произвести на душу читающего лишь увесистый книжный кирпич, обложка которого украшена именем хрестоматийного автора. Книга, которую следует читать. Книга, которую нельзя не прочесть. Таких книг множество, и именно из таких книг состоит наша небольшая «гамачная библиотека», блистающая именами Троллопа, Бронте, Остина Харди, Бальзака, Толстого и Достоевского. Но самым популярным оказался трехтомник Эдварда Гиббона «История упадка и разрушения Великой Римской империи».

Суньте том под мышку и отправляйтесь в тенистый уголок сада с видом на долину. Плавно опуститесь в гамак, устройтесь в нем поудобнее, поправьте подушку, водрузите Гиббона на живот. Прислушайтесь к звуковому фону. В кустах оглушительно стрекочут cigales, где‑то вдали гавкает собака, лениво, но достаточно громко и упорно, как будто приглашает вас к диалогу. Под гамаком в траве ящерки с хрустом перемалывают челюстями жуков и подобную мелкую живность. В общем, сельская идиллия, тишина и покой.

Разводя локти до краев гамака, поднимаете Гиббона, придаете ему рабочее положение. Ох и тяжел же он! Поверх страниц вы видите пальцы своих ног, озираете веревки гамака, корявый дубовый сук, к которому гамак привешен, далее простирается панорама Люберона. В лазурном небе лениво парит коршун, едва шевеля крыльями. Гиббон тяжелеет с каждым мгновением, как будто соком наливается. Он претерпевает закат и падение на ваш уважаемый живот – не впервой ему это и не в последний раз. Вы решаетесь слегка вздремнуть, не дольше пяти минут, а потом разобраться с Римской империей времени упадка. Через два часа вы просыпаетесь. Условия освещения изменились, небо над горами уже не ярко‑голубое, начинает приобретать фиолетовый оттенок. Гиббон окончательно закатился и упал, покоится под гамаком со смятыми страницами. Вы отряхиваете книгу, расправляете страницы и помещаете закладку на сто тридцать пятой, приличия ради, и отправляетесь к пруду. Погружение в прохладную воду приносит блаженство, и вы осознаете, что сиеста – вовсе не такая уж плохая затея.