Поразительное открытие ресторанного обозревателя «Нью‑Йорк таймс»: нет на свете никакого Прованса!

Это письмо пришло от мистера Джеральда Симпсона из Нью‑Йорка. Моего американского читателя озадачила газетная статья, которую он приложил к своему письму. Заметка подействовала на меня удручающе. Она клеймила Прованс как край хитрых фермеров и никудышной пищи. Эти тяжкие обвинения озадачили и мистера Симпсона. Он побывал в Провансе во время летнего отпуска и возвратился домой с совершенно иными впечатлениями. В моих книгах он нашел подтверждение своих впечатлений. «Как же так? – недоумевал мистер Симпсон. – Неужели за последнее время все так резко изменилось к худшему?»

Я прочел статью еще раз, внимательнее. Действительно, Прованс выглядел в описании автора весьма непривлекательно, а рестораторы и поставщики продуктов стремились испортить жизнь невинным гостям юго‑востока Франции. Встречались мне и раньше подобные статейки, сочинители которых стремились утвердить свою особую точку зрения. Эти репортеры старались обнаружить «правду жизни», которая непременно должна была отличаться от лакированной обложки с улыбками и залитыми солнцем лавандовыми полями. Они рыщут по свету в поисках обиженного туриста, мрачного продавца, плохо приготовленного блюда, а найдя, ощущают, что день прожит не зря, материал обнаружен, статья выйдет в свет. С их писаниями я не соглашаюсь, но и не оспариваю их. Все мы видим Прованс по‑разному. Моя точка зрения не может не отличаться от точки зрения человека, приехавшего на одну‑две недели, да к тому же еще и в августе, в самое напряженное, забитое туристами время года.

Присланная мне заметка называлась «Мой „год в Провансе" в текущем августе». Появилась она 22 августа 1998 года в одной из наиболее заметных и влиятельных газет мира – «Нью‑Йорк таймс». Автор статьи – Рут Рейкл, имя которой, вне всякого сомнения, вызывало почтительную frisson [28]у персонала ресторанов Манхэттена – во всяком случае, до апреля того самого года, когда она сложила с себя обязанности ресторанного обозревателя почтенного и авторитетного печатного органа. Светоч гастрономического знания, маяк, освещающий тусклый невежественный мир, создатель и губитель кулинарных репутаций… В общем, дама, которая «свои луковицы знает», как сказал бы один из тех «хитрых фермеров».

К характерным особенностям госпожи Рейкл в качестве кулинарного эксперта и автора относились способности схватить быка за рога и проникнуть в суть вопроса с ходу, без всяких сомнений и не теряя времени на раздумья. Завидная оперативность. За время своего краткого визита в августе она оказалась в состоянии досконально исследовать, обдумать, подытожить впечатления от обширного региона Франции – поразительная работоспособность! – и охаять его. Да еще и нашла время для проведения обманувшего ее ожидания досуга.

Длинный список разочарований начинается с первого же завтрака: ужасные baguettes [29], еще хуже croissants [30], кислый кофе… На рынке ни одного спелого помидора! Персиками можно гвозди забивать! Фасоль какая‑то сморщенная, а что может быть огорчительнее для ресторанного критика, чем сморщенная фасоль! Сердце бедной дамы падало и падало в бездну разочарования. Упало на картофель: ни одна из картофелин на рынке не выращена во Франции! В мясном ряду нет баранины. Ад для гурмана. В супермаркетах, где госпожа Рейкл совершала покупки в нерыночные дни, ничто не улучшило ее настроения – выбор тоже ужасный. Мясо и овощи – просто кошмар. Сыры фабричного приготовления. Хлеб в пластике. А самое ужасное в том, что выбор одних только розовых вин в маркете «Д'Агостино» оказался куда как обширнее, нежели весь ассортимент круп, булок, крекеров, печений и кондитерских изделий. Можете себе такое вообразить? Больше вина, чем печенья! Что еще требуется, чтобы удостовериться, как низко пало это общество?

Поток обличений на этом не иссяк. Однако отвлечемся, чтобы разобраться с первой частью этого жалкого брюзжания. Без сомнения, в Провансе, как и повсюду, можно умудриться найти продукты самого разного качества, но утверждать, что вся продукция региона неадекватна, как минимум, верх небрежения и недостаток квалификации. Последнее простительно для рядового туриста, но госпожа Рейкл отнюдь не рядовой турист. Ее профессия подразумевает поиски именно качественной пищи и хорошего обслуживания. Безусловно, есть у нее знакомые и коллеги во Франции, которые могли бы рекомендовать ей, чем следует поинтересоваться в Провансе. Как и во всем мире, нужно знать, куда ступаешь. Неужели от нее утаили достойные внимания адреса? Или же она ими не интересовалась? Не знакома с превосходными книгами Патрисии Уэллс, ее коллеги из «Интернешнл геральд трибьюн», прекрасно разбирающейся в гастрономическом ландшафте Прованса? Получается, что нет.

Сбежавшие спелые помидоры и баранина – мы, правда, за годы, проведенные в Провансе, с такими аномалиями не сталкивались – могли быть полосой невезения. Вероятно, мадам Рейкл явилась на рынок к шапочному разбору, когда лучший товар разошелся. В августе всякое может случиться. Кошмарные супермаркеты – здесь объяснение найти труднее. Конечно, есть супермаркеты, торгующие фабричными сырами и хлебом в пластике, хотя я в этом ничего преступного не вижу. Ведь назначение супермаркетов – торговля продуктами массового спроса, а значительная часть этой продукции должна поставляться в герметичной упаковке. Но и здесь нет железных правил, супермаркеты варьируют ассортимент. Многие из них и в Провансе торгуют свежими сырами, имеют собственные пекарни, а что до выбора выпечки, то тут «Д'Агостино» упрекнуть не в чем.

Большинство известных нам именитых поваров, однако, мало что приобретают в супермаркетах. Мясо, хлеб, масло, вино они покупают в мелких специализированных лавочках, как это делали их матери. А если они живут недалеко от Авиньона, то отовариваются на Лез Аль, одном из лучших рынков Франции и всего мира. Он находится на площади Пи, в самом центре города; недалеко от отеля, в котором останавливалась госпожа Рейкл.

Уже двадцать пять лет местные поставщики выкладывают на прилавки рынка свою продукцию. Сорок палаток и прилавков радуют глаз ошеломляющим выбором мяса, птицы, дичи, мучной выпечки, сыров, charcuterie [31], фруктов, овощей, трав, специй, масел… Рыбный ряд тянется на тридцать ярдов. Рынок торгует в течение всей рабочей недели с шести утра до полудня. Но парковка в Авиньоне в августе – дело сложное, и, должно быть, поэтому рынка Лез Аль госпожа Рейкл не заприметила. А жаль.

Если нет желания или возможности идти на рынок, всегда можно заглянуть в один из местных ресторанов. В Авиньоне несколько ресторанов, не уступающих лучшим нью‑йоркским. «Или», «Л'Исл Сонант», «Ля Куизин де Рэн» – лишь три из них. Но госпожа Рейкл и их не обнаружила. Зато нашла какое‑то фантастическое меню, ознакомилась с ним, но на вкус не проверила. Меню исключительно томатное – надеюсь, его томаты оказались спелыми. Результатом изучения этого меню стал вывод о посредственном качестве ресторанов в крупных городах. Стало быть, в Провансе нетрудно и ноги протянуть с голоду.

Лишившись иллюзий и пищи, ослабленные недоеданием, мы достигаем главного откровения. Вот оно, черным по белому, утверждаемое незыблемым авторитетом «Нью‑Йорк таймс»:

«И казалось мне, что нет и не было на свете никакого Прованса».

Эта фраза ударила меня в лоб с силой незрелого помидора. Где же я, извините, проживал все эти годы? И не один, а в компании множества известных авторов, впавших в заблуждение относительно существования Прованса. Доде, Жионо, Форд Медокс Форд, Лоренс Даррелл, М. Ф. К. Фишер разделяли мою блажь. Не наличествовало Прованса, была лишь вспышка воспаленного воображения неуравновешенных романтиков.

Полагаю, в значительной мере виноват в этом монументальном заблуждении один из многих добившихся мировой известности сынов Прованса, Марсель Паньоль, воистину неуравновешенный автор с воспаленным воображением. Рейкл – его восторженная почитательница, о чем с готовностью сообщает читателю: «Я вижу Прованс великого маэстро киноэкрана Марселя Паньоля – неуютный черно‑белый мирок, в котором завсегдатаи уличных кафе развлекаются, накрывая увесистый булыжник шляпой и поджидая, чтобы какой‑нибудь незадачливый прохожий эту шляпу пнул».

То же самое, что представлять современную Америку в декорациях Фрэнка Капра. Мне быть очевидцем пинков по затаившимся на мостовой подлым шляпам не довелось, поэтому я обратился к архивам деревенской мэрии. Там подобных случаев не регистрировали. Когда я спросил насчет поддатия шляп самого старого из посетителей деревенского бара, он покосился на меня как на ненормального, прихватил стакан и ретировался подальше. Даже в самых отдаленных деревнях Верхнего Прованса, где можно ожидать сохранения древних обычаев, народ в кафе развлекается беседой, картами и игрой в boules. Пинание шляп во Франции постигла судьба гильотины. Многое привиделось госпоже Рейкл. Отсутствие Прованса. Дурная пища. Булыжники под шляпами. Грезы лопались как мыльные пузыри.

Многие, однако, выносят из Прованса впечатления, несхожие с впечатлениями госпожи Рейкл. Но они не в счет, они всего лишь туристы, их тоже можно признать несуществующими в мире госпожи Рейкл. Мы‑то ведь не какие‑нибудь заурядные туристы, мы путешественники, просвещенные, утонченные, культурные, благословленные богоизбранностью. Наслаждайтесь общением с нами, коль вам выпала такая редкая возможность. Такой настрой нередок среди нашего брата туриста, но я нахожу его неуместным, оскорбительным, а главное – неверным. Если ты путешествуешь ради своего удовольствия, если ты даже от деловой поездки получаешь удовольствие, ты уже турист, кем бы ты ни рядился. Сам я, к примеру, турист перманентный. Есть у меня и друзья‑туристы. Туризм вносит существенную лепту в экономику регионов, дает средства к существованию многим высокоталантливым людям. В том числе и поварам. Если бы не туризм, им пришлось бы искать другое поприще для приложения своих способностей.

Взять, к примеру, два ресторана, которые Рейкл все же удостоила похвалы – два во всем Провансе. «Оберж де Нов» и «Бистро дю Параду» – превосходные заведения, спору нет, оба весьма популярны среди туристов. Смогли бы они существовать, обслуживая лишь местное население? Сильно сомневаюсь.

Но даже описание облагодетельствованного «Бистро дю Параду» завершается минорной нотой. И пища хороша, и обстановка чарует, а все же: «Я ощущала какую‑то нереальность всего этого, неестественную попытку воскресить дух Марселя Паньоля». Здрасьте, приехали! Что еще за блажь? Булыжник из‑под шляпы попал мадам в башмак под пятку, что ли? Шарль Азнавур прибыл в ресторан к позднему завтраку? Или вдруг узнала, что «Бистро» всего пятнадцать лет как обслуживает недостойных туристов и достойных путешественников, а не пятнадцать поколений? Тема несуществующего Прованса продолжалась.

Прослышали мы, что в следующие каникулы Рейкл вознамерилась удостоить своим присутствием Италию. Надеюсь, там ей будет «казаться» меньше. Официанты разучат ласкающие слух отрывки из Пуччини, резвые селяне разомнут пятки и бросятся на усладу мадам топтать виноград в объемистых кадках, ручной стряпни pasta сама собой заскользит в глотку. Buon appetito, signora!

Однако для моего корреспондента мистера Симпсона и для других храбрецов, которые отважатся посетить несуществующий Прованс, приведу несколько полезных адресов. Не все еще потеряно в Провансе. Адреса эти охватывают довольно обширный ареал, придется провести не один час в машине с картой. Но пейзаж ласкает взор, а то, что вас ожидает в конце пути, стоит поездки. Добавлю, что выбор мой личный, произвольный, сложившийся под влиянием случайных обстоятельств в течение не одного года. Список ни в коем случае не полон и, упаси боже, не систематизирован. И последнее предупреждение: мало ли, адрес изменится. Так что перед поездкой стоит позвонить в местное «Syndicat d'lnitiative» [32], проверить.

Рынки

Понедельник: Бедаррид, Каденет, Кавайон, Форкалькье.

Вторник: Банон, Кюкюрон, Сен‑Сатурнен‑д'Апт, Вэзон‑ля‑Ромэн.

Среда: Касси, Ронь, Сен‑Реми‑де‑Прованс, Со.

Четверг: Керан, Нион, Оранж.

Пятница: Карпантра, Шатонеф‑дю‑Пап, Лурмарен, Пертюи.

Суббота: Апт, Арль, Маноск, Сен‑Тропе.

Воскресенье: Кустеле, Лиль‑сюр‑Сорг, Ман.

Вина

Зыбкая почва под ногами! Как будто по облакам шагаем. За последние годы виноделы Люберона значительно улучшили качество своих petits vins [33]. Мелкие местные виноградники радуют успехами. Их вина, конечно, не столь сложны, как букеты крупных предприятий Шатонеф‑дю‑Пап, но добротны, легко пьются и недороги. Вин этих дюжины, что и являет собой главную проблему. Не с моей жаждой одолеть такое изобилие, так что наверняка я прозевал не одно сокровище. Упущенное наверстываю ежедневно, а пока что предлагаю крохотную выдержку из моих любимых.

Шато‑ля‑Канорг, Боньё

Хорошие красные и белые, чудесное бледное, дымчато‑розовое – все активно закупаются местными ресторанами. Чтобы наверняка купить ящик‑другой, лучше обращаться в шато в марте‑апреле.

Домен‑Константин‑Шевалье, Лурмарин

Каким‑то образом двое фермеров да их трактора умудряются обрабатывать полсотни акров лозы. Их вина, особенно красные, собирают все больше медалей и все чаще появляются в винных картах ресторанов. Если так пойдет дело и дальше, есть шанс, что штат сотрудников увеличится еще на одну единицу.

Домен‑де‑ля‑Руайер, Оппед

Единственный из известных мне виноградников, где вино готовит женщина, Анн Юг. Добрая женщина, доброе вино. Разделение труда: муж ее занят изготовлением отличной такс – водки из виноградных выжимок, мощной, однако обманчиво легкой на восприятие. Осторожнее за рулем после дегустации!

Шато‑ля‑Веррери, Пюже‑сюр‑Дюранс

Древний виноградник, полностью обновленный, насаженный заново энтузиастом‑бизнесменом с помощью Джеки Колла, одного из знатоков лозы, «архитектора винограда». Его вкусу мы обязаны прекрасными сортами красного.

Домен‑де‑ля‑Стадель, Менерб

Одно из крупных поместий с музеем штопоров и обширным выбором Коте‑де‑Люберон. Дегустации обильны, продолжительны и протекают в весьма непринужденной обстановке, в атмосфере всеобщего оживления.

Ля‑Кав‑дю‑Септье, Апт

Не виноградник, а винная лавка, хозяева которой, Элен и Тьери Риоль, знают о винах Прованса столько, сколько мне, к сожалению, узнать не суждено. Разумеется, как и все серьезные виноторговцы, они предлагают и широкий выбор вин иных краев, в том числе бордо и бургундских. Но, поскольку последние поставляются «из‑за границы», мы на них не останавливаемся.

Оливковое масло

Наиболее, пожалуй, знаменитое прованское масло рождается в долине Ле‑Бо, и если вы случайно окажетесь под Моссан‑лез‑Альпиль сразу после сбора оливок, ближе к концу года, то сможете приобрести это масло в разных его ипостасях в крохотном кооперативчике «Моссан». Но эти масла быстро расходятся. Летним посетителям лучше попытать счастья дальше к северу, в Верхнем Провансе.

Здесь, на окраине Мана, вы найдете лавку «Оливье и К°», специализирующуюся на маслах ручной выделки чуть ли не всего Средиземноморского бассейна: Италия, Греция, Сицилия, Корсика, Испания… – и, разумеется, на лучших из местных сортов. Захватите с собой baguette, потому что перед покупкой вам предложат попробовать масло на вкус. В лавке предлагают для этого фарфоровые ложечки, но куда лучше сочетание доброго масла и свежего хлеба. И заодно советую прихватить кусок‑другой оливкового мыла, которое, как говорят, сообщает коже средиземноморскую смуглость.

Мед

Нет в Провансе рынка без медового ряда. Если вам повезет, можете встретиться с моим «персональным» медоторговцем мсье Рейно.

«Мои пчелы, чтобы сделать этот мед, прилетели из Италии», – скажет он вам. Мне это высказывание показалось убедительным, и банка меду папаши Рейно почти всегда присутствует в нашем доме.

Но если захотите увидеть местных пчел в работе, добро пожаловать на Ма‑дез‑Абей, на плато Клапаред над Боньё. Мед лавандовый, розмариновый, мед с белого тимьяна… Медовый уксус, пчелиное маточное молочко, восхитительная медовая горчица… И великолепный вид на вершину Мон‑Ванту и на Люберон.

Хлеб

Как и практически все съестное во Франции, хлеб вызывает шумные, порой ожесточенные споры, столкновения непримиримых воззрений относительно степени выпекания, ингредиентов, даже формы, в которую облекается этот необходимый для жизни продукт. Fougasse, boule, pain fondu, restaurant, pain du campagne, pain au levain [34]– у каждого сорта, у каждой формы хлебобулочных изделий имеются массы рьяных приверженцев. Булочные становятся объектами пристального внимания и всякого рода суждений, так что нижеследующие рекомендации – дело чисто моего личного вкуса.

Булочная Жоржион, Ронь

Переступаете через порог – и погружаетесь в соблазнительнейший букет ароматов. Теплый, масленый привет. Естественно, кроме хлеба вам предложат миндальный бисквит, два типа круассанов, разного рода фруктовые пирожные и много чего еще. Все очень вкусное.

Булочная Тестаньер, Люмьер

Здесь хлеб более плотный, чем обычный багет. Булочная пользуется популярностью у местного населения. Если в воскресенье проспите – застанете пустые полки.

Булочная Арнио, Рюстрель

Декор интерьера вряд ли менялся с 1850 года. Как, полагаю, и вкус хлеба: солидный, сытный, каким и должен быть хлеб. Fougass натирают маслом и морской солью и поглощают со свежими томатами. Готовая трапеза.

Озе, Кавайон

Предлагают больше разновидностей хлеба, чем я считал возможным. Владельцы, отец и сыновья – père et fils – Озе, если они не слишком заняты с покупателями, охотно посоветуют, что с каким хлебом лучше съесть.

Сыр

Прованс отнюдь не славен пастбищами с сочной травой, так что корова здесь такая же редкость, как доброжелательный налоговый инспектор – провансальское сравнение. Но коз по холмам прыгает предостаточно, следовательно, изобилуют и козьи сыры. В свежем виде они легки, мягки, жирны. Вызревая, сыры твердеют, их часто пропитывают маринадами или маслом с травами, обваливают в черном перце. Встречались мне головки сыра, petits crottins [35], в форме неуклюжих клиньев, camembert de chèvre [36], но обычно выполняют их в виде кругов толщиной около дюйма и трех дюймов в поперечнике. Часто сырные круги обертывают сухими листьями каштана и перевязывают пальмовым волокном. Наиболее известны сыры из Банона, города Верхнего Прованса, но сыры всего Воклюза следует признать их достойными конкурентами.

Женевьев Молина из Оппеда готовит сыры в обширном ассортименте, твердые и мягкие, с перцем, в маринаде, à la cendre, обжаренные на угольях, и камамбер.

Поблизости, в деревне Сеньон, на ферме Оберж ше Марис можно приобрести сыры Марис Рузьер, а также отведать ее кулинарии.

А в Верхних Куреннах, в Сен‑Мартен‑де‑Кастильон вы, пожалуй, впервые узнаете, что такое сыр кабри.

В более широком спектре вы можете ознакомиться с сырами в превосходной Фромажери‑дез‑Альп в Кавайоне, где представлены результаты переработки коровьего, овечьего и козьего молока. Сыры здесь содержатся в идеальных условиях, а хозяева рады будут проконсультировать клиента.

Где остановиться

Крупных отелей в сельском Провансе совсем мало, и если существующие ограничения на их строительство останутся в силе, вряд ли число их возрастет. Однако все больше и больше частных домов предоставляют туристам простые и удобные помещения, доброкачественное питание и возможность встретить французов в домашней обстановке. Три примера навскидку: в Боньё семья Марен сдает Ле‑Кло‑дю‑Бюи; под Менербом Мюриель и Дидье Андреи недавно открыли Лез‑Пейрель; в Сеньоне Камила Режан и Пьер Жако преобразовали старый дом в центре деревни. Вас не ожидает там доставка напитков в номер или коктейль‑бар у входа, но встретят вас приветливо, от голода страдать не придется, а ваши хозяева всегда расскажут вам о местных достопримечательностях, включая виноградники и рестораны.

Рестораны

Их здесь достаточно, чтобы написать о них толстую книгу, что, впрочем, уже и выполнено журналистом‑гастрономом Жаком Гантье. «Гид Гантье» описывает семьсот пятьдесят кафешек по всему Провансу. Наслаждайтесь чтением и едой.

Перечень мой, разумеется, полон прорех, за которые я приношу извинения. Не упомянуты короли колбасников, принцы котлет и вырезок, ни слова о торговцах трюфелями… Где искать супердыню или самую смачную Petit Gris de Provence [37]? У кого самый вкусный tapenade [38]? Много в Провансе мастеров‑кулинаров, посвятивших свою жизнь улучшению качества нашей жизни. Но Прованс велик, а я его исследую всего с десяток лет. И чем больше узнаю, тем больше неизведанного ждет моего внимания.

Я уверен, что, если вы найдете немного времени, чтобы вглядеться и вслушаться, ваш аппетит не останется невознагражденным. Согласен, ингредиенты и сочетания их в прованской кухне могут кому‑то показаться непривычными. Мне они нравятся, за исключением, пожалуй, лишь рубца, к которому я так и не ощутил теплых чувств. Утверждение, что в Провансе негде вкусно поесть, – явная чушь. Но приложить определенные усилия, чтобы найти наилучший вариант, несомненно, необходимо, как и в любом другом месте. И процесс этот, как мне кажется, лишь увеличивает удовольствие, получаемое от поглощения аппетитно приготовленной пищи.

Рецепт деревни

Помню, как‑то в разговоре кто‑то заметил, что в Провансе в среднем за год осадков выпадает не меньше, чем в Лондоне, просто здесь они сконцентрированы во времени. Я смотрел через затуманившееся окно, и казалось, что полугодовая норма спешит излиться на землю косой серой завесой. Вода барабанила по жестяным столам и по рейкам стульев на террасе, скапливалась в лужах и ручейками переливалась через порог, успокаиваясь на керамике дорожек.

Женщина за стойкой бара закурила следующую сигарету, выдула сизую струю в зеркало, на фоне которого выстроились батареи бутылок, закинула волосы назад, за уши, и принялась репетировать надутую гримасу.

«Радио Монте‑Карло» упражнялось в юморе, безуспешно пытаясь поднять настроение слушателям. В кафе, которое в это время, ранним вечером, обычно наполовину заполняли рабочие с окрестных chantiers [39], сейчас оказалось лишь трое промокших клиентов, узников ливня: я и еще двое мужчин. Ожидаем просвета в тучах.

– В моей деревне так никогда не льет, – с обидой в голосе бросил один из них. – Ни в жизнь.

Собеседник фыркнул, отметая нюансы метеорологии и переходя на благоустройство:

– В твоей деревне сплошь канавы да рытвины, там вода не задерживается.

– Bof.. Лучше канавы, чем мэр‑пьяница.

Демонстрация микропатриотизма продолжалась, каждый из них превозносил свою деревню и поливал грязью соседнюю: а ваш мясник выдал падшую лошадь за говяжий филей. А у вас памятник жертвам войны в ужасном состоянии. Самые кошмарные во всей Франции уличные фонари. А зато они светятся, не то что у некоторых, где впотьмах о фонарный столб шишку на лбу засветишь. А у вас мусорщики ленивые. А у вас жители мракобесы.

Все эти и более тяжкие обвинения швырялись через стол на удивление вяло, неэмоционально. Обычно спорщики в Провансе горячатся, поднимают голос до крика, призывают в свидетели святых угодников, ссылаются на предков, бухают кулаками по столешницам, в собственную грудь. Но все, что я услышал в их перебранке, включая наиболее зажигательное замечание о жене почтальона, скорее бормоталось, нежели выкликалось. Казалось, два университетских профессора обсуждают некий тонкий философский аспект развития давно почившей цивилизации. Возможно, погода подействовала на них охлаждающим образом.

Наконец я пустился галопом к своей машине, оставив их все в том же состоянии единодушного несогласия, обменивающихся взаимными подколками. Обе деревни я посещал, с обеими поверхностно ознакомился. Для чужака вроде меня, незнакомого с отношением мэра к алкоголю и с наклонностями жены почтальона, эти поселения не казались гнездами небрежения, рассадниками порока. С первого взгляда этим деревням вообще не о чем спорить. Однако, побеседовав с несколькими друзьями и знакомыми, я обнаружил, что деревня деревне рознь и все они вызывают у своих и чужих весьма оживленную и пристрастную реакцию по всякому поводу, часто ничтожному либо воображаемому. Пренебрежительное замечание в boulangerie, грузовик, на пять минут заблокировавший проезд, тяжелый взгляд старухи, мимо которой вы прошли, – все это признаки того, что деревня для вас fermé: холодна и неприступна. С другой стороны, если обитатели вам улыбаются, приветствуют, пускаются в разговоры, готовы услужить – будьте начеку! Они всего лишь прикрывают таким образом свое желание сунуть нос с вашу личную жизнь. Не успеете оглянуться, как окажетесь пришпиленным к доске объявлений рядом с mairie.

Уже то, в какой местности деревня расположена, может навлечь на нее проклятие соседей. Слишком высоко – подставлена мистралю, причине дурного самочувствия и разного рода психических расстройств. Слишком низко – мрак и сырость на улицах, как просветят вас эксперты деревенских дел, вызывают эпидемии гриппа и чего еще похуже. Ведь и пятисот лет не прошло, как чуть не все население этой деревни вымерло в эпидемию чумы! Beh oui …

Архитектурно‑планировочные решения играют не последнюю роль. «Этот их дурацкий salle des fêtes [40]всю деревню изуродовал». Торговых точек, с точки зрения соседей, в деревне всегда либо слишком мало, либо слишком много. Нередко и то и другое одновременно. Негде машину поставить – скверно. Вся деревня – сплошная автостоянка. Тоже ничего хорошего. Парижане одолели – плохо. Пустынные улицы – отвратительно. В общем, во всякой палатке свои неполадки. Нет на свете деревни без недостатков. И недостатки эти лучше всего подмечает ревнивый соседский взгляд.

Одно из утешений, даруемых короткой, но часто весьма резкой провансальской зимой, состоит в том, что уменьшается число отвлекающих факторов. Гости разъехались, выжидая улучшения погоды. Домашние хлопоты сводятся к поддержанию огня в очагах да пополнению разоренного летним разгулом винного погреба. Спящий сад замер, пруд дремлет под вязкой пленкой, контакты в Любероне сводятся к нерегулярным воскресным ланчам. Хватает времени поразмыслить о тайнах бытия, и я обнаружил, что конструирую в воображении воздушный замок в виде идеальной деревни.

Частично она существует, однако фрагменты ее неудобно рассеяны по реальным деревням, так что мне пришлось их экспроприировать и свести воедино. В процессе «трансплантации» я счел целесообразным замаскировать их путем изменения названий и имен, названием же для своего ментального новообразования выбрал Сен‑Бонне‑ле‑Фруа, поскольку святой Бонне – один из самых обиженных в религиозном календаре, его, кажется, даже собственным днем обделили. Я отвел ему день, официально принадлежащий святому Борису, второе мая, как раз перед началом лета.

Сен‑Бонне расположился на вершине холма в десяти минутах от нашего дома, достаточно близко, чтобы не остыл утренний хлеб из булочной. И достаточно далеко, ибо даже в идеальной, реально не существующей деревне языки треплются, как белье, вывешенное на просушку на свежем ветерке. Не столько из злого умысла, сколько из невинного любопытства на вас не оставят нетронутой нитки, особенно если вы иностранец. Можно сказать, жизнь под микроскопом. Изменение оттенка кожи наших гостей от нежно‑розового до бронзового подвергается столь же пристальному изучению, как и открытки, отправляемые ими домой. Интенсивность потребления вина оценивается по количеству опустошенных бутылок, причем весьма эмоционально, с восхищением либо негодованием. Слабость моей жены к собакам быстро распознается и тут же вознаграждается щенками, от которых надо кому‑либо избавиться, или старыми развалинами, уже неспособными взять след на охоте. Ни новый велосипед, ни оттенок штор не ускользнут от бдительного ока соседей. Мы к этой увлекательной теме еще вернемся.

Один из непременных атрибутов экипированной деревни – церковь. Оценив аббатство Сенанк близ Горда, прекрасное, хотя и несколько подавляющее, я нашел его чрезмерно внушительным и крупногабаритным. Хотелось чего‑то более интимного, однако исторически значимого, и я украл церковь Святого Панталеона. Крохотная прелестная церквушка одиннадцатого века с выбитыми в скале нишами могил, ныне пустых. Могилы удивляют маломерностью, нынешние гиганты в них явно не поместятся, для них придется устроить более просторное кладбище, по традиции в наиболее живописном месте, ибо у обитателей для любования пейзажем – целая вечность.

Для остальных, еще живущих, тоже видов предостаточно. К западу – закат, к северу – Мон‑Ванту. Подножие горы плодородное, покрытое буйствующими виноградниками, оливковыми и миндальными рощами; гребень среди лета смотрится обсыпанным преждевременно выпавшим снегом. Так выглядит выбеленный солнцем известняк, вечерами приобретающий нежно‑розовый оттенок и кажущийся мягче подушки. А лучше всего наблюдать за игрой увядающего света и коварно подползающих теней с террасы деревенского кафе. Если француз примется перечислять многочисленные достижения его родины в построении цивилизации (а долго уговаривать его не придется), то кафе он поместит в самый конец внушительного списка. Если вообще вспомнит. Ведь он с этим общепитом вырос, сроднился, считает его столь же естественным, как воздух для дыхания, и, как следствие, его не замечает. Кафе было всегда, считает он. Но спросите приезжих из Британии или Америки, что их больше всего привлекает во Франции после пейзажа, культуры, пищи и иных первостатейных ценностей, и большинство из них, иные с тоскливой ноткой в голосе, ответит: «О, конечно же французам повезло, что у них такие кафе!»

Не спорю, есть у англичан и американцев их бары и пабы, чайные и кофейни, есть половые, выведена даже своя порода «аутентичных французских кафе» с обязательными «аперитивными» плакатами 20‑х годов и желтыми рикаровскими сиденьями, с сэндвичами из багетов и газетами на палке. Но лишь во Франции вы найдете подлинное, то есть вкупе со звуковым фоном, традициями обслуживания, веками складывавшейся атмосферой. Именно эта среда, а не декор делают кафе тем, чем оно должно быть. Подлинное существует в бесконечном числе вариантов; разумеется, парижское «Ле До Магот» на первый взгляд очень мало похоже на деревенское кафе в Любероне. Но вы не сможете не обнаружить и сходства, если не начисто лишены наблюдательности.

Перво‑наперво: вы здесь сами по себе. Иногда вы одиноки дольше, чем вам бы этого хотелось, скажем, если garçon не в духе. Но как только вы заказали, право аренды вашего места ограничивается лишь вашим желанием. Никто не нависнет над вами, намекая, что пора заказать «еще одну» и удалиться. От вас ожидают присутствия. Читайте газету, пишите деловое или любовное письмо, мечтайте, планируйте бананово‑кофейный государственный переворот в какой‑нибудь Латиноафро‑америке – тоже бывает, – используйте свой столик как офис… Есть у меня знакомый парижанин, каждое утро прибывающий в «Ля Куполь» ровно в девять, он ставит на соседний стул портфель и проводит рабочий день за одним из столиков с видом на бульвар Монпарнас. Я всегда завидовал такому офису, с официантами и пятидесятифутовым баром. Когда мобильные телефоны еще не вошли в быт, кафе принимали телефонные звонки для постоянных клиентов, отвечали звонящим и пришедшим к клиенту в его отсутствие согласно оставленным им указаниям. Иные, полагаю и надеюсь, все еще хранят эту традицию. Отличный автоответчик со столь широким спектром добавочных услуг!

Еще одно удобство любого подобного кафе, независимо от размера, бесплатное развлечение, неэлектронное любительское реалити‑шоу. Состав исполнителей, как правило, из местных жителей, иногда замешиваются и приезжие. Эти чинно сидят, дожидаясь обслуживания. Местные часто предпочитают орать заказ, едва войдя в дверь, а если их привычки уже выучены обслугой наизусть, лишь буркнут или кивнут, чтобы получить положенное. Если вам, как и мне, живые люди интереснее телевизионных, здесь для вас, как для мухи на стене, всегда готово место зрителя.

Первыми, когда пол еще не подсох после утренней уборки, прибывают краса и гордость местных строек – каменщики. Голоса их грубы от постоянного курения и забивающей дыхательные пути строительной пыли, одежда и сапоги и утром и вечером одинаково мятые и пыльные. Могучие руки, мускулистые пальцы, кожа что наждак. Каждый день они ворочают двуксотфунтовые каменные плиты. Задубевшие лица их обветрены зимой, обожжены солнцем в летнее время. Несмотря на тяжелый труд, они всегда в хорошем настроении. Они шумно удаляются, и кафе кажется неестественно тихим.

Вскоре после них появляются специалисты в пиджаках и брюках со стрелками, при портфелях, дающих им право занимать письменные столы в конторах Апта или Кавайона. Эти люди разительно отличаются от развеселых каменщиков, сугубо серьезная публика. Озабоченные своими коммерческими и административными проблемами, они то и дело поглядывают на часы, иногда лихорадочно принимаются строчить в линованных или клетчатых блокнотах и постоянно стряхивают с себя крошки, даже если отрясти нечего. Должно быть, в их конторах стерильность как в хирургической операционной.

Появляется первая дама, владелица парикмахерской близлежащей деревни. Волосы ее цвета сезона, что‑то среднее между темной хной и спелым баклажаном, подстрижены коротко. Она над ними, конечно, долго колдовала перед выходом из дому. Лицо ее сияет, как на ланкомовском плакате, дышит бодростью, поразительной в столь ранний час. Она заказывает кофе noisette, эспрессо с ложечкой молока. Чашечка замирает в ее баклажанового цвета ногтях, она критическим взором оценивает недостатки прически герцогини Йоркской в журнале «Алло!» и жалеет, что не дано ей исправить халтурную стряпню цирюльников острова дикарей за Ла‑Маншем.

Она отбывает, сопровождаемая перестуком изящных каблучков, снова наступает затишье. Для алкоголя час не наступил, исключение представляет лишь водитель, развозящий пиво. Он доставил и разгрузил бочонки, теперь должен снять пробу, проверить качество напитка, а заодно и охладиться. Уезжает и он, а кафе готовится к приему следующих посетителей. Столы очищаются, стаканы блестят, диапазоны радио исследуются в попытке ускользнуть от вездесущего французского рэпа.

Появляются новые посетители. Две фигуры, вежливо кивнув, усаживаются у окна, положив перед собой путеводители. На них униформа среднего разумного туриста: куртки на случай внезапного похолодания, выпуклости на животе, образованные сумочками на поясе, нехитрыми приспособлениями, предназначенными для защиты личных ценностей от хитрых воров. Немного поколебавшись, они заказывают вино, с виноватым видом чокаются друг с другом.

Для туристов, пожалуй, слегка рановато, зато самое время для прибывшего после них квартета старожилов с суммарным возрастом за три сотни лет. Перед ними появляются стаканчики розового и карты для belote. Но прежде чем они приступят к игре белот, четыре головы в плоских кепках, не то беретах поднимут взор и обозреют помещение на предмет наличия чужаков. Эти старожилы принадлежат к дотуристическому поколению, их все еще удивляет популярность Прованса, они еще не привыкли, что за свои полуразвалившиеся амбары и скромные земельные участки могут получить колоссальные, по их разумению, суммы. Развалина стоит четверть миллиона, небольшого размера дом принесет миллион. Putaing [41], как изменился мир…

Четыре мушкетера занялись картами, а нам пора познакомиться с одним из главных аттракционов кафе, с madame la patronne, дамой «определенного возраста» с внушительным декольте. Серьги ее размером напоминают обручи, на которых восседают попугаи. Я украл ее из одного марсельского бара. Там она господствовала над своей территорией в обтягивающих тигровой расцветки лосинах, отпускала напитки, шутки и ругательства в адрес завсегдатаев. Эта женщина родилась за стойкой и срослась с ней, подумал я тогда. По счастливому совпадению звали ее Фанни.

Ее имя неразрывно связано с площадкой для игры в boules под деревьями рядом с террасой кафе – еще одна украденная мною реалия. Оригиналом можете полюбоваться возле кафе «Лу Пастр» в Апте. Каждый день, если позволяет погода, зрители – все до одного знатоки – усаживаются на низкую каменную стену и обмениваются впечатлениями о действиях игроков. Сражаются в pétanque [42]. Этот вариант игры изобретен, возможно случайно, в Ля‑Скота около ста лет назад. До той поры шар бросали в движении, но в тот знаменательный день один из игроков бросал шар, стоя в позиции «ноги вместе», то есть pieds tanqués. Уж устал он, лень одолела, мозоль беспокоила, артрит… Кто знает. Но новый стиль вызвал подражание, распространился, прижился.

А за стойкой бара находилась именно Фанни, дама чарующей внешности и доброго нрава. Когда в ходе игры кто‑то впадал в отчаяние от неудачного развития событий, он покидал площадку, отправлялся в бар и в порядке утешения получал от Фанни поцелуй. Со временем процедура стала ритуальной, запечатлелась и в терминологии игры. Если в наши дни кто‑то из сидящих на стенке проронит: «Té, il а encore baisé Fanny» [43], знайте, что это не амурная подробность, а констатация неумелого хода игры. Недавно я заметил выставленный в витрине набор шаров для игры в boules, по заверению изготовителя настолько совершенный, что его с энтузиазмом нахваливали как «Anti‑Fanny».

Влияние Фанни наших дней, хранительницы моего воображаемого кафе, простирается далеко за пределы ее заведения и прилегающей площадки для игры в шары. Она гораздо больше, чем утешительница случайного неудачника, она нечто вроде деревенского психиатра, ей можно излить горести, ощутить моральную поддержку и почерпнуть бодрость в наполненном ею стакане. Она же и неофициальный банкир, может налить и в кредит, может даже и поддержать ссудой особо доверенного клиента. В награду за многочисленные и разнообразные благодеяния она получает щедрые вливания живительного информационного потока: деревенские сплетни. Вражда между кланами, домашние баталии, нелегальные связи, лотерейные выигрыши – все это улавливают ее чуткие уши. Она редактирует информацию, распределяет ее, она оберегает источники. Как журналист, туманно указывающий на «осведомленные круги, близкие к президенту», она никогда не укажет пальцем на поставщика сведений. «On‚ dit…», то есть «говорят…» и не более того. Но этого достаточно, чтобы зародились слухи, невидимые обитатели каждой деревни, чтобы понеслись по улицам, как собака за мячиком.

За редкими исключениями все взрослое население деревни ежедневно отмечается в кафе. Кто забегает на минутку, а кто застревает и надолго. Один из них оттуда почти не вылезает. Всегда припаян к табурету у края стойки, поближе к двери, в выгодной позиции для перехвата входящего, если тот недостаточно проворен. Это Фаригуль, отставной школьный учитель, работающий над книгой (только непонятно когда, учитывая его постоянное присутствие в баре) вот уже в течение восьми лет, с тех пор как он оставил академическую активность. Теперь его классная комната – помещение кафе, а вы его ученик. Если, конечно, вам не повезет.

Он вмещает в себе всю Académie Française, одержим чистотой французского языка и громогласно возмущается тем, что называет англосаксонской заразой, губительно сказывающейся на родном наречии и на многом другом. Основное направление его возмущения в наши дни – я бы назвал это его bête noire [44]– тлетворное и неудержимое влияние Голливуда. Фаригуль убежден, что киноиндустрия – ударный отряд тщательно продуманной антифранцузской культурной агрессии. Он, однако, признает, что на «Титаник» сходил, но исключительно чтобы полюбоваться на полюбившиеся ему скулы Леонардо Ди Каприо, если верить Фанни. Если его спросить о впечатлении, он резюмирует весьма кратко: «Судно затонуло, пассажиры погибли. Очень веселая история».

Слегка отстает от Фаригуля другой завсегдатай, Томми, деревенский мигрант. Родом он из далекой Скандинавии, но по какой‑то причине много лет назад решил превратиться во французского фермера, к чему приложил немало усилий. Он, пожалуй, последний в деревне, кто курит «Голуаз» без фильтра. Ему удалось усвоить крестьянскую манеру докурить сигарету до последней четверти дюйма; приклеенный к губе окурок лихо дергается в симбиозе с нижней губой во время разговора. Пьет он pastis, который называет pastaga, а ежедневные полуденные бифштексы, steack frites, кромсает карманным ножом «Опинель» с деревянной рукояткой, которой колотит о стол, чтобы высвободить древнее почерневшее лезвие. Кто бы подумал, что перед нами отпрыск благопристойного семейства среднего класса из Осло?

Томми произвел себя в посредники в длительной вендетте братьев Виаль, владельцев соседствующих участков в долине под деревней. Смуглые жилистые братья Виаль, с узкими, как мордочки гончих, лицами не разговаривают друг с другом более двадцати лет. Причина раздора всеми – возможно, и ими самими – давно забыта. Вероятно, спор из‑за наследства, из‑за воды, из‑за женщины или просто взаимная неприязнь, развившаяся до болезненных пределов сладострастной ненависти. Братья сидят в противоположных концах зала, время от времени поднимаясь с места, чтобы оставить яд взаимных обвинений Томми, который сразу отправляется с дипломатической миссией к адресату, с примиряющим пожиманием плеч передает сообщение и, кивая с видом серьезным и сосредоточенным, принимает ответ. Эта челночная дипломатия получила местное кодовое обозначение – «вальс трех мудрецов».

Легким дивертисментом для завсегдатаев кафе представляется бурный роман Жозетт, дочери пекаря, девушки, эмоциональное состояние которой можно определить по ее гардеробу в момент появления ее в дверях. Если роман ее в разгаре, то она вышагивает страусом на высоченной платформе, бедра ее обтягивает микроскопическая юбчонка, а на руке, как корзинка, болтается мотоциклетный шлем. Она весела, все время хихикает и шепчется с Фанни, отрывая от губ запачканный губной помадой стакан мятного «Перрье». Если же любовь опять в загоне, юбка и каблуки уступают место джинсе и летней обуви – эспадрильям, вместо хихиканья от стойки доносятся тяжкие вздохи, а Фанни сует ей в руку бумажную салфетку, чтобы промакивать слезы.

Сердечные дела совершенно не интересуют Мариуса, за исключением случаев, когда сердце останавливается и следуют очередные похороны. Для этого субъекта я создал в деревенской общественной иерархии позицию entrepreneur de pompes funèbres – похоронного распорядителя. Это назначение в какой‑то мере легализует его хобби, хотя ему явно следовало бы выбирать более утонченные формы общения с будущими клиентами, особенно с Жаки, старейшим из игроков в карты.

– Eh, mon vieux, как ты себя сегодня чувствуешь?

– Ça va, çа va, неплохо.

– Жаль.

Такой малости для обидчивого достаточно, чтобы сменить деревню, отправиться умирать куда‑нибудь в иное место. Однако надеюсь, что небольшой курс перевоспитания поможет Мариусу замаскировать свой гробокопательский энтузиазм, жажду устроить то, что он называет «окончательным торжеством», всему человечеству. И прежде всего ему следует отказаться от идеи принимать ставки на пари, кто раньше умрет. Участниками становятся все, кто старше шестидесяти пяти. Ставки принимаются на выживание, выплата призовых сумм на только что насыпанном могильном холмике. Мариус считает, что эта процедура ничуть не кошмарнее, чем страхование жизни.

Вы могли обнаружить заметный дисбаланс полов посетителей. Мужчины преобладают. Куда девались женщины Сен‑Бонне?

Разные поколения держатся вне кафе по разным причинам. Те, что помоложе, ходят на работу, а после трудятся дома: убирают, разбираются со счетами, нянчатся с детьми и готовят ужин для старшего ребенка – мужа, который спасается от всех этих обязанностей в кафе.

У старших дам две проблемы. Первая – Фанни, которая чрезмерно dragueuse [45], чересчур дерзка, на их взгляд, и вся грудь у нее наружу. Вторая причина в том, что функцию общественного наблюдательного комитета деревенские дамы куда более успешно осуществляют с небольшой площади у въезда в деревню. Устроившись на стульчиках перед домом своего главнокомандующего, вдовы Пипон, они держат под обстрелом всю деревню, на экране их радара высвечены почта, boulangerie, кафе, автостоянка, mairie, церковь. Дамы не прикидываются, что вышли свежим воздухом подышать, хотя некоторые маскируются прихваченным с собой вязанием. Цель их собрания – наблюдение и анализ жизни деревни.

Самое незначительное отклонение от нормы вызывает немедленную реакцию. Молодая домохозяйка покупает больше хлеба, чем обычно, – следовательно, ожидает гостей. Что за гости, откуда? Закоренелый еретик вдруг заявился в церковь. Должно быть, есть ему в чем покаяться. Что он такое вытворил? Местный агент по недвижимости подкатил на своем мафиозно‑черном «лендкрузере» к мэрии, нырнул внутрь с папкой под мышкой. На чей дом он пытается наложить лапы? И – mon Dieu! – туристы! Туристки! Эти девицы носятся по улицам в нижнем белье, скоро совсем голыми начнут разгуливать. Это в Сен‑Бонне‑ле‑Фруа, респектабельном селении! Когда уж совсем ничего не случается, пожилые дамы возвращаются к питейным привычкам завсегдатаев кафе, к амурным делам Жозетт: «Она плохо кончит, вот увидите!» – или старым неподтвержденным, а значит, вполне вероятным толкам.

Этот наблюдательный комитет представляет собой неотъемлемую часть семьи, в которую вы собираетесь вступить, если намереваетесь жить в маленькой любопытной общине, и в этом один из недостатков деревенской жизни. Мы как‑то попытались, много лет назад, и результаты поползновения до сих пор свежи в моей памяти. Едва мы въехали, как на пороге появились с инспекцией две пожилые незамужние сестрицы, жившие по соседству. Они сунули носы повсюду и поинтересовались, что сколько стоит. Заметили, как нам повезло, что у нас телефон, один из немногих в деревне. На следующее утро появился их брат, копивший неосуществленные телефонные разговоры в течение трех месяцев, отзвонился и оставил на столике возле телефона пятьдесят сантимов.

Мы мирились с этим и со всем последующим, потому что мы иностранцы, меньше всего нам хотелось кого‑то обидеть. В конце концов, мы их выбрали, этих людей, а не они нас.

Деревенская жизнь быстро научила нас, что, выигрывая в общении, теряешь в уединении. В любое время в окне могла возникнуть чья‑то физиономия, и за этим следовал стук в дверь. И никуда от этого не денешься. Можешь прятаться, но сбежать некуда. Они знают, что ты дома. Знают, потому что ставни открыты, никто не уходит из дома, не закрыв ставни. Конечно, можно закрыть их и остаться дома, чтобы одурачить соседей, но что за радость сидеть в темноте! Следят за вашими движениями, за вашей почтой. Ваши привычки обсуждаются и анализируются.

Конечно, все это типично не только для Франции. То же самое происходит на Гебридских островах, в Вермонте, под Мюнхеном. Везде новоприбывшие возбуждают любопытство, а в новоселах вы пребываете добрых пять, а то и десять лет. Многим это нравится, но я к ним не отношусь. Я хотел бы следовать по своим делам, не объясняя каждые полсотни шагов, куда и зачем я направляюсь. Мне кажется, что частная жизнь должна оставаться личным делом. И потому деревней, даже моей идеальной деревней Сен‑Бонне‑ле‑Фруа, лучше наслаждаться с некоторого расстояния. Ее всегда приятно посетить. Но жить лучше подальше.