Путеводитель по Марселю для начинающих туристов

Кроме Парижа во Франции я смог бы назвать лишь один город с неповторимым лицом, пользующийся международной известностью. Лилль и Лион, Сент‑Этьен и Клермон‑Ферран не могут похвастать сравнимой степенью узнаваемости за рубежами страны. Если же упомянуть Марсель, практически каждый представит себе – порой, правда, неверно, – о чем идет речь, почти у каждого сложился в сознании фасад этого города. Увы, это воображаемое лицо вряд ли лишено изъянов. Пьяные матросы, буянящие на Ла‑Канбьер, дурной репутации портовые бары, мрачная тюрьма в замке Иф, узкие улочки, куда лучше не соваться после наступления темноты, и благодаря фильму «Французский связной» возникшее подозрение, что не только рыба меняет хозяев на ежедневном рынке на Ке де Бельж. Марсель считают экзотическим, грубым и достаточно опасным. И если бы только иностранцы! Помню, как меня предупреждал много лет назад мой сосед Фостен. Он побывал в Марселе только раз в жизни и больше туда не стремился. Я пытался разузнать, что с ним там стряслось, но он только качал головой и повторял, что если еще раз обстоятельства вынудят его туда направиться, то пистолет прихватить он ни за что не забудет.

А ведь не найдешь на земле города, история которого началась бы столь романтично. Согласно легенде, без сомнения, лелеемой и украшаемой марсельцами, любителями истории, город основала любовь. За пятьсот девяносто девять лет до Рождества Христова фокейский навигатор по имени Протис прибыл к этому берегу как раз к брачному пиру местного короля Нанна. В ходе торжественного мероприятия дочь короля Гиптис взглянула на Протиса и решила, что он создан для нее. Любовь с первого взгляда, удар молнии – coup de foudre. Король благословил брак и подарил новобрачным сто пятьдесят акров прибрежной территории, на которой они и обосновались. Так родился Марсель. С тех пор здесь постоянно жили люди. За двадцать шесть веков население существенно увеличилось, вместо двоих влюбленных здесь сейчас проживает примерно миллион самых разных представителей рода человеческого.

Как и город, жители его получили репутацию несколько странных – un peu special, причем чудинка здесь подразумевается отнюдь не положительного свойства. Марсельцы славятся как любители несколько модифицировать истину, в чем‑то преувеличить, что‑то исказить – попросту говоря, соврет – недорого возьмет. Подозреваю, что объясняется это тем, что Марсель – город портовый и эта «специфичность» вызвана общеизвестной рыбацкой склонностью к рассказам о «во‑о‑от такой рыбине». Только возле Марселя, сообщает молва, сардины иной раз вырастают до размеров молодой акулы. Если вы захотите увидеть такую сардину, вас разочаруют, скажут, что приехали вы неудачно, крупная рыба подходит к берегу только при полной луне. Если вы приедете в полнолуние, вас отошлют к новолунию. Советы эти, правда, редко даются с серьезными физиономиями, чаще с улыбкой и смешком. Но репутацию марсельцев эти смешки не спасают. Мне говорили, что в Марсель всегда надо брать с собой несколько кристалликов соли и почаще использовать эту соль в беседе.

То есть если вы поймете, о чем речь. Марсель никогда не славился стремлением выполнять то, что велит французское правительство, история трений с Парижем давняя, касается она и стиля речи. Как следствие, Марсель избегает языка официального Парижа. Вносит свою лепту акцент. Произношение настолько шероховатое, что самые знакомые слова кажутся вымоченными в каком‑то густом соусе. Что же касается местных слов и оборотов, то вы ощущаете себя брошенным в водоворот совершенно нового языка.

Вот одна из многих фраз, поставивших меня в тупик. Разобраться с ней я смог, лишь когда мне ее предъявили написанной на бумаге.

«L'avillon, с'est plus rapide que le camillon, mê me si y a pas de peuneus». – «Самолет быстрее грузовика, хоть и без шин».

Относительно простая французская фраза становится непонятной, поданная под марсельским маринадом. Ситуация осложняется, если произносимая фраза – местное изобретение. К примеру: «Il est un vrai cul cousu». Этой фразой обозначают того, кто лишен чувства юмора, от кого улыбки не дождешься. В буквальном же переводе она означает, что у этого человека зашита задница. Если же бедняга не только мрачен, но и считается несколько умственно ненормальным, о нем говорят: «Il est bon pour le cinquante‑quatre» – ссылка на трамвай маршрута 54, на котором можно доехать до психлечебницы.

Имена, любовно выбранные родителями для своих отпрысков, тоже не избегают марсельской обработки. Андре, хочет он того или нет, называют здесь Деду, Франсис становится Сису, Луиз – Зиз. Подрастая, дети употребляют слова, которых нигде более во Франции не услышишь: momo и mafalou, toti, scoumougne и cafoutchi. Этот особый язык внутри языка иногда очень близок к прованским диалектам, но в нем встречаются заимствования из языков иммигрантов, осевших в Марселе на протяжении столетий и прибывших из Италии, Алжира, Греции, Армении и бог весть откуда еще. Получившийся языковый компот, сочный и богатый, ошеломляюще действует на вновь прибывшего.

Но попасть в Марсель тоже не всегда просто. Попробуйте‑ка найти центр этого города. Лучше всего, конечно, прибыть в него морем. Тогда вы согласитесь с мадам де Севинье, ошеломленной «его магической красой». С моря вы увидите Марсель целиком: аккуратный прямоугольник старого порта, раскинувшийся за ним город, уловите золотое сияние базилики Нотр‑Дам де ла Гард. Но если приедете по шоссе, как и мы, то ваши первые впечатления утонут в виадуках, туннелях, в путанице многоуровневых развязок. Мадам де Севинье этого автодорожного кошмара избежала. Это суматошное движение и эта архитектура машинного муравейника пробудили во мне жажду разрушения.

К старому порту мы нашли дорогу исключительно в силу везения, и настроение вмиг улучшилось. В этом волшебство приморских городов: вдруг после скученности внутреннего города перед тобой открывается морская даль, вместо вони из выхлопных труб ноздри овевает соленый ветерок с моря. А в Марселе добавляется своеобразная нагрузка на барабанные перепонки: торговки рыбой наперебой расхваливают свой товар.

Рыбный рынок начинает работу в восточной части порта около восьми часов утра. Торговки с обветренными лицами, в резиновых сапогах стоят за низкими ящиками размером с малый обеденный стол. Улов дня еще трепещет перед ними, рыбьи глаза провожают проходящих укоризненным взглядом. Задержитесь на миг, и мадам – похоже, что мужья ловят рыбу, а жены ее продают, – схватит рыбину с лотка и сунет вам под нос.

– Нюхните, как пахнет море! – Она шлепнет рыбину ладонью, и та начнет извиваться. – Дура я, – причитает торговка, – продаю живую рыбу по цене мертвой. Рыба полезна для головы, для любви, venez, la mamie, venez! [59]

Клиенты выбирают, нюхают, покупают. Они уносят покупки в синих полиэтиленовых мешках, осторожно держа их подальше от себя, потому что рыба все еще трепыхается.

За торговыми местами рыбного рынка начинается пестрое разноцветие как будто сросшихся бортами маломерных судов. По ним можно удалиться на несколько сотен ярдов от берега, не замочив ног. Плавучие распивочные, гоночные, прогулочные; роскошные посудины, сияющие десятком слоев лака; толстопузые паромы, которые могут переправить вас на маленький остров с мрачной репутацией.

Замок Иф, старший брат тюрьмы Алькатрас в бухте Сан‑Франциско, был построен в шестнадцатом столетии и использовался для удержания нежелательных лиц вне границ города. Слабым утешением для заключенных служил чистый морской воздух, а вид Марселя, живописно раскинувшегося всего в миле, усугублял их душевные мучения. Драматическая ситуация подсказывала сюжет, и таким образом появился никогда не существовавший в реальности узник замка Иф, знаменитый граф Монтекристо. Его изобрел Александр Дюма‑отец, которому довелось стать свидетелем административной легализации своего детища. Власти, не желая разочаровывать читателей, еще при жизни автора санкционировали оформление камеры графа Монтекристо. На одного фиктивного заключенного пришлось, однако, множество подлинных. Здесь содержались тысячи протестантов перед отправлением гребцами на галеры. Примером абсурдности законодательства, свойственной отнюдь не только нашему времени, может служить мсье де Ниозель, преступление которого состояло в том, что он не снял шляпу в присутствии короля. Кошмарное преступление стоило ему шести лет одиночного заключения на острове. Неудивительно, что точку королевскому правлению во Франции поставила гильотина.

Мы подумали, что непродолжительная морская прогулка станет добрым началом насыщенного дня, и направились к билетной будке паромной переправы. Молодой человек за окошечком нас разочаровал.

– Не сегодня. Погода.

Погода нам казалась идеальной. Солнце, ясно, чуть ветрено. Паром, отдыхавший тут же, рядом, казался достаточно капитальным, чтобы пересечь Атлантику, и уж конечно без труда одолел бы зеркальную лужицу, отделявшую причал от замка Иф. Мы спросили, чем нехороша погода.

– Мистраль.

Легкий бриз действительно наблюдался, но не более. Шторм не предвиделся.

– Какой мистраль?

– Ожидается.

– А зачем же вы здесь сидите?

На этот вопрос он ответил первым на нашем счету за тот день пожатием плеч. Мы поплелись обратно, но тут нас остановил смуглый коротышка, ткнувший пальцем в фотоаппарат, болтавшийся на плече жены.

– Спрячьте. Вы в Марселе.

Мы огляделись, ища глазами карманников и грабителей, пьяных матросов‑дебоширов, джипов с боссами преступного мира, прячущимися за тонированными стеклами. Никого не обнаружили. Солнышко припекало, кафе жужжали разноголосицей посетителей, на тротуарах неторопливое многолюдье средиземноморского города. Мы заметили, что марсельские улицы предлагают взору более упитанный вариант прохожего, нежели улицы сельских городков; за полчаса нам встретилось больше индивидов выше средней упитанности, чем обычно мы видели за неделю. Цветовая гамма населения радует глаз многообразием, спектр простирается от смуглого и кофе со сливками до глянцево‑черного сенегальского.

Мы свернули на Ла‑Канбьер, широкую улицу, ведущую к востоку от порта. Когда‑то южные Елисейские Поля, она претерпела изменения по шаблону многих центральных городских магистралей мира, и если вас не интересуют банки, представительства авиалиний, туристические агентства, то мало что вас здесь привлечет. Однако не отчаивайтесь, сверните влево на бульвар Дюгомье, и вас с лихвой вознаградит вокзал Сен‑Шарль. Точнее, лестница, ведущая туда. Безудержная фантазия девятнадцатого века, грандиозная кинолестница, украшенная статуями Азии и Африки, прекрасный парадный вход в Марсель – если вы не отягощены объемистыми чемоданами. А если ноги у вас уже гудят от передвижения пешком, здесь вы можете нырнуть под землю и воспользоваться услугами марсельского metro.

Мой опыт передвижения подземным городским транспортом сводится к длинному перечню провалов. Я блистательно блуждал в недрах Лондона, Нью‑Йорка, Парижа, потеряться мне не дольше, чем другому билет купить. Но марсельская схема подземки настолько проста, что в ней способен сориентироваться даже человек с топографическим кретинизмом. Через четверть часа мы уже вышли к югу от Старой гавани, Vieux Port, направляясь куда‑то на ланч.

Давно прогулки по городам не доставляли мне такого удовольствия. Над современными постройками, как бы благословляя их, возносилась золотая базилика Нотр‑Дам де ла Гард. Под нами море, в отдалении острова Фриуль, прекрасный вид, ласкающий воздух. Фигуры, распростертые на склонах и уступах между дорогой и морем, впитывают загар мягкого бабьего лета. Некто, кажется совершенно голый, если не считать резиновой шапочки на голове, плывет брассом, выделяясь светлым пятном на темно‑голубом фоне воды. Больше похоже на июнь, чем на октябрь. Береговая линия изрезана чередой мелких бухточек, называемых anses. Названия некоторых носят зловещий оттенок. Анс‑де‑Мальдорме, к примеру, вызывает в воображении колонию страдающих бессонницей, неподалеку, подле Анс‑де‑ля‑Фос‑Моне, конечно же, обосновались фальшивомонетчики. Наша цель – бухта вполне почтенных и законопослушных изготовителей веревок, Анс‑дез‑Офф, где находится известный ресторан со звучным именем «Ше Фонфон». Там, сказали нам, можно пообедать рыбой, которая тебе подмигнет, настолько она свежа.

Спустившись с набережной Корниш к Анс‑дез‑Офф, мы как будто покинули город и оказались в крохотной рыбацкой деревушке. На берегу дремали вытащенные из воды лодки. Двое мальчишек гоняли мяч прямо на террасе ресторана, между столами и стульями. Какой‑то оптимист, установив свой атташе‑кейс возле ног, стоял с удочкой над отливающим радужной соляровой пленкой мелководьем. День в округе выдался постирушный, повсюду фасады украшали веревки, увешанные нижним бельем всех мыслимых цветов. Красное, зеленое, лиловое иногда перемежалось более трезвым персиковым. На юге почему‑то предпочитают яркое разноцветие в отличие от северных белых и бледных пастельных. Неужели климат влияет и на выбор нижнего белья? Вряд ли такую вызывающую выставку встретишь в Манчестере или Скардейле.

После подштанниковой цветовой лихорадки интерьер «Ше Фонфон» кажется блеклым и непримечательным. Зал трезвый, без каких‑либо бросающихся в глаза попыток стилизации. Посетители слишком заняты меню, чтобы обращать внимание на декор. Они здесь ради рыбы.

Если вы на юге Франции на одном дыхании заговорите о Марселе и рыбе, будьте осторожны. Рядом непременно окажется знаток bouillabaisse [60], и он – или она – не успокоится, пока не убедит вас в достоинствах и неоспоримом превосходстве предлагаемого им – или ею – рецепта над всеми остальными. Существует, правда, и официальная версия, определяющая составляющие, вывешенная при входе в каждый серьезный ресторан Марселя, «Шарт‑де‑ля‑Буйабес». Но стоит удалиться на несколько миль по берегу, доехать до Тулона, и ваша марсельская грамота вызовет не больше почтения, чем продырявленный парковочный талон. Весь вопрос в картошке.

В Тулоне bouillabaisse не bouillabaisse, если в нем не плавают фрагменты картофельного клубня. В Марселе же картофель – табу, святотатство. Подобные же разночтения относятся к омару. Вынуть или оставить? Ответ зависит от того, где вы зададите вопрос. Как‑нибудь решением проблемы займется комиссия по правам человека в Брюсселе, или редакторы гида «Мишлен», или министр внутренних дел в Париже – в конце концов, желудок ведь внутренний орган. До тех пор у нас сложилось впечатление о рецепте bouillabaisse примерно в следующем виде.

Прежде всего, рыба должна быть свежей и исключительно средиземноморской. Рестораны в Токио, Нью‑Йорке и Лондоне, включающие в меню bouillabaisse, нагло обманывают посетителей. Морская живность может быть разной, но одна из рыбин непременно должна присутствовать: rascasse [61], существо с кошмарной физиономией, приготавливаемое и подаваемое вместе с головой не из желания вызвать у вас приступ паники, а для того, чтобы дать вам возможность насладиться плотью его щек, как говорят, особенно вкусной. В остальном rascasse рыба заурядная, но считается, что именно она придает особенный вкусовой оттенок своим собратьям по котлу при варке на медленном огне в бульоне, сдобренном шафраном и чесноком.

Бульон и его содержимое поступают на стол разделенными и подлежат поглощению, соответственно, с хлебными тостами и с rouille, острой ржавого цвета пастой, приготовленной из оливкового масла, жгучего перца и неимоверного количества чеснока. Мгновенно вы окунаетесь в сдобренное жгучими пряностями море. Более долгосрочные последствия сводятся к тому, что, встреться мы под вечер с уличным грабителем, одного прицельного выдоха хватило бы, чтобы он потерял сознание либо пустился наутек.

Грабителей мы пустились искать в Ле‑Панье, старейший квартал Марселя. Значительную его часть, вмещавшую около двадцати тысяч народу, взорвали германские оккупационные власти во время Второй мировой войны, когда они поняли, что там обосновались еврейские беженцы и члены движения Сопротивления. То, что осталось, представляет собой путаницу узких, кривых и крутых улочек, вымощенных весьма безалаберно, часто переходящих в лестницы. Дома в живописно запущенном состоянии, автомобилей почти нет, мы заметили лишь два. Один из них выползал из бокового проезда. Водитель, убедившись, что далее пути нет, не в состоянии свернуть ни вправо, ни влево, вынужден был пятиться задним ходом. Второй автомобиль остался в памяти в высшей степени оригинальным выбором места парковки.

Мы проходили мимо дома с фасадом лишь в одну комнату и заглянули в распахнутую дверь. За дверью совершенно непримечательная комната с ковром, столом, стульями. Трое членов семьи сидели на диване, уставившись в телевизор. Но половину комнаты занимал ухоженный «ситроен», не из самых больших, но на фоне комнаты внушительный. Как он туда вполз, как он там устроился, ничего не поломав, осталось для меня загадкой. Не получил я ответа и на вопрос, покидает ли он когда‑либо свое жилище. Возможно, его втащили в дом, чтобы обезопасить от злоумышленников. Район ведь, как нам говорили, неспокойный. Но снова отмечу, что мы так и не заметили оснований для проявления повышенной осторожности. Дети и старухи передвигались по улицам без всякого страха, никто не жался к стенам и не оглядывался по сторонам, опасаясь за жизнь. Тут и там распахнутые двери и окна, кое‑где крохотные ресторанчики и épiceries [62]. Картина скорее чарующая, нежели угрожающая. Единственную опасность мог представлять отклонившийся от заданной траектории футбольный мяч.

Пройдя всю рю дю Пти‑Пюи, мы вышли к одной из старинных марсельских достопримечательностей, бледно‑розовой громаде «Вьей Шарите». Выстроенная на стыке семнадцатого и восемнадцатого веков по проекту Пьера Пюже богадельня когда‑то служила приютом марсельским бездомным, настолько удрученным своими житейскими проблемами, что вряд ли у них обнаруживалось желание восторгаться архитектурными изысками именитого зодчего: прямоугольник размером примерно в сто на пятьдесят ярдов окружает трехъярусная аркада; эффектную капеллу венчает яйцевидный купол.

Фактически в ранний период своего существования это богоугодное заведение служило скорее тюрьмой. Благопристойных обитателей Марселя семнадцатого столетия, обеспеченных крышей над головой и деньгами в кошельке, беспокоили нищие и бродяги, которыми изобиловали улицы города и от которых проистекали всяческие неприятности, действительные и мнимые. Решено было, что город нуждается в тогдашнем варианте полицейских сил, в аналоге современных отрядов SWAT или ОМОН. Такой отряд создали, и десять лучников в красной форме во главе с сержантом принялись патрулировать улицы и хватать всяких бродяг «без определенного места жительства». Операция протекала весьма успешно, в 1695 году в «Шарите» как сельди в бочке ютились тысяча двести бедолаг всякого возраста и пола. Их гоняли на работы под наблюдением надсмотрщиков, иногда, также под охраной, водили развлекаться – создавать кворум, изображать горюющий народ на похоронах почтенных горожан.

Революция изменила положение. Функция богадельни менялась, печальный перечень включает престарелых, сирот, неимущих, семьи, выселенные при сносе развалин, наконец, изгнанных динамитом во время нацистской оккупации. Закончилась война, сооружение оставили фактически без присмотра.

Однако после двадцати лет кропотливых реставрационных работ «Шарите» восстановили в прежнем блеске. Возможно, по контрасту с тесными улочками, которые мы оставили позади, ансамбль показался особенно впечатляющим. Мы замерли, молча обозревая постройку. Архитектурные шедевры вообще склоняют к молчаливому созерцанию. Десятка три туристов, бродивших в аркадах, тоже скорее перешептывались, чем переговаривались между собой. Не то чтобы благоговейное молчание, но близко к тому. Затем нам, правда, сказали, что такое случается лишь в межсезонье, в затишье между тематическими программами и выставками. Но и в межсезонье посещение музея археологии Средиземноморья и прекрасный книжный магазин могут занять у вас целый день.

Мы вернулись к порту и посетили еще одну местную достопримечательность новейшего времени, большой ресторан быстрого питания «Нью‑Йорк» на обращенной к западу террасе, полюбовались закатом. День завершался, а мы так много не увидели! Не посетили замок Иф из‑за мистраля, который так и не удосужился наброситься на город, обошли вниманием множество музеев, не обозрели несколько дюжин спрятанных за современными постройками старинных церквей и жилых домов (один из соборов окружает колоннада из четырехсот сорока четырех мраморных колонн); не побывали в «Бар де ля Марин», где персонажи фильма «Мариус» Паньоля играли в карты, в Шато‑дю‑Фаро, построенном Наполеоном III для своей жены, игнорировали «чрево Марселя» рынок Марше де Капусен.

Но если день в городе можно сравнить с глотком из бочки, этого дня оказалось достаточно, чтобы нам захотелось вернуться. Марсель может считаться грубым парнем с подмоченной репутацией, но есть в нем привлекательные черты, древняя прелесть прорывается сквозь наносное современное безобразие. Понравилась мне и несколько вызывающая независимость этого города, некоторое нахальство, с которым, к примеру, он присвоил французский национальный гимн и самый популярный прованский аперитив.

«Марсельеза», волнующий призыв к «сынам отчизны», сочиненная в Страсбурге, на германской границе, мыслилась как боевая песнь Рейнской армии. Никто не запрещал петь ее и пяти сотням волонтеров батальона из Марселя, вошедшим в Париж. С их легкой руки – из их легких и глоток – песня стала «La chanson marseillaise». Сказать по правде, «Марсельеза» в качестве мелодии номер один столь прекрасной страны звучит все же неизмеримо лучше, чем «Страсбуржуаза».

Прошло много лет, и Поль Рикар, ставший наиболее известным, можно сказать, прославленным магнатом Марселя – однажды он захватил с собою в Рим полторы тысячи своих работников, чтобы их благословил папа римский, – еще в молодости решил разработать свой собственный рецепт пастис. Не он один и не он первый. Перегонные заводы Перно под Авиньоном перешли на пастис, когда начались гонения на вызывающий быстрое привыкание абсент, запрещенный в 1915 году. Но и Перно не изобрел этот напиток. Согласно легенде, придумал его некий отшельник. Отшельник оказался предприимчивым, открыл – разумеется, в Марселе, где же еще – бар, прославился в местном масштабе. Но именно Рикар с его размахом придал напитку символическое звучание. Именно он автор настоящего, le vrai pastis de Marseille. Именно так напиток теперь и называют. Лиха беда начало – сейчас в год продают свыше пятидесяти миллионов бутылок.

Наконец, венчает характеристику независимого духа Марселя история с Людовиком XIV. Ему надоело своеволие марсельцев, и он решил преподать городу урок. Крепостные стены Марселя он приказал снести, а пушки, защищавшие Марсель от нападения с моря, развернулись на город, с точки зрения короля более опасный, чем любой внешний враг.

Не знаю почему, но мне приятно сознавать, что марсельцы все еще здесь, столь же заносчивые и самоуверенные, а короли отошли в область преданий.

Как стать носом

Отправившись из Апта к северу, вы в течение часа доберетесь до Верхнего Прованса. В этих декорациях разворачивается действия романов Жана Жионо, эти края он порой бичевал, глядел на них мрачно, с неприязнью. Вот пример его описания: «Домишки вросли в землю. В заполонивших улицы зарослях крапивы гуляет ветер, гудит, завывает, распевает в дырах лишенных ставен окон, в дверных проемах».

Литератору свойственно утрировать, но природа этого края и вправду дикая, своенравная. Здесь преобладают пустоши. После ухоженного Люберона с декоративными деревеньками, холеными домами, вишневыми садами и аккуратными рядами виноградной лозы Верхний Прованс выглядит иным миром, заброшенным или же и вовсе нетронутым. Между деревнями обширные участки невзрачной, как будто бесхозной земли, рельеф неровный, пересеченный, иногда вдруг переходящий в живописные луга. Небо подавляюще огромно. Если остановите автомобиль и прислушаетесь, то наверняка услышите далекий перезвон козьих колокольчиков. И ветер.

Далее минуете Обсерваторию Верхнего Прованса, где, как говорят, самый чистый воздух во всей Франции, и доберетесь до предгорий Монтань‑де‑Люр. Здесь, в котловине лавандовых полей, находится Лардье, деревня, в которой наберется, может быть, с сотню обитателей. Дома их столпились вокруг мэрии и «Кафе де Лаванд» – как раз такой ресторации, которую желал бы обнаружить усталый странник в конце пути: хорошая пища, доброе вино, приятное настроение, все в равных дозах.

Не такое это место, где ожидаешь встретить репортера, не говоря уже о целой ораве их. Но в один из солнечных июньских дней, когда лаванда как раз меняет свой серо‑зеленый наряд на голубо‑синий, журналисты оккупировали деревню по случаю открытия учебного заведения, насколько мне известно, уникального в своем роде.

Идея зародилась в Маноске, городе, в котором родился Жионо и в котором находится штаб‑квартира одной из немногих фирм Прованса, добившихся международной известности. «Л'Окситан» сделала себе имя запахами, молва о ней распространялась из уст в уста. Отсюда расходятся по торговым точкам мира мыло, масла, эссенции, шампуни, кремы «made in Provence». Сырье для продукции фирмы произрастает и на полях Прованса. Естественно, лаванда, но также и шалфей, розмарин, другие травы. Идут в дело и местные мед, персики, миндаль.

Вы можете принять ванну в воде с запахом персика, можете натереться маслом тимьяна или побриться с розмариновой мыльной пеной. Недавно фирма освоила еще одно нововведение, в ретроспективе простое и очевидное, как и многие хорошие идеи: этикетки печатаются на двух языках, второй – язык слепых, алфавит Брайля. Такую этикетку на бутылочке, стоящей на полке в ванной комнате, можно прочитать не только глазами, но и пальцами. Отсюда оставался лишь шаг до реализации еще одной идеи, базирующейся на компенсаторном развитии органов чувств человека. Так, у слепых развивается острый слух, улучшается обоняние, и это помогает им ориентироваться в окружающей обстановке. Компания, деятельность которой основана на запахах, заинтересована в нахождении носов‑чемпионов. Парфюмерные ароматы не случайны, это всегда букеты, составленные по весьма сложным рецептам, на основе сочетаний запахов как близких, так и контрастных. Выбор, смешивание, оценка – высокое искусство, а великие артисты в парфюмерии столь же редки, как и повсюду. Прежде всего человек должен родиться с редким обонянием, он должен от рождения обладать чутким носом, одним на миллион. Тренировка помогает развить обоняние, и обученный эксперт различает даже фантом запахов, способен определить ту критическую каплю, которая делает аромат духов незабываемым. Найти гениальный нос – сложнейшая проблема.

Где искать? Гораздо легче определить дарование в футболе или в математике, музыкальные или лингвистические способности. Сверхчувствительный нос – дарование скрытое, личное, в нормальных условиях никто на него не обращает внимания. Попробуйте, скажем, представить себе, как одна мать жалуется на своего сорванца другой:

– Мой Жан‑Поль, конечно, негодяй, вчера он укусил сестренку за ногу, но я все ему прощу, потому что у него экстраординарное обоняние.

Не может такого случиться. Юные носы пребывают в небрежении.

Именно это и хотели изменить люди из «Л'Окситан». Именно с этой целью они пригласили в тот солнечный июньский день на первый необычный урок нескольких не вполне обычных учеников. Возраст детей от десяти до семнадцати лет, все они слепые.

Официально «академия носа» называлась «L’Ecole d'Initiation aux Arts et aux Métiers du Parfum destine aux Enfants Aveugles» – Школа посвящения в искусство и навыки парфюмерии для слепых детей. Классная комната находилась в небольшом каменном доме на краю деревни, которая до того дня, разумеется, не видела такого количества посетителей со всего света. Журналисты прибыли из Северной Америки, Европы, Гонконга, Австралии, Японии. Навострив носы и карандаши, они сконцентрировали внимание на детях, занявших места возле длинного стола в центре помещения.

Оборудование для занятий не отличалось чрезмерной сложностью. Перед каждым из учеников стояли пузырьки с ароматическими составами и лежали бумажные полоски. Первый урок посвящался технике втягивания воздуха, и я быстро понял, в чем заблуждался все эти годы. Когда нужно было что‑то унюхать, я автоматически нацеливался носом в нужном направлении и вдыхал им так, как утопающий, в третий раз вынырнувший на поверхность. Этот метод, как мне тактично объяснили, подходил для ингаляции пазух при насморке, но недопустим для дегустатора ароматов. Сильный вдох нокаутирует обоняние, и дальнейшее исследование становится невозможным.

Поскольку я провалился на первой же проверке, меня отвели в сторонку и показали, как надо нюхать, а точнее, «зондировать носом». Демонстрация выглядела весьма грациозно, походила на действия дирижера оркестра, поигрывающего палочкой, перед тем как атаковать группу деревянных духовых инструментов. Конец пробной полоски слегка обмакивается в исследуемую жидкость, проносится под носом, и тут же ладонь легким взмахом посылает ароматизированный воздух в ноздри. Нос регистрирует запах, посылает сигнал мозгу для дальнейшего анализа. Et voilà. Ни к чему сопеть, подражая взволнованному бабуину.

Наблюдая за учениками, я убедился, что они справляются с техникой вдоха намного лучше меня. Их сосредоточенные лица выражали радость узнавания. Наставлял их крупный авторитет, один из самых опытных и знающих парфюмеров Франции Люсьен Ферреро, создатель двух тысяч парфюмерных ароматов. Он прибыл из Грасса, чтобы научить молодых людей профессионально пользоваться носом и, если повезет, обнаружить талант, который можно развить.

Ферреро – прирожденный учитель. Он не только знает и любит свое дело, но и, в отличие от многих специалистов, может доступно и с юмором объяснить другим. Дети понимали его – даже я его понял. Он втолковал, как аромат действует на двух уровнях, как происходит восприятие запаха носом и как интерпретирует его мозг; описал пять общих типов запахов духов – от алкогольного до couverture des mauvaises odeurs [63]. Последнее вызвало улыбки слушателей и красноречивое движение носа профессора.

Первый урок продолжался не дольше часа, частично из‑за того, что занятие сопряжено с проявлением fatigue nasal, носовой усталости. Чувствительность даже самого профессионального носа притупляется со временем. Действовал и еще один фактор. Мы находились во Франции, время подходило к полудню. Наступило время ланча. На террасе школьного дома установили длинные столы, «Кафе де Лаванд» обеспечило меню, я уселся вместе с толпой журналистов невиданной еще мною численности.

И ощутил некоторое неудобство, еще помня о предыдущих массированных атаках пресс‑корпуса несколько лет назад, когда мы проживали в Менербе. Казалось, каждая британская газета захотела открыть своим читателям Прованс. Репортеры возникали на пороге с вопросами, на которые я не находил удовлетворительных ответов, диктофоны регистрировали каждый изданный мною звук. Неудовлетворенные контактами со мной, посетители набрасывались на моего соседа Фостена, отважно атакуя его трактор в виноградниках. Фотографы прятались в кустах. Один редактор отдела мелких сплетен прислал моей жене факс с соболезнованием по поводу нашего якобы предстоявшего развода (к счастью, она все еще терпит меня) и предложил поделиться своими оскорбленными чувствами с двумя миллионами читателей. Другая газета поместила в одном из выпусков карту местности с указаниями, как добраться до моего дома, третья напечатала мой телефон. В обоих последних случаях информация оказалась перевранной, так что не повезло кому‑то другому, принимавшему звонки и визиты любопытных британцев. Апофеозом послужило предложение от одного таблоида купить мой дом, чтобы разыграть его среди читателей с целью повышения тиража. Горячие выдались тогда денечки.

В этот раз я с облегчением констатировал, что репортеры больше интересовались школой, чем моими домашними делами. Прибыли в основном редакторы отделов здоровья, красоты, эксперты по уходу за кожей, специалисты в нанесении косметики и выщипывании бровей, исследователи целлюлита и апологеты правильной диеты. Как перенесут эти эфирные создания то, что в Провансе почитается легкой летней закуской? Закуска состояла из трех блюд, солидные порции включали густой aioli [64]с треской и картофелем. Вина подали столько, что в нем можно было утопить весь оставшийся день.

Из опыта общения с прессой я усвоил, что на выручку придет профессиональная журналистская подготовка. Газетчики отличаются сферами интереса, стилем изложения материала, отношением и способностями к исследованию и развитию тем. У некоторых хорошая память, другие полагаются на диктофоны и стенографические заметки. Но в одном отношении все они одинаковы – все они способные едоки. И присутствующие пишущие дамы оказались на высоте положения. Оглядев стол к моменту сервировки кофе, я заметил, что влага осталась лишь в бутылках с минеральной водой.

Тут проявились национальные особенности. Англо‑саксы проявили наклонность к отдыху и беседе здесь же, за столом, в то время как их дальневосточные коллеги расчехлили свои «никоны» и пустились увековечивать местный пейзаж. Мне с сожалением подумалось, что камера не может зафиксировать того, что улавливает нос, такого, как ароматический букет жаркого дня в Верхнем Провансе, среди растворяющихся в дымке полей лаванды и шалфея. Запеченная земля, раскаленные скалы, торопливый ветерок, сладкая пряность трав – дистиллированная возгонка ландшафта. Вне всякого сомнения, скоро в парфюмерном отделе можно будет приобрести по сходной цене пузырек со всем этим.

Тем временем программа предусматривала знакомство с еще одной, весьма своеобразной кухней. Нас переместили на несколько миль, в Роше‑д'Онгль, где из растений извлекали масло. Я предвкушал прогулку по прохладным помещениям высокотехнологической лаборатории, где люди в белых халатах касаются перстами разноцветных кнопок. Однако нас завели в громадный открытый сарай‑навес, жаркий, как аравийская пустыня. Над сараем возносилась капитальная кирпичная труба, извергающая клубы душистого дыма. Казалось, сооружение это возникло с легкой руки Руба Голдберга, а главный алхимик оказался облаченным в ненаучного вида футболку и штаны из парусины. Однако дело у него ладилось.

Рецепт предусматривает использование самых обычных субстанций: растения, огонь, вода. С одной стороны путаницы труб и трубок, котлов и чанов вода нагревается до кипения, пар пропускается сквозь растительную массу – в данном случае около полутонны розмарина. Пар извлекает из растений летучие элементы и поступает в систему охлаждения и конденсации, состоящую из змеевиков и емкостей с водой, на поверхность которой всплывает извлеченная эссенция. Остается собрать ее, закупорить в бутылку, и вот у вас в руках розмариновая эссенция «V.S.О.Р. пять звездочек». Тот же процесс используется с розой, лимоном, мятой, геранью, тимьяном, сосной, эвкалиптом и множеством других растений и их цветов.

Оглядевшись, я поразился контрасту между местом получения продукта и локализацией его использования. Мы потели, как посетители сауны, в примитивном сарае, наблюдая, как душистое сено варится в каком‑то средневековом алхимическом оборудовании. И куда это должно попасть? На туалетный столик или на полочку в ванной, чтобы использоваться каплями, как в аптеке.

Взмокшие, но усвоившие много нового, мы покинули горячий цех парфюмерной фирмы и направились в монастырь Салагон, выстроенный бенедиктинцами в XII веке, закрытый в годы Революции и не так давно отреставрированный для фонда сохранения культурно‑исторического наследия Верхнего Прованса.

Меня всегда поражали монументальные древние постройки, похожие на этот монастырь. Я все время поражался, как предки умудрялись стыковать массивные каменные блоки, воздвигать арки и своды без помощи нашей современной техники. Без кранов, гидравлических лебедок, электрических резаков для камня… Лишь руки, острый глазомер и упорный, настойчивый труд. Мне сразу вспоминаются месяцы, ушедшие на ремонт нашего скромного домика, и я снимаю шляпу перед усердием и терпением монахов далекого прошлого.

Конечно, они одобрили бы недавнее добавление к ансамблю монастыря, ради которого мы сюда и прибыли. На прилегающей территории разбит большой ботанический сад, спланированный по французской садово‑парковой системе, ясно дающий понять природе, кто на земле хозяин. Ни малейшего нарушения регулярности, все по линеечке, никаких недисциплинированных веточек, при корнях ни сорной травинки. Все систематизировано по ароматам, видам, при каждом растении табличка с латинским наименованием. Сюда, должно быть, и ящерка не забежит, подумал я. Экскурсия тоже прошла в высшей степени организованно, мы шагали, останавливались, слушали гида, нюхали, нюхали, нюхали…

Солнце уже склонялось к горизонту, многих из нас тоже тянуло прилечь прямо тут, на дорожке сада. Усталость давала о себе знать, и не только обонятельная. Невольно думалось об отдыхе перед заключительным событием дня.

Ужин сервировали на воздухе, за дюжиной длинных столов в саду старой фермы в холмах над деревней Ман. Аперитивы подействовали оживляюще и омолаживающе. Пища дня оказалась, как заверила меня одна дама, редактор отдела красоты, намного существеннее, нежели в последнее ее посещение одного из курортов, где ее потчевали грязевыми ваннами и луковой диетой с лимонным соком. Она посетовала на свой аппетит, не дающий ей возможности выдать ни строчки на голодный желудок. Поэтому ей нравились гастрономические маршруты. Франция, по ее мнению, синоним слова «пища».

Беседа с этой дамой побудила меня поинтересоваться впечатлениями от Прованса и других участников презентации. Обнаружился существенный диссонанс мнений. Японки качали головами, восхищаясь просторами незастроенной и необработанной земли, размерами частных домов, отсутствием толп и шума, небоскребов. Пищу они нашли «интересной», вино крепким, но самое сильное впечатление оставило пространство – по контрасту со скученностью токийского мегаполиса.

Американок просторами не удивишь, им сельская глубинка Верхнего Прованса даже показалась знакомой. Совсем как Напа‑Велли без машин, решила одна из заокеанских дам. На нее произвела впечатление «красота увядания» сельских построек. «Они такие старые!» Неудивительно, что представителям санитарно‑гигиенического лидера планеты показались странными некоторые особенности французской гигиены. «Как они только моются? Ведь одной рукой приходится держать душ, другой мыло… Или здесь принято мыться попарно?»

Британки, сохранившие впечатление от типичного для родины раннего лета с моросью, перерастающей в дождь и ливень, радовались солнцу и теплу, возможности поужинать под открытым небом. Одна из женщин, оценив мою физиономию профессиональным взглядом и стараясь подавить неодобрительную гримасу, сообщила мне, что избыток солнца старит кожу. В целом же природа и погода Прованса получили оценку положительную. Особо отметили они, что люди здесь очень милы, «не то что парижские зазнайки». Бедные парижане, подумал я, все к ним придираются.

Отличный день завершился отличным вечером. Пожалуй, ни одна новая школа не открывалась при таком стечении прессы, причем никто из приехавших ни к чему не придирался, никто не брюзжал. Все мы от души желали успеха интересному начинанию.

Частично интересуясь судьбой школы запахов и для продолжения образования собственного носа, я с женой отправился к Люсьену Ферреро через несколько месяцев, на этот раз в его офис под Грассом. В Грассе я никогда до этого не бывал, но, разумеется, слышал, что это центр парфюмерной промышленности Франции с начала XIX века. Я представлял себе неспешно передвигающихся по улицам города пожилых крестьян в соломенных шляпах, толкающих перед собой тачки с лепестками роз; шаткие перегонные сарайчики под жестяной крышей – уменьшенные копии того, что мы видели в Роше‑д'Онгль, – и народ, нюхающий мимозу или «Шанель № 5». Фантазии поблекли, когда мы застряли в пробке на въезде в город, и совершенно развеялись, когда мы в Грасс въехали. Мы оказались в многолюдном деловом городишке.

В парфюмерный бизнес город вломился не без благосклонности фортуны; помогли также овцы, быки и Екатерина Медичи. В Средние века Грасс славился кожевенными изделиями, здесь обрабатывали овечьи шкуры со всего Прованса и коровьи из Италии. Процесс этот требует применения ароматических трав (если вам случалось проходить мимо кожевенной мастерской, вы поймете почему). А затем мода помогла городу переориентироваться в новом направлении.

Итальянский Ренессанс размножил модников, желавших щеголять надушенными перчатками. Екатерина Медичи, слывшая законодательницей мод, заказывала перчатки в Грассе, кожевники которого без труда сообразили, как подать товар и самим в грязь лицом не ударить. Из скромных ремесленников, обрабатывавших вонючие шкуры, они превратились в искусных gantiers parfumeurs – перчаточников‑парфюмеров.

Так и продолжалось до самой Революции, частично уничтожившей, а большей частью изгнавшей из страны главных потребителей душистых перчаток. Король, его герцоги и графы, их личные повара и лакеи отправились на алтарь Республики. Некому стало носить фривольные, в высшей степени недемократичные парфюмированные перчатки. Ремесленники Грасса, однако, не растерялись. Они обнаружили, что гибкость, универсальность их самоназвания позволяет сократить его на одно слово, и стали просто parfumeurs. Духи пережили Революцию. Слуги народа не желали пахнуть народом.

В наши дни некоторые из компаний Грасса сочиняют свои парфюмерные композиции сами, но многие пользуются услугами независимых «носов». Дело мсье Ферреро, такого независимого «носа», поставлено на широкую ногу. Занимает он современное здание, выглядящее снаружи и изнутри так, как будто кто‑то только что прошелся по нему с пуховкой, удаляя случайные пылинки. Воздух в офисе слегка ароматный, пахнущий каким‑то «eau de bureau», смесью запахов парфюмированных вод всех обитателей конторы. Единственный звук, воспринятый нашим слухом, – наши собственные шаги по мраморным плитам пола. Мы проследовали за Ферреро в его лабораторию со множеством бутылочек и компьютеров.

– Создание аромата начинается либо с письма клиента, либо с собственной идеи, – сказал он нам. – В обоих случаях я начинаю с tableau olfactif, с обонятельного образа в голове.

Он развивал мысль, опираясь на аналогии из живописи, в роли холста у него выступал нос, а место красок заняли запахи.

– Сколько существует различимых оттенков розового или голубого? Сотни. Сколько оттенков цитрусовых, вербены, жасмина? Тысячи.

Похоже, что именно тысячи всяческих оттенков мы увидели… то есть перенюхали этим утром. Мне казалось, что нос мой стал размером с тыкву и перевешивает голову, которая шла кругом. Но явным лидером по запоминаемости впечатления стал не тонкий травный аромат, а запах… точнее, вонь, чтобы избежать ее, не грех и на другую сторону улицы перейти, вонь, вышибающая слезы из глаз.

Ферреро обмакнул пробную бумажку в сосуд, махнул ею у меня под носом и склонил голову.

– Это наше достижение. Узнаете?

Гнусь страшная. Едкая вонь, сильная, выворачивающая ноздри и душу. Как бы ни был я туп в смысле обоняния, не узнать ее я не мог. И все же с ответом помедлил. Как‑то не укладывалось в голове, что могу в этом храме благовоний встретить такую мерзость. Нет‑нет, мне что‑то почудилось, подумал я.

– Ну как?

– М‑м‑м… Знакомый запах.

– Еще желаете?

– Нет‑нет! – Я еще и от первого‑то раза не опомнился. – В высшей степени странно…

Он назидательно поднял указательный палец.

– Pipidechat. Полностью синтезирована искусственно, из химикалий. Интересно, n’est‑ce‑pas? Не отличить от настоящей.

Я бы не стал применять слово «интересно» для описания кошачьей мочи и не понимал, почему эта моча затесалась в tableau olfactif мсье Ферреро. Но ведь хорошо известно, что все художники не без странностей. Тем же утром я узнал, что рвотные массы китов и вонь сексуально возбужденного козла – желанные ингредиенты в иных парфюмерных букетах. В умеренных дозах, разумеется. Вопрос в том, как разные ингредиенты взаимодействуют друг с другом. На этой аппетитной ноте мы прервались на ланч.

Мсье Ферреро – прекрасный собеседник, интересный рассказчик. Даже официанты прислушивались к тому, что он говорил, стремясь приобщиться к парфюмерной премудрости. Когда я задал очевидный вопрос, почему крохотная бутылочка, наполненная на девяносто девять процентов водой, стоит больше, чем бутылка «Шато Латур», он покачал головой.

– Это несложно объяснить. Люди думают, что цена высока из‑за дорогой упаковки. Отчасти это так. Но подумайте об ингредиентах. – Я подумал, и, стыдно признаться, на ум пришли pipi de chat и половая вонь козла, а не эфирное масло роз. – Эссенция ириса, к примеру, стоит сто десять тысяч франков за килограмм. А лепестки! Для производства килограмма эссенции требуется от девяноста до ста тысяч лепестков.

Он пожал плечами и развел руками, как будто расстроенный непомерными издержками бедных парфюмеров. Второй вопрос – как он понимает, что добился успеха.

Здесь микропробы и компьютерные технологии уступили пальму первенства женской интуиции. Ферреро сослался на свою жену.

– Я беру домой небольшой флакончик нового запаха и оставляю там, где жена не сможет его не заметить. Ничего не говоря. Rien. Как будто флакон появился сам по себе. Я жду. И если флакон к концу недели опустеет, я понимаю, что это пойдет. Если он все еще полный, я должен еще подумать. У нее очень неплохой нос, у моей жены.

Во время ланча я наблюдал за носом Ферреро, интересуясь, как он реагирует на запахи вина, супа из лесных грибов и капусты, фаршированной колбасой и ветчиной; иногда замечал, что он поводит ноздрями. Но затрепетали его ноздри лишь в момент, когда к столу приблизился официант с сырами, хотя поднос находился еще в трех футах от него.

– Если вы любите сильные сыры, – сказал он, указывая на кремовый клин с темно‑синими прожилками, – то это истинный fromage détonateur [65].

И верно, принесенный сыр оказался ударным инструментом в сырном оркестре и рефлекторно заслужил еще один стакан вина.

Странная судьба – быть носом. В каком‑то смысле неблагодарная доля. Как это ни объясняй – игрой судьбы, природой, генетическим набором, годами тренировки, своевременной встречей на дорогах жизни с pipi de chat и рвотными массами кита, – вы обладаете уникальным, великим дарованием. Ваш нос – один из миллиона, ваши инстинкты, ваш талант позволяют подбирать ингредиенты жидкостей, которые щедро, чуть ли не горстями, швыряют на щеки, легкими касаниями наносят на грудь, которые привычным движением день за днем смачивают кожу за сотнями тысяч ушей. Но под вашими усилиями подписывается кто‑то другой: Ив Сен‑Лоран, Кельвин Кляйн, Лагерфельд, Мияке, Шанель… но только не вы, не творец. Вы одинокая душа, успешный, но безымянный дух.

Я вообразил встречу с незнакомцем или незнакомкой где‑нибудь на приеме или в офисе. Узнав созданный вами аромат, вы приложите определенные усилия, чтобы не прошептать: «А ведь это я создал принятый вами аромат». Хотя, сказав это во Франции, вы мало чем рискуете. Другое дело в Америке. Там привыкли привлекать к ответственности за любую ерунду.

День изобиловал удовольствиями, и особенное доставило мне показанное под занавес письмо главе Версальского университета духов и ароматов. В нем содержалась просьба зарезервировать место для одного из слепых учеников школы запахов, семнадцатилетнего Давида Мори, проявившего неординарное дарование. Ферреро писал, что он «stupefait par l'acuité et la pertinence olfactives» [66], проявленным этим молодым человеком. Учитывая столь лестную характеристику профессионала высокой пробы, я предположил, что юный «нос» наверняка отправится на обучение в Версаль.