Детям осаждённого Севастополя

Александру Гилярову

Как быстро вы взрослели и мужали,

Мальчишки и девчонки той поры.

Провалами сожжёнными зияли

Все ваши довоенные дворы.

А горе, детям назначая встречи,

Всем тем, кто был и вовсе без вины,

Обрушилось на худенькие плечи

Всей тяжестью безжалостной войны.

Но, повзрослев на год, вы за отцами

Пошли в окопы и к токарному станку

И наносили детскими руками

Удары по жестокому врагу.

И вами жив был город осаждённый –

Неистребимо ваше с ним родство.

Ваш вклад в защиту города огромный

Приблизил главное – Победы торжество!

Кто жизнь вдохнул в освобождённый город?

Ведь он разрушен был, разграблен и сожжён.

Из пепла вашими руками возрождён!

И потому теперь он так вам дорог.

Валентина Фролова

Кесаев

Севастопольский характер. Что это?

Есть ли такая совокупность черт и свойств, присущих довольно значительному сообществу людей, которую можно было бы определить этими словами: севастопольский характер? Есть. Грубо определить можно так: севастополец – это человек, которому везёт... От того, что он сам везёт!

Взваливает себе на плечи поклажу, не мелочась, и выходит из ситуаций, из каких и выхода-то не придумаешь. Или – гибнет. С честью. Достойно. Выложив до конца огромный запас энергии, которым одарила его щедрая природа.

Разумеется, не каждый, имеющий севастопольскую прописку, севастополец. Но именно такие люди и придают городу «лица необщее выражение». Вместе с морем, омывающим его. Вместе с его скалами.

Астан Кесаев

Вот одно имя – Астан Кесаев (1914–1977). Бортовой номер подводной лодки М-117, которой в войну командовал капитан-лейтенант Кесаев, вписан золотом в мемориал мужества на площади Нахимова. Фамилия самого командира – на мемориальной стене Сапун-горы в списке двухсот тридцати трёх Героев Советского Союза, удостоенных этого звания в боях за Севастополь.

Итак, Астан Кесаев.

Осетин по национальности.

И всё же – севастополец, ибо Севастополь – не его «вторая родина», а просто родина Героя.

Вот что произошло весной 1943 года.

Берлин всё ещё не снимал траура, объявленного после Сталинграда. Уже возникло на картах, правда, ещё только штабных, новое обозначение: «Малая земля». В те времена оно сосуществовало наряду с другими: «Куниковские траншеи», «Адский пятачок», «Кинжал в спину врага», «Ворота Севастополя».

Флот базировался на кавказском берегу.

Партизаны сообщили в штаб, что из Керчи в Одессу переправляют крупный транспорт с частями СД – полевой жандармерии, потрёпанной в боях. Дата выхода – в секрете. Пять суток три подводные лодки: Кесаева, Грешилова, Иосселиани – бродили по заданным квадратам, выжидая транспорт, боясь просмотреть его. Наконец ночью уже пятого мая через самолёт-разведчик ПО-2 Кесаев получил сведения: на рассвете возможна встреча.

Встреча произошла не на рассвете. После полудня. Акустик Василий Сосновский доложил:

– Слышу шум винтов... Пеленг 210...

– Классифицировать контакт, – приказал Кесаев.

– Предполагаю большую надводную цель... Пеленг 200. Малая надводная цель... Пеленг 163. Малая надводная цель...

Все замерли.

У подлодки «малютки» всё вооружение – две торпеды. На больший боезапас она не рассчитана. Секунда-другая стрельбы, и ты безоружен.

– Шум номер четыре... Шум номер пять... Шум номер шесть...

Кесаев поднял перископ. На фоне латунно-светлой полоски неба он увидел сторожевик... катер... ещё катер... на горизонте дымок... второй... третий... Да сколько же их? Не чёртова же дюжина? Именно, чёртова! Тринадцать! И вот он, как жирный боров, громадный комфортабельный теплоход, которым возить бы полчища туристов в мирное время. Теперь ощетинился, конечно, зенитками. Ба, ещё и самолёт впереди армады – «Дорнье». Летит, время от времени сбрасывая бомбы по возможному местонахождению лодок. Ждут со стороны моря. Откуда ещё ждать? Чёткая отработка! Немецкая педантичность, помноженная на выучку, заданную под Сталинградом, может породить такое чудо предосторожности.

– Погружение...

И сомкнулась над головой спасительная толща воды. Лечь бы мягко на грунт... Пропустить караван над головой и проснуться в радостном сознании, что всё привидевшееся – дурной сон...

– Шум цели один переместился. Пеленг...

Нет, не сон.

В центральном посту стояла звенящая тишина: та строгая, клятвенная, когда каждый понимает, что, возможно, светлый полдень, разливавшийся над морем, – последний в твоей жизни. Подходить к транспорту стали не с моря. Безнадёжно. Мгновенно засекут. Решили красться со стороны берега, оттуда всегда много шумов: та же галька шуршит да перекатывается. Может скрыть стук двигателей. Морская наука такие заходы запрещает: можно напороться на мель... Но в родном море мели, как в родном доме углы: все наперечёт, все зна­комы.

– Слышу винты корабля охранения над головой! – доложил Сосновский.

– Сбавить ход!

Сбавили, хотя и до того еле ползли. Медленно-медленно перемещались в сторону цели.

– Шум винтов катера конвоира. Правый борт. Надо же, проползли!

Везучим – везёт!

Подвсплыли.

На мгновение Кесаев поднял перископ из-под воды. Вот он, широченный борт громадного транспорта в трёх кабельтовых. Ну, братва, теперь бы только без промаха!

– Пли!

«Малютка» содрогнулась, выбросив обе торпеды. А через секунду взрыв тряхнул лодку так, что полопались плафоны в отсеках, люди повалились на торпедные аппараты, на приборы, на переборки. Кесаева едва не выбросило из командирского кресла. Ура! Попали!

– Срочное погружение!

Кесаев, и не видя, «видел», что там наверху. Транспорт разломило, раскрошило торпедами, как скорлупу грецкого ореха. Скорое на расправу море сшибло остатки винтов, заливает пробоины водой, тащит на дно. Со всей коричневой мразью на палубе.

И тут же первая партия глубинных бомб сотрясла корпус «малютки», возвещая, что пришёл трудный час для безоружных теперь подводников. Вот когда вся ставка – на судьбу, на удачу да на умную голову.

До глубокой ночи сторожевики и катера, заходя по трое, вздымали дно глубинными бомбами. Более полусуток металась «малютка» под водой в квадратах смерти, силясь разгадать заход, точку сброса и, по возможности, увертываясь от прямых попаданий. Рубка была покорёжена. Ни одного целого плафона на борту. Работа – при свете карманных фонариков. Да на ощупь, в темноте. Когда пальцы «видят».

К полуночи запас везения иссяк. Он тоже расходуется и тоже не бездонен. Как, к примеру, боезапас.

Был на исходе кислород. Не погибнув от бомб, люди погибали от удушья.

...В штабе, на кавказском берегу, сначала засекли доклад немецкого радиоцентра. В шифровке сообщалось: «Квадрат 15/735... потоплена подводная лодка». Несколькими часами позже была записана передача берлинского радио:

«Ахтунг! Ахтунг! Говорит Берлин. Передаём сводку Верховного главнокомандования германских вооружённых сил.

Военные корабли рейха, действующие в районе Ялты на Чёрном море, потопили подводную лодку Советов. На обломках потопленного судна, всплывших на поверхность, обнаружена надпись: «Волк», означающая название лодки...

В этой операции участвовали морские охотники, суда сторожевой охраны, экипажи которых проявили беспримерный героизм... Противнику удалось торпедировать и потопить наш транспорт водоизмещением в семь тысяч тонн.

Подобранные обломки большевистской подлодки в ближайшие дни будут выставлены для всеобщего обозрения в Симферопольском музее трофеев...»

Командующий Черноморским флотом адмирал Филипп Сергеевич Октябрьский, которому подали записанный текст передачи, склонил голову:

– Какая потеря! Эх, какая потеря!

В квадрате, который немцы на своих картах обозначали шифром 15/735, была позиция кесаевской «малютки». Хищнику только хищники и мерещатся. У самих «ягуары», «пантеры», «кобры». И «малютку» переименовали в «Волка». Для впечатления! Для эффекта! Дешёвыми трюками пробавляются геббельсовские шакалы... Но потеря-то какая!...

Спустя тридцать восемь часов штабной связист услышал позывные «М-117». Записал слова якобы Кесаева: «Еле дышим, но идём своим ходом».

Начальник связи не поверил. Учинил проверку: требовал вразброс называть фамилии и имена подводников с разных боевых постов.

В конце концов в штабе убедились, что к Кавказу идёт «малютка». Отдали приказ:

– Выйти на связь через 20 минут.

А к Очамчири, действительно, подходила «малютка».

В ту ночь, двое суток назад, «малютка» вынуждена была лечь на грунт, когда сторожевики и катера ещё продолжали бомбометание. Кесаев уже два раза терял сознание и лишь усилием воли выводил себя из забытья. Лицо его позеленело, глаза неестественно блестели. Взрывы помогали возвращать сознание. Эх, если бы глоток свежего воздуха! Но его не было. Лишь одуряющая теплота углекислоты. Когда взрывы оборвались, Кесаев решил: прощай, белый свет, прощай, жизнь, жаль, коротка была. Умираю. Потому ничего не слышу.

В центральном посту было темно и тихо. Как в склепе. И так же на всех боевых постах. Молча и недвижно лежали краснофлотцы. Давно был дан приказ: не говорить. Разговор – это усилие. При усилии сгорает кислород. Люди медленно погружались в бесчувствие, в небытие. А недавно кто-то в бреду истошно плакал и ругался, но уже и он затих. Какая несправедливость! Там, над водой, фашисты дышат свежим воздухом, полным озона. Море, родное море, что же ты доброй матерью к нечисти, хуже злой мачехи к сынам своим? Вот ведь – смерть. Уже ничего не слышно...

Вдруг до Кесаева донёсся ослабленный голос акустика, всё того же Сосновского. И Кесаев, мотая головой и бессильно рыча, попытался осознать доклад:

– Шум винтов сторожевика удаляется...

– Шум винтов катера удаляется...

– Катер уходит...

– Ещё катер уходит...

И бессильно, всхлипывающим шёпотом:

– Товарищи, уходят! Уходят!!!

...Всплыли, ожидая любого подвоха. Всплыли, готовые идти на таран и так погибнуть. Ночь. На Чёрном море кладбищенская тишь. И от фашистов – ни следа. Словно в самом деле приснились они в кошмарном сне.

Подводники понять не могли, почему ушли суда охранения. Со всей немецкой педантичностью рассчитали, что ли, запас воздуха? И лишь самую-самую малость просчитались?

Связь повредило крепко.

Со штабом соединились уже у Кавказа.

Когда штаб приказал выйти в эфир через 20 минут, встревожились: неужели не разрешат заход, дадут ещё задание?

Через двадцать минут подлодка замерла в ожидании. Радист в наушниках принимал радиограмму:

– Всему... личному составу... подлодки... М-117... слушать! Военный совет Черноморского флота поздравляет экипаж с блестящей победой. Весь личный состав лодки представляется к награждению орденами Красного Знамени...

Отдышавшиеся майским рассветом подводники рявкнули такое «ур-р-ра!», что оно последним взрывом сотрясло «малютку».

– Орденами Красного Знамени... командир лодки капитан-лейтенант Астан Николаевич Кесаев представляется к званию Героя Советского Союза... Ждём вас, дорогие товарищи!

Уже на берегу, во время скромного ужина, устроенного командованием в честь возвращения героев, уяснили некоторые подробности. За столом недолго был командующий Черноморским флотом адмирал Октябрьский. Он поднял первый тост:

– Матросы, старшины и офицеры! Я должен признаться вам в том, что уважаю и люблю командира «малютки» Астана Николаевича Кесаева... Сидите, сидите, Астан Николаевич... За что мы любим и уважаем его? За то, что Астан Николаевич знает Чёрное море лучше, чем свою квартиру. За то, что он знает так же хорошо свой корабль. Каждого своего матроса он знает лучше, чем родного сына... Любит экипаж, и экипаж любит его. Такой офицер, такой командир не может не побеж­дать. Я лично и все мы в штабе тяжело переживали, думая, что потеряли вас. Вы, друзья мои, заставили ещё раз провраться Геббельса.

И Октябрьский прочитал перевод передачи берлинского радио. Его слушали тихо, молча и недвижно, как в свой тяжкий час, когда лодка лежала на грунте без дыхания.

Адмирал закончил.

– Не всё Геббельс врёт, товарищ адмирал, – тихо сказал Сосновский. – Нет-нет, да правду и скажет. Надо бы партизанам сфотографировать трофеи в музее трофеев. Трофеи там могут выставить.

И только тут, осознав нелепость происшедшего, подводники расхохотались. Встал Кесаев.

– Филипп Сергеевич! Дорогой наш товарищ адмирал! Поразительно, но на этот раз доктор завиральных наук был так точен, как школяр, вчера получивший порку за враньё... Волков, встань!

Поднялся матрос-рулевой.

– Ай-яй, Геббельса толкаешь на правду! Нехорошо ты поступаешь с ним, Волков!.. Дорогой товарищ адмирал, дорогие товарищи... Вот у этого Волкова, как у всякого рулевого, был щит и шест... Причальный шест... зелёного цвета. Волков, чтобы его шест как-нибудь невзначай не увёл рулевой до­рогого товарища Иосселиани, или рулевой дорогого товарища Грешилова, решил написать на нём свою фамилию. Что и сде­лал ещё перед выходом на позицию. Он достал краску и вывел: «В...О...Л...К...» А потом, когда глянул в банку, увидел: краска вся. Того, что оставалось на донышке, хватило только на номер лодки. На шесте получилось: «ВОЛК М-117». Волков закрепил всё это на рубке, в положении «по-походному». Не предусмотрел, что его будут почти сутки трясти взрывами. Ну, когда покорёжило рубку, сорвало и щит. Сорвало и шест. Всё это и всплыло из глубины. А мы-то понять не могли, когда затихло, – устали, что ли, немцы с нами, отдыхать ушли? Только потом, когда всплыли, стали вмятины, поломки, потери считать, выяснили, что и шест с таким чётким, таким грамотным, таким хорошим факсимиле Волкова тоже потеряли. Ай-яй, Волков, Геббельса в грех ввёл!

...Так воевал Астан Кесаев.

Так стал Героем Советского Союза.

Я познакомилась с Кесаевым, когда ещё работала во флотской газете «Флаг Родины». С того первого знакомства и поныне храню в душе восхищение. Годы не притупляли интереса к этому характеру. Каждая встреча – это прелюбопытнейшая, забавная историйка в блокноте. А ведь он не балагур был, не зубоскал, Астан Кесаев, – тысячу раз нет!

Жизнь его с детства так била, что другого бы насмерть забила. Или согнула. Переломила бы хребет. А он, и сбитый с ног, подымался, давал сдачу, переходил в наступление и опять становился самим собой, жизнелюбивым, смеющимся Кесаевым.

Он был малышом, когда его чуть не сожгли заживо белобандиты. Они заняли село Дигора, что было в тридцати пяти километрах от Владикавказа. Хотели расправиться с теми, кто держал сторону революции: с отцом Кесаева, с его дядей, с другими сельчанами. Но мужчины успели уйти в горы, в лес. И тогда бандиты подожгли село.

...В войну Кесаев получил извещение о гибели жены.

А жену любил...

Какое сватовство было! В нём всё переплелось: и свежая социалистическая новь, и старые дедовские обычаи. Новое не приходит готовеньким, очищенным от былого, как дистиллированная вода от примесей.

Старшие Кесаевы не спешили: пусть растёт для сына. И вдруг, когда девчонке было всего пятнадцать, закатились сваты из соседнего села. Всполошились Кесаевы. Отбили сыну телеграмму: «Валю сватают».

Запаниковал курсант. Он проходил тогда практику на Чёрном море. Выпросил у командира отпуск на женитьбу. Ещё нежданный, уже заявился домой. Девчонка, перешедшая из восьмого в девятый, работала в ученической бригаде, – ломала в поле кукурузу. За ней прискакали в поле, не сказали, зачем зовут. Привезли в дом. А дом полон сватов. И вот он, сын Кесаевых. Бескозырка над чёрной линией бровей. Нашивки. Лычки. Якоря. Моряк, один не только на Дигоры, но в то время, кажется, один и на всю Осетию. Зачем женихи из соседних сёл? Разве в Дигорах нет жениха?

Белоснежка сказала:

– Краси-и-вый!

И это было её «да».

С началом войны Кесаев отправил жену с сынишкой Славиком к родным. Но в сорок втором война докатилась до Кавказа. Дигоры были взяты фашистами – Кесаева стала связной партизан. Выдал её односельчанин. Привёл полицая к землянке в лесу. Потом гестапо... пытки... избиения... Когда немцы откатились от Кавказа, командир партизанского отряда наводил справки. С его слов была написана похоронка. Год свекровь не снимала чёрного платья и сама высохла и почернела в цвет ему. Год не снимала с головы чёрного платка. Только волосы под ним высветлила седина. А через год родственники стали уговаривать Астана ещё раз жениться. Нужна же Сла­вику мать. Пусть растёт с ней с малолетства. Пусть считает её родной.

Астан молчал. Не спорил. Не торопился жениться. Рассказывают, когда «малютка» выстреливала своими двумя торпе­дами, командир сквозь зубы проговаривал так. Летела первая:

– За Родину!

Летела вторая:

– За жену!

А она была жива – жена. Прошла несколько концлагерей. Последний – Равенсбрюк. К маю сорок пятого в ней было всего тридцать два килограмма веса... Я и поныне не могу уразуметь этого. Если даже оставались одни кости да кожа, то и тогда как могли быть эти тридцать два килограмма? И кости истончались, что ли? Перед тем, как начать писать о Кесаеве, я созвонилась с Валентиной Васильевной, повидалась с ней. В кресле напротив меня сидела светловолосая женщина с открытым смелым взглядом, скорее даже высокого роста, чем среднего, широкая в кости. Но ведь это же было – тридцать два килограмма...

Фашисты считали себя не лишёнными чувства юмора. Смертникам, отправляемым в крематорий, они выдавали вме­сто обычных рабочих книжек – красные. Цвета партбилетов. Захотели рая на земле? В рай попадают через огонь чистилища. А ну, со своей краснокожей книжицей в печь! в печь! в печь!

Сменили и Кесаевой рабочую книжку на красную.

Но уже был май 1945 года. Хозяева печей уносили ноги, как могли.

...Чудодейственная целительница – любовь!

Отошла жена Кесаева от всего пережитого после войны. Лишь лагерное клеймо: номер 17602, – оставалось на запястье и предплечье. Годы вернули её из старости в молодость. Белоснежка вновь стала Белоснежкой. Дочку родила – Ларису. Окончила педагогический в Ленинграде, когда муж учился в Академии.

Все беды, казалось, позади.

Работай, перекраивай жизнь по своему разумению.

Беда нанесла удар такой силы, что и его одного много на жизнь.

Сын-студент был на практике. Погиб... Тот самый Славик, которого, уходя в гестапо, Валентина Васильевна с рук на руки передала свекрови.

Я знала Кесаева и до гибели сына.

И после гибели сына.

Есть у меня в блокнотах записи, сделанные и до, и после... Почитаешь их – презабавнейшие историйки! Всегда умел человек вспомнить к слову что-то смешное.

Может, с него все беды, как говорят, «что с гуся вода»?

Нет!

Платил дорого!

За часы, проведённые в «малютке», когда команда погибала от удушья, от недостатка воздуха, расплатился болезнью лёгких.

После гибели сына пережил инфаркт.

Но после каждой беды подымался.

И первая улыбка – жене: «Ты меня выходила».

А потом и смех в разговоре с другими. И бесчисленные историйки, которые в блокнотах всех севастопольских журналистов.

Откуда этот оптимизм? Откуда такая жизнестойкость?

А то, что у него была своя, давно выработанная жизненная позиция – это точно. И в крупном, и в мелочах Кесаев оставался самим собой.

После войны он долго был начальником охраны водного района. Позже преподавал в высшем военно-инженерном училище. И всё, что делал, – всё с улыбкой, с шуткой, со вкусом к делу. Охотно брался за общественную работу, входил в группу народного контроля.

...В горкоме партии шло совещание. Одним из вопросов в длинной повестке дня был вопрос о борьбе за сохранение социалистической собственности. Во время перерыва Кесаев увидел меня и, взяв под локоть своего соседа, направился ко мне. Военные моряки владеют утюгом так же мастерски, как оружием. Он шёл, отутюженный, блестя погонами, заякоренными пуговицами, – этакая кадровая «военная косточка». Спутник его давно демобилизовался, пообмяк и пообомлел. От былой выправки следа не осталось. Брюзжа, рассказывал про какого-то пройдоху:

– У него оклада семьдесят рублей – он сыром в масле катается. У меня двести – я концов с концами не свожу. Это как так?

Кесаев, ухмыляясь, слушал, примащивался поудобнее, облокачиваясь на перила лестницы. Поморщился, смешливо так и брезгливо вместе.

– Не годится! Боевому моряку нельзя так раскисать и брюзжать, если даже он уже не боевой моряк. Послушай, что тебе расскажу. Такие, как рассердивший тебя пройдоха, и на флоте сохранились. Может, жёны их такими делают. А может, сами такими родятся, порода у них такая. Представь, я старший начальник морского района. Величина? – Величина. Праздник. День Флота. На ужин у всех – свинина. С пылу, с жару. Свежая. Румяная. Пахнет, потянешь носом – слюнки текут. Очень мы все в тот день хорошо поужинали. Кончил дежурство, собираюсь домой, – стук в дверь. Интендант входит. С виду мичман как мичман, а по сути – точь-в-точь рассердивший тебя ловкач. Входит, мягко так ступает. Как кот на подушечки лапок.

В руках – здоровенный свёрток. В здоровенном свёртке – здоровенная башка. Четыре здоровенных опалённых ноги. И один маленький хвостик. «Астан Николаевич, – говорит ин­тендант и заглядывает мне в глаза так, как будто я девушка его мечты. – Знаю, любите холодец». И, таким образом, подкладывает мне свинью. «Голубчик! – изумляюсь с радостью. – Это что за чудо природы? Что за феномен? Новая порода? Башка – одна. Ноги – четыре. Хвост – один. А туловища – ни одного? Я очень люблю холодец. Но я люблю не только холодец!..» Интендант догадывается. И рот у него, понятливого, от уха до уха. Следующим вечером он не входит, – вваливается. И в руках у него не свёрток – свёртище. Падает с ним на стол. Разворачивает. Там – туша свиньи. Таким образом, во второй раз мне подкладывают свинью, и во второй раз мне… приятно!.. Что сделаешь, слаб человек. «Голубчик, – сияю. – В какое необыкновенное время мы живём! Что за чудо на глазах! Неужели и такую породу свиней вывели, что у них только туша, – ни башки, ни ног, ни хвостика? Даже ма-а-ленького?» И опять у интенданта улыбка, правда, уже не от уха до уха. Бледный стоит. Словно чёрт ему душу выкрутил, как моя жена мокрое бельё. Однако в следующий вечер доносит башку, ножки, хвостик. Таким образом он мне перетаскал: три башки, двенадцать ног, три хвоста, две туши. А когда дело дошло до третьей, взмолился: «Астан Николаевич! Пер­вую башку я с камбуза после праздника взял. Туша – от свиньи, которую списал как сдохшую. Но ведь это – до ревизора! Всё остальное покупал. Если хотите, ещё одну башку, четыре ноги и хвост, – пожалуйста. Тушу не могу!» «Ладно, – говорю. – Иди, дорогой! Все твои башки, ножки, хвосты, туши на камбузе. У мичмана Селезнёва. Если матросам их ещё не схарчили, – можешь, что сам купил, забирать...»

Кесаев закончил.

Я и окружившие нас делегаты смеялись.

Брюзга обиделся.

– Все смеёшься, Астан?

– Э-э, дорогой! Кто не смеётся – тот не побеждает. Ворюга ворует? Плохо. Сделай всё, чтоб суд не обошёл его своим целительным оком. Подхалим подхалимничает? Плохо. Не жди суда, сам учи. Я начальник. Ты начальник. Он вот тоже начальник. Не так уж мало мне, тебе, ему дано. Зачем ты брюзжишь? Засучивай рукава и бери негодяя за глотку. Иначе – зачем тебе власть?

Он говорил, как всегда, темпераментно, с наскоком, запальчиво. Я смотрела и думала: вот человек, имеющий истинно севастопольский характер.

Севастополю – более двухсот лет. Время просеяло мелкое, несущественное и оставило в этом понятии – «севастопольский характер» – верность высоким целям, выбранным в юности, любовь к морской службе, высокое напряжение воли, сохраняемое в течение всей жизни. Может быть, за два века сложился генетический код, передаваемый от предков потомкам? И именно поэтому каждое новое поколение севастопольцев, обретая новые черты под влиянием меняющегося времени, несёт в себе эти родовые черты генетического кода, удивительно ярко воплощающиеся то в одном, то в другом человеке?

Татьяна Халаева