Спасательный круг

До чего же он хитрый, этот Сашка Борченко! Свой пробковый нагрудник посеял где-то во время тревоги, а теперь к моему примеряется. Нашел дурака. Небось, возле боцмана не трётся. К такому, как сам, пришёл. Но я уже второй месяц работал матросом и кое в чём разбирался. Так что постоять за себя умел.

– А твой где? – спросил я как можно грубее. Дескать, не надейся, ничего не выйдет.

Щупленький матрос Александр Борченко недоумённо пожал угловатыми плечами и уставился на меня чистыми, как у младенца, голубыми глазами. Ну, просто ангел. Хоть картину рисуй!

– Ла-адно, – сказал я, – в случае чего держись за меня.

– Спасибо, – почему-то недовольно буркнул Сашка и куда-то ушёл, оставив меня одного на шлюпочной палубе.

А началась эта катавасия ещё утром.

Я проснулся от сильного удара волны, треска ломающихся досок и беспокойного шума людей.

Вскочив с рундука (свою койку я уступил женщине с двумя детьми), начал натягивать ботинки. В потолке переполненного кубрика-общежития зияла огромная дыра, сквозь которую виднелось пляшущее небо, и тянул, завывая, холодный ветер. Тотчас над головой ударили колокола громкого боя.

– Аварийная тревога! Пробоина на баке метр на полтора в палубе левого борта. Аварийной партии надеть спасательные нагрудники, заделать пробоину! Пассажирам оставаться на местах! – громко прокричал прибежавший старший помощник и первым кинулся наверх.

Пассажиры настолько рвались в освобождённый Севастополь, что держали себя тише воды, ниже травы. Иначе бы их не взяли. Не положено.

Быстро одевшись, я подбежал к своей койке и, выхватив из-под головы перепуганной женщины спасательный нагрудник, стремительно кинулся на палубу.

Оказалось, что во время буксировки (наш буксирный пароход «Черноморец» тащили в Севастополь на ремонт) получился при качке сильный рывок и стальной трос вырвал вместе с участком палубы парную тумбу-кнехты*, за которую был закреплён. В зияющую дыру захлёстывала вода.

Чтобы коварная волна никого не смыла за борт, суровый боцман обвязал себя и каждого из нас вокруг груди надёжной верёвкой, а поводки закинул на мостик. Там старший помощник закрепил их за металлическую стойку. Следуя примеру боцмана, мы легли на мокрую палубу и поползли за ним к месту аварии.

Пробоину заделывал боцман Семёныч, а мы, три пятнадцатилетних подростка – Саша Борченко, Вася Колобко и я, помогали, подавая ему аварийный «лес» и гвозди. Промокли до нитки, но справились быстро, заколотив отверстие досками и обтянув сверху брезентом. Однако беда была в том, что тащивший нас пароход намотал на винт буксирный трос и тоже остался без движения.

– Подавай SOS! – приказал капитан молодому радисту. – Да поторапливайся. Нас дрейфует на минное поле... И зачем я их брал? – упрекнул он себя, имея в виду пассажиров – человек двадцать женщин с детьми да старухами. Они возвращались в родной город из эвакуации.

– Молодец, Семёныч! Отбой! – снова скомандовал старший помощник. – Поблагодари свой детский сад, пошли переодеться и держи под рукой, а сам, когда сменишь одежду, поднимись на мостик.

Детский сад – это мы, трое салаг, откомандированных на «Черноморец» с трёх разных пароходов на один рейс. Видимо, каждый капитан старался отправить согласно приказу «самого опытного моряка».

Переодевшись, Семёныч зачадил махрой и ушёл на мостик, а мы, поднявшись на шлюпочную палубу, уселись на левой приступке дымовой трубы и терпеливо ждали, когда «убьётся» западный ветер, но он почему-то не «убивался». Потом единоличник Вася Колобко перешёл на правый борт. Не сумев выманить у меня спасательный нагрудник, Саша Борченко тоже куда-то исчез...

Оставшись один, я почувствовал неловкость перед той женщиной, которой уступил свою койку, перед её детьми. В других условиях я бы растолковал им, что происходит, и не вырывал из-под головы спасательный нагрудник. Но в тот момент я действовал по тревоге. Тут не до объяснений. Да и она не маленькая, не должна обижаться. Ведь, спасая судно, я же её спасал вместе с детишками...

Пока я мысленно оправдывался перед матерью двух детей, а может, и перед самим собой, ко мне подошёл заметно оживлённый Саша Борченко.

– Слышь, Борис, а у Васьки два нагрудника! – заявил он с таким восторгом, будто нашёл коробку халвы.

– Вот и хорошо. Один можешь забрать себе, – обрадовался я за матроса-растяпу.

– Ага, попробуй возьми. Я только заикнулся, а он как закричит и ногой меня, ногой!

– Пошли вместе, – предложил я.

– Пошли! – с готовностью согласился Сашка.

Увидев нас, Вася Колобко сжался, как пружина, и был готов защищаться до последнего дыхания, пожирая нас узенькими ненавидящими глазами.

– Так нечестно, – сказал я Ваське решительным тоном. – Лучше отдай один по-хорошему, а то заберём оба.

Надувшись, как сыч, Василь долго смотрел на Сашку затравленным взглядом, затем, швырнув ему нагрудник прямо в лицо, сердито выкрикнул:

– Н-на, подавись, з-за-раза!

– Спасибо! – непомерно обрадовался Сашка и, схватив нагрудник обеими руками, куда-то убежал.

Минут через двадцать Сашка появился снова и опять без нагрудника. Очевидно, спрятал...

– Команде обедать! – увидев меня, весело прокричал он и доверительно добавил: – Я уже покушал. Иди быстрее, пока места есть. На второе – котлеты!

Отправляясь обедать, я, естественно, оставил свой спасательный нагрудник матросу Борченко. А когда вернулся – ни матроса, ни нагрудника не было.

Погода к тому времени ухудшилась ещё больше. Море покрылось пеной, и свирепые волны неистово набрасывались на наш повреждённый «Черноморец», стараясь завалить его на бок. А он упирался, как Ванька-встанька.

– Где мой нагрудник? – строго спросил я Сашку, когда он поднялся на шлюпочную палубу.

Сашка как-то странно пожал плечами и, как прежде, выкатил на меня абсолютно невинные глаза!

– Ах ты, змея подколодная! Ходишь тут, понимаешь... То выпрашиваешь спасательные нагрудники, то воруешь, а сам прячешь куда-то. Шкуру свою хочешь спасти, да? Так вот, знай. Я сейчас пойду и расскажу всё старшему помощнику.

– Не ходи! – взмолился Сашка. – Хочешь, я тебе перочинный нож подарю? – и полез в глубокий карман.

– Да иди ты со своим ножом! – гаркнул я и поднялся, чтобы идти к старпому.

Остановил меня торжествующий Сашкин крик, в котором также слышались нотки упрёка.

– Во-о, смотри! – громко заорал он и показал пальцем в открытое море. Я повернулся. На мутном горизонте бушевавшего моря показался буксир спасатель...

Из-за штормовой погоды он не мог подойти вплотную и пустил по воде верёвку-проводник на спасательном круге. Мы поймали его металлической кошкой, отвязали и начали выбирать буксирный трос. А Сашка Борченко вцепился в спасательный круг обеими руками и... тотчас куда-то смылся.

Ну, это уже ни в какие ворота не лезло! Промокшие до ниточки, мы возимся со стальным тросом, а он, подлец, только о себе думает. Струсил, что ли?

Через несколько минут Сашка вновь появился на палубе и без промедления включился в работу. Не дав нам и рта раскрыть, он жалобно заныл: «Братцы, не ругайте, пожалуйста. Я за вас вахту буду стоять... за всех»... Ну, что тут скажешь? Мерзавец чистой воды, а весь рейс прикидывался невинным ягнёнком.

К вечеру нас притащили в Севастополь и ошвартовали у Вокзальной пристани. Матроса Борченко поставили на вахту у трапа.

Он попросил подменить его на ужин, но я отказал.

...Уходя на берег, все пассажиры прощались с нами, как с близкими родственниками, но больше всех благодарили Сашу Борченко, складывая возле его ног спасательное имущество. Я насчитал пять нагрудников и один спасательный круг.

– Большое вам спасибо, дядя матрос, – подняла на Сашу большие чёрные глаза худенькая девочка лет девяти – дочка той женщины, которой я уступил свою койку. – Наташка ещё маленькая, а мы с мамой без вашего круга очень боялись.

Сашка Борченко слегка улыбнулся ей в ответ и как-то смущённо пожал плечами.

Мамина тайна

Как всегда, в день моего приезда в родительском доме собрались односельчане. Рассказывали о своём житье-бытье, интересовались моими впечатлениями о дальних странах. Всех заинтересовал мой рассказ о гамбургском паноптикуме, где выставлены восковые фигуры многих великих политиков, среди которых особняком стоит Гитлер в окружении правящей верхушки «третьего рейха».

Выслушав меня, гости заговорили, перебивая друг друга, о бесчинствах фашистов в годы Отечественной войны, а мать открыла тем временем дубовый сундук, достала оттуда старенькую тряпичную куклу и подала её моей сестре Леониде.

– Ой! Это же моя первая кукла! – по-детски обрадовалась замужняя сестра. – Спасибо, что сохранила.

– А кто тебе сделал эту куклу, помнишь?

– Н-нет, – растерялась Леонида и вопросительно посмотрела на маму.

А я вспомнил. Вспомнил всё до мельчайших подробностей.

...Насупившееся небо плакало весь день мелкими слезами, умывая ледяные сосульки, висевшие вдоль соломенной крыши, медленно убивая остатки рыхлого снега, притаившегося у забора, тихо поливая набухшие деревья и отдохнувшую от трудов нашу кормилицу-землю.

Укачав трёхлетнюю сестру Лёньку, я сел у окна и принялся читать оккупационную газету. Её никто не любил, но мать хотела вырастить меня грамотным человеком и строго сказала: «Я училась читать по старым книгам». И я читал.

Но вскоре приторное восхваление «Великой Германии» и «нового порядка» мне надоело. Я швырнул газету на комод и, чтобы убить время, решил сделать сестре куклу.

Воспользовавшись тем, что главная швея нашего семейства – тётя Анюта ушла в соседнюю деревню на заработки, достал её торбу, отобрал несколько мелких лоскутков и энергично принялся за дело. Голова получилась легко: намотал в клубок несколько прядей конопляного волокна, обтянул его белой тряпочкой, разрисовал химическим карандашом и – готово! Туловище тоже не доставило особых хлопот, а руки и ноги смастерил из толстого сукна. Не мог лишь сладить с ситцевым платьем: пока надевал на куклу, оно порвалось. Потом сообразил: вырезал новое платье и пришил его намертво по частям.

Но кукла без волос никуда не годилась. Поразмыслив немного, вспомнил, что когда-то видел на чердаке остатки рваного овчинного тулупа и, забыв строгий наказ матери не лазить туда, потому что прогнила старая балка и может обвалиться, поднялся на чердак.

Под соломенной крышей сильно пахло мышами, дымоходом, прелой соломой и старым тряпьём. Едва успел сделать пару шагов, как в дальнем углу что-то зашевелилось. Сначала думал – почудилось, но нет, осторожные шорохи повторились. Я схватил тяжёлые стальные вилы и закричал с перепугу не своим голосом:

– Кто тут?!

– Я-я, – высунулась из соломы чёрная девичья головка.

– Ты что здесь делаешь? – несколько успокоившись, продолжал я на правах хозяина.

– Прячусь от немцев.

– Чего? Нужна ты им, маленькая.

– Тише! Я – еврейка, – застенчиво прошептала она, глядя на меня большими перепуганными глазами.

– Понятно, – уже шёпотом сказал я, чувствуя неловкость от того, что напугал беззащитную девочку приблизительно своего же возраста. Бросив на солому тупые вилы, подошёл ближе и тихонечко спросил:

– А как ты сюда попала?

– Тётя Паша привела, твоя мама. Они с моей мамой подруги.

– Когда же она тебя привела? – удивился я.

– Ночью. Недели две назад. Тётя Паша сказала, чтоб я не боялась тебя, но лучше, чтоб ты об этом не знал.

– Так вот почему она запретила мне сюда лазить.

– Угу. Только не сердись на неё. Она добрая. А если фашисты меня найдут – скажу, что сама залезла.

– Ага, так они тебе и поверят.

– А как же быть? – растерялась девочка.

– Сиди, что-нибудь придумаем, – солидно ответил я и, чтобы успокоить её, добавил:

– Немцы по чердакам не рыщут.

– Угу, – иронично усмехнулась девочка и попросила, – Принеси мне кружку воды, а то я уже всю выпила.

– Это я мигом, только маме ни слова, поняла? И не шевелись в соломе, когда сюда лезут. А то мало ли что.

– Я больше не буду, – поспешно заверила девочка и виновато опустила ресницы. Две крупные слезы упали на мятую солому.

Эти невинные слёзы камнем ударили меня по сердцу, огнём обожгли мою душу. Я представил себя на её месте, и колючие мурашки выступили по всему телу. Бедная девочка, она даже плакать громко боится.

– Как тебя зовут? – пытаясь сгладить свой промах, обратился я к девочке.

– Нелли.

– Ладно, не бойся, Нелли. Это я так, на всякий случай. Сюда действительно никто не придёт. Что им здесь делать?.. А пока жди – сейчас принесу воды.

Напоив Нелли, я разыскал нужную мне овчину и, вернувшись в хату, снова принялся за куколку.

Однако работа пошла намного медленней. Сначала боялся, чтобы не сломать последнюю в доме иголку, потом стало страшно за маму, за сестру и за старенькую бабушку...

На станции загудел паровоз. Сестра вздрогнула, сбросила одеяло, заволновалась.

– Ты чего? – кинулся я к ней.

– Стреляют, – с испугом просопела сестрёнка.

– Спи. Это паровоз гудел.

– Нет, стреляют, – упрямо повторила Лёня и захныкала. Видя, что спать она больше не будет, я подал ей новую куколку.

– Смотри, какую я тебе Катю сделал.

Сестрёнка обрадовалась игрушке, обняла её худенькой ручкой, но всё-таки возразила:

– Это не Катя, а Люда.

– Ладно, пусть будет Люда, мне всё равно. Только не сопи. Она этого не любит.

Сестра помолчала немного, успокоилась и тихо попросила:

– Расскажи кукле сказку, а то она кушать хочет.

Я одел сестру и начал рассказывать сказки, но только такие, в которых ничего не было про еду.

Наконец пришла мать. Она в тот день грузила вагоны и принесла в узелке немного картофеля. Спешно растопив плиту, мама перемыла каждую картофелину, пересчитала их несколько раз и, высыпав в кастрюлю, поставила варить.

Мы сидели с сестрёнкой за столом и молча ждали, прислушиваясь, не закипает ли вода с картошкой.

Тем временем вернулась с работы бабушка. Она сняла с головы мокрый мешок, сложенный капюшоном и, отдав его маме вместе с каким-то пакетиком, принялась снимать глубокие калоши, зашитые в нескольких местах суровыми нитками.

– За целый день – стакан соли, – сердито пробурчала она, но ей никто не ответил.

Швырнув мокрые портянки к плите, бабушка ушла в комнату, оставляя на полу отпечатки босых ног. Вернулась она переодетая, в больших отцовских сапогах.

...Долгожданный картофель сварился наконец, наполняя кухню аппетитным запахом. Поставив кастрюлю на край стола и насыпав на газету немного соли, мама принялась делить ужин. Нам с Лёней вышло по три картофелинки, а маме и бабушке – по две. А ещё три мама разломила пополам каждую, посыпала солью и, заворачивая их в старое полотенце, сказала:

– Это мне на завтра... на работу.

Я, конечно, догадался: пятую порцию она понесёт вечером на чердак, но делал вид, что ничего не знаю.

До чего же был вкусен этот картофель «в мундирах»!

Мы настолько увлеклись едой, что не заметили, когда он вошёл. Дверь была не заперта, и он вошёл без стука, что-то насвистывая. Подняв головы, мы увидели немца. Он был молодой, стройный, с зачёсанными на бок волосами и короткими усиками. На нём ладно сидела новая зелёная форма с погонами унтер-офицера, подпоясанная широким ремнём, на ремне висела чёрная кобура с пистолетом. На улице потеплело, выглянуло солнышко, поэтому он пришёл без фуражки. Очевидно, он квартировал у соседей. В хате запахло новой кожей и духами.

Не переставая насвистывать, унтер медленно прошёлся по кухне, что-то высматривая, затем вошёл в комнату. Свободно так вошёл, будто прожил в ней всю свою жизнь.

Мы как будто оцепенели. «Неужели дознался», – мелькнула у меня страшная мысль.

Пробыв в комнате несколько минут, гитлеровец вернулся в кухню. Он оглядел каждого из нас и подошёл к бабушке. Продолжая свистеть, показал маленькими глазками, чтобы она сняла сапоги, ни разу при этом не сбившись с ритма.

– Кого он спрашивает? – ничего не поняла глухая бабушка. Мать показала на сапоги.

– Что-о?

Глядя на бабушку в упор, поклонник Штрауса выразительно забарабанил пальцами правой руки по чёрной кобуре пистолета, при этом мелодия, которую он насвистывал, стала резче, обрывистей.

Перепуганная Лёнька уронила куколку, и она покатилась к ногам унтер-офицера. Мама, торопя бабушку, сердито дёрнула её за рукав, а сестра громко заплакала.

Бабушка торопливо начала снимать тяжёлую обувь. Её узловатые руки заметно дрожали. А свистун, одобрительно кивая головой, терпеливо ждал, искусно подражая соловьиной трели. Разувшись, бабушка поставила вездеходную обувь перед оккупантом, но немец опять сделал знак, и бабушка протянула сапоги прямо ему в руки. Унтер-офицер принимал их медленно, как бы играючи, под такт вальса. Затем он неторопливо повернулся к выходу и, нарочно наступив на Лёнькину куколку, ушёл, не проронив ни слова, бойко насвистывая «Сказки венского леса».

– Господи, слава тебе! – набожно перекрестившись, тяжело выдохнула бабушка. – А я думала... Мама снова дёрнула её за рукав.

– Отстань! Думала, что погибель наша пришла. Пойди лучше сарай запри!

Мама укоризненно покачала головой, незаметно взяла со стола завёрнутый в старое полотенце картофель и прошмыгнула в сени.

Вернулась она удивительно быстро и снова села за стол.

Едва мы закончили ужин, как в хату вбежала запыхавшаяся соседка.

– Ой, Прасковья, что делается! Немцы всех евреев перебили. И малых, и старых, никого не оставили. Почти полтыщи в один день порешили, изверги проклятые. А тех, кто сопротивлялся, живыми в яму бросали. Теперь, говорят, над ними земля колышется. Некоторых, правда, недосчитались, и этой ночью, наверное, облава будет. Господи, спаси и помилуй!

Когда соседка ушла, бабушка встала на колени перед иконой Богородицы, что раньше делала очень редко, и принялась молиться. И в это время во дворе послышалась немецкая речь. Я выглянул в окно. К нашему дому шли вооружённые солдаты. Побледнев, как стенка, мама подняла бабушку и настежь открыла дверь. Я тоже сильно испугался.

Громко разговаривая, в хату вошли оккупанты, человек семь или восемь, с оружием и походными ранцами. Осмотрев комнату, трое из них остались ночевать, а остальные ушли искать себе другое место.

Мы немного успокоились, но не спали всю ночь и приближение облавы услышали заранее.

Первым ворвался в хату Стёпка-полицай. Опережая карателей, он наставил на маму немецкий карабин и сердито закричал:

– Признавайся честно: коммунисты, партизаны, жиды есть?

«Ишь, как выслуживается перед фашистами», – подумал я.

– Какой же дурак будет прятаться в доме, где полно немцев? – спокойно ответила мама.

– Ну, смотри у меня, чёртова баба! – пригрозил полицейский и рванул на чердак. Мы перепугались до смерти!

Нещадно ругаясь, немцы принялись обыскивать дом. Спавшие в комнате солдаты недовольно ворчали.

– Ну, что там? – выйдя в сени, крикнул старший из карателей, поглядывая на чердак.

Спускаясь, полицай обсыпал его половой. Фашист брезгливо поморщился и отошёл в сторону.

– Ни-ко-го! – развёл руками грязный от пыли и копоти разочарованный Степан.

– Осмотреть сарай и нужник!

– Яволь! – услужливо ответил полицай и вышел, сердито ударив сапогом подвернувшуюся под ноги кошку.

– Спасибо тебе, Степан, – снова укладываясь спать, тихо прошептала мама. – И откуда он всё знает? – тяжело вздохнула она и до рассвета ворочалась с боку на бок.

Ещё долгих две недели мы вздрагивали по ночам, пока мама не отвела осиротевшую Нелли в другую деревню к надёжным людям, где смуглая девочка дождалась прихода Советской Армии. Хорошо, что отвела: вскоре оккупанты провели несколько облав подряд и перерыли весь наш дом...

Я смотрел на неказистую куколку, которую сделал много лет назад, вспоминал тяжёлые годы и думал о нашей мудрой и доброй маме.

– А где теперь та чернявая девочка Нелли, которая пряталась у нас на чердаке? – спросил я.

– Уехала, – ответила мама. – После войны вышла замуж за геолога и уехала в Новосибирск. Пишет иногда, фотографию прислала. Потом покажу...

– Вспомнила! – вдруг радостно воскликнула сестра, поглаживая куколку. – Я её на деревянном паровозике катала. А ещё помню, что мама всегда приносила с работы что-то очень вкусное.

Владимир Конев

***

Полночь, июнь с 21-го на 22-е…

Разбужены бомбы

в прохладных германских складах.

Страх!

Страх!

Страх!

Бомбы не выспались.

Бомбы в злобе.

Кто усомнился

в их пробе?

Кто им не дал спать –

Всех разорвать!

Всех разорвать!

В шлемах стальных –

стальные лица.

Бесшумно шевелится заграница.

Танки, обутые в траки,

готовы к драке.

Час до войны…

Час до войны!

ЧАС ДО ВОЙНЫ!!!

Проснулся вдруг Севастополь

от учебной тревоги.

Доблесть России –

он никогда в бегах

не разминал ноги.

Войны ему – по силе!

Сирене привычно орать:

– Только не спать!

– Только не спать!

– Только не спать!

Воздух пока

не стонет от боли.

Скалы наелись

горькой соли.

Бухта запахом трав полна.

Первая бомба

Убила улыбку утра.

Так

началась

ВОЙНА…

Окопам уже

не хватает людей –

хоть убей.

Гильзам – меди.

День поражений

Стал первым шагом

К ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЕ.

Татьяна Корниенко

Икары

Памяти моей бабушки,

Нины Викторовны Виноградовой

Вы когда-нибудь лежали в стоге сена? И чтобы над головой – звёзды? Огромные, непонятные. Иногда, как перезревшие сливы, они срываются и, прочертив недлинную линию, гаснут у самой земли.

– Саша, а правду говорят, что когда звезда падает, если успеешь желание загадать, оно обязательно сбудется?

– Сеструха, ты в седьмой перешла и такие глупости спрашиваешь!

– Ой, подумаешь, восьмиклассник выискался! Саш, а всё-таки… Ну, если бы про звёзды – правда? Ты что бы загадал?

Саша, обычно быстрый на ответ, молчит.

– Сань?

– Чего?

– Ты спишь?

– Думаю. О желании.

– А-а… А я вот загадала бы, чтобы мама снова поехала к тёте Люсе в Ленинград и привезла мне оттуда синее шерстяное платье с бантом и ботики с пуговкой.

– Девчачье желание.

– Ну и что!

– А то! Мама без всяких звёзд в Ленинград поедет. Желание, Нинка, должно быть такое… Настоящее! Вот послушай, нам на уроке литературы Марья Григорьевна про одного греческого парня рассказывала – Икара.

– Знаю, мы его тоже проходили.

– Именно что проходили. Вот это желание! Лететь, как птица! А под ногами – деревья, деревня наша …

– Так самолёты же есть. Помнишь, мы с тобой в прошлом году один видели? Когда он поломался и на рожь сел?

– Самолёты – не то. Я бы хотел, как Икар.

– Вот и загадай звезде.

– Я что, совсем дурной? Я своё желание и сам исполню. Восьмой класс в следующем году закончу, попрошу мамку, чтобы в девятый отдала. Потом в десятый… Дальше в техникум пойду. Все, что надо, выучу, придумаю, как крылья сделать, чтобы они к человеку прикреплялись, и полечу. Поняла?!

– Поняла. Знаешь, Саш, а я тебе про платье с ботиками просто так сказала. У меня тоже есть одно главное желание. Только я про него никому не говорю.

– Снова девчачье?

Нина кивнула, перевернулась в шуршащем сене, раскинула руки.

– Я хочу на балерину выучиться. Помнишь, мама рассказывала, как ходила в Мариинский театр в Ленинграде на балет «Лебединое озеро»?

– А у тебя получится?

– Получится! Я даже иногда пробую танцевать. Мне мама показала, какие они там движения делают. А Марья Григорьевна однажды случайно увидела и сказала, что у меня талант, и мне обязательно нужно учиться.

– Вот и учись! А то платье, ботики… Звёзды приплела. Уеду после школы к тёте Люсе, поступлю учиться, на следующий год тебя вызову. И будешь в этом своём Мариинском театре танцевать!

***

Любит Нина лисички. И надо же, повезло! Только в лес пошла, на целый выводок напала. Корзина полная. Можно бы и домой бежать, но в лесу так хорошо!

Корзину поставила, проверила, нет ли змей (в этом году их – тьма тьмущая: и огромные, и гадючата), легла под сосной. Голова – у самого ствола. Ствол внизу претолстенный, а в небе до точки сужается. Ветки – как руки у балерины раскинутые. Красивое дерево. И лес сосновый красивый. Светлый, радостный!

– Нин-ка-а! Нин-ка-а!

Она вскочила. Чего это её братик зовёт?

– Санька! Я тут!

Саша подбежал запыхавшийся, красный: жарко!

– Пошли! – он поднял её корзину. – Ух, сколько лисичек. Молодец. Быстро набрала?

– Ага. Куда пойдём-то?

– Штуку одну придумал. Испробовать надо. Там Колька на лугу ждёт. Если получится – полечу!

На лугу, рядом с длиннющим, расстеленным по траве свежевыбеленным полотном томился Колька. Увидев его, Нина покраснела. Санин дружок давно ей нравился, но признаться в этом даже себе было стыдно.

– Коль, вставай! Еле её нашёл.

Коля поднялся. Высокий не по возрасту, стройный. Нине показалось, что она стала ещё краснее. Чтобы не заметили мальчишки, отвернулась, сделала вид, что рассматривает что-то за спиной.

– Нинка, не вертись. Слушай меня. Я придумал провести опыт. Ты и Коля берётесь за края полотна, я становлюсь в центре. Считаю до трёх – и всё, бежим! Воздух надует полотно, и я чуточку полечу. Если выйдет, потом придумаю, как края полотна закрепить, чтобы не обвисали. Ты всё поняла?

– Поняла. А если ты высоко подлетишь?

– Хотелось бы. Только высоко всё равно не получится. Вы же края не сможете отпустить!

– Теперь понятно.

– Тогда становитесь.

Коля с Ниной крепко вцепились в полотно. Между ними, взволнованный и уже какой-то неземной, встал Саша. Его разведённые в стороны руки продолжали белые полотняные «крылья».

«Совсем как Икар, – подумалось Нине. – Вот бы он взлетел! Он обязательно взлетит!»

– Раз, два, три!

Ребята что есть мочи рванули по лугу. Нине показалось, что с такой скоростью она не бежала никогда. Да она сама сейчас взлетит, не то, что Саня!

Полотно надулось, напряглось, затрепетало. Вот! Вот сейчас! Ну же!

– Стойте! – Саня согнулся, опёрся руками о колени. Совсем задохнулся! – Ничего не выйдет. Полотно тяжёлое. Буду ещё думать. Эх, жалко, не получилось!

– У тебя получится. Обязательно получится! – воскликнула Нина.

– Сам знаю.

***

Этот рассказ я услышала от маленькой сгорбленной старушки. Был праздник 8 Марта. Она стояла в цветочном ряду с одним единственным тощим букетиком подснежников, худенькая, в таком же, как и она, старом пальтишке, какая-то прозрачная и почти неземная. Если бы не горб, можно было бы предположить, что в юности она была ладной и красивой. Среди цветочного бала, среди упакованных в тёплые цветные куртки торговок её невозможно было не заметить. Но люди шли мимо. Их интересовали жёлтые нарциссы, помпезные тюльпаны, благоухающие на весь рынок гиацинты, но не бледные, чуть помятые старческими руками подснежники.

Я купила этот букет. Я спросила, хочет ли она есть, и по отсутствию ответа поняла, что хочет. Не желая унижать, сказала, что это – мой подарок ей на 8 Марта. Мы пошли к хлебному ларьку. На большее она не согласилась. Мы купили кекс с изюмом (как оказалось, не покупаемый уже лет десять).

Там же, у ларька, я узнала и про Сашу-Икара, и про будущую великую Нину-балерину. Старушка рассказала, как в 1941-м её брат окончил школу и вместо техникума пошёл на войну. Как в первый же его фронтовой день в блиндаж, где он налаживал телефонную связь, попала бомба. И Саша взлетел. Взлетел в небо, в которое так стремился.

А она в семнадцать лет, после того, как в деревне не осталось ни одного мужчины, грузила в вагоны вместе с женщинами и такими же, как она девчонками сосны, те самые, которыми любовалась однажды летом. Прекрасные, но огромные и тяжёлые! Неподъёмно тяжёлые даже для дюжего мужика, не то, что для её неокрепших, почти детских плеч. Но фронту нужен был лес, поэтому она не роптала.

А ещё она мстила за Сашу, своего любимого братика.

– Знаешь, внученька, – Нина Викторовна убирает второй кекс на потом, – а я ведь была в Ленинграде. Сходила и в Мариинский театр. На «Лебединое озеро». А о себе – не жалею. Стала бы я балериной или не стала – неизвестно. Зато мы победили! Наверное, и Сашенька там, на небе, так же думает.

***

Короток мартовский день. К дому я подходила уже в темноте. У подъезда остановилась. Подняла голову к небу. Звёзды… Огромные, непонятные.

И вдруг из самого зенита вниз устремились две, чтобы исчезнуть у самой земли. Не живётся им там, в небе! Может быть, это чьи-то несбывшиеся мечты?

Меньше секунды полёт. Но я успела загадать желание. Какое? Да вы и сами знаете.

Афанасий Красовский

***

Плывёт в далёкий океан веков

бессмертье тех, кто Родине был предан,

кто за неё, за алый стяг Победы,

жизнь отдавая, сокрушал врагов.

Кто на волнах вдали от берегов

пускал во вражьи корабли торпеды

и отводил от Родины все беды

ударом атакующих штыков.

Кто в грозный час за друга был готов

пожертвовать собой, как брат за брата,

исполнив долг матроса и солдата.

Кто там, где бой гремел на сто ладов,

в железной буре, в пламени ветров

присягу выполнял Отчизне свято.