Старая орфография изменена. 8 страница

Она верила в то, что оно несокрушимо, потому что оно вошло в плоть и кровь народного сознания и неотделимо от самого существования России. Народ, по Ее убеждению, настолько соединен прочными узами со своим Царем, что ему даже нет надобности проявлять чем-либо своего единения с царской властью, и это положение непонятно только тем, кто сам не проникнут святостью этого принципа. В незыблемой вере в народную любовь к себе Русский Государь должен черпать всю свою силу и все свое спокойствие, и сомневаться в верности народа своему Государю могут только те, кто не знает народа, кто стоит далеко от него или не видит очевидных, на каждом шагу, проявлений его преданности исконным началам монархии.

В своем политическом веровании Императрица была го­раздо более абсолютна, нежели Государь. Стоит внимательно прочитать сделавшиеся теперь достоянием публики все письма Ее к Императору в самые разнообразные периоды их совмест­ной жизни, чтобы найти в них прямое подтверждение этому. А если прибавить, что на почве их семейного действительно безоблачного счастья, которое не знало никаких размолвок или несогласий и только росло и крепло с годами, Императрица имела, неоспоримо, огромное влияние на своего мужа, то отсюда толь­ко один шаг до того бесспорного факта, что под Ее влиянием в Императоре Николае II идея абсолютизма крепла каждый раз, как внутренняя жизнь Poccии становилась все спокойнее и ровнее, и политические осложнения, побуждавшие Его иногда считаться с ними и становиться время от времени на путь уступок требованиям, предъявляемым жизнью, как это было например в 1905-м году, уходили в область прошлого.

Императрица была бесспорной вдохновительницей принципа силь­ной или, как было принято тогда выражаться, «крепкой» вла­сти, и в Ней находил Император как бы обоснование и оправдание своих собственных взглядов, хотя личные взгляды Го­сударя были бесспорно менее определенны, нежели взгляды Им­ператрицы.

Государь отлично понимал различие Его самодержавия до 1905 года и после этого года. Он никогда не останавливался над теоретическим вопросом обязательно ли для Него исполнение велений дарованного Им же самим закона, или Его прерогативы остались столь же неограниченными, как были раньше. Он просто считался с совершившимся фактом. Императрица, напротив того, в оценке явлений повседневной жизни и, в особенности, в оценке людей, призванных {352} принять закон, совершенно не разбиралась в тонкостях конституционного права и имела вполне определенный, так ска­зать, упрощенный способ верования.

В Ее понимании и в Ее открытых заявлениях как в письмах Государю, так и в беседах с теми, кто окружал Ее, и кому Она доверяла, Го­сударь остался выше закона. Он стоит над ним. Его воля ничем не ограничена. Он властен выразить какое угодно желание, потому что оно всегда на пользу страны и народа. Все обязаны исполнять Его веления и даже простые желания беспрекословно, и кто не исполняет их, тот не верный слуга своему Царю и недостоин быть носителем дарованной Им ему власти. Всякое осуждение Государя, всякое посягательство на критику каких-либо Его действий — недопустимо и должно быть пресекаемо всеми способами, и те носители власти, которые не исполняют этого, не могут оставаться на своих ответственных местах, ибо они ответственны прежде всего перед своим Государем и должны понимать, что Он — Помазанник Божий.

Такое верование вошло в плоть и кровь Ее мышления на­столько, что Она не хотела даже обсуждать этого вопроса с кем бы то ни было, в сочувствии кого Она не была заранее уверена. Всякое возражение в этом отношении раздражало Ее, и тот, кто делал его, становился просто неприятным Ей, и Она не в состоянии была скрыть своего неудовольствия. Своими взглядами Она делилась исключительно с одними близкими Ей людьми, которые не только не пытались разъяснить Ей неправиль­ность такого понимания, но, желая укрепить свое собственное положение, только поддерживали Ее взгляды.

Таким образом создавался постепенно тот заколдованный круг, который все боле укреплял Ее в Ее взглядах, а с людьми не согласны­ми с ними — не стоило просто и разговаривать, ибо они были ослушниками воли своего Государя, и раз они не отступаются от такого понимания, то, очевидно, они не Его слуги и всякая беседа с ними излишня.

Третьей основной особенностью всей природы Императрицы Александры Федоровны был Ее личный характер.

Замкнутая, строгая к себе и к людям, сдержанная в своих личных отношениях к ним, — Она относилась вооб­ще с большим недоверием и даже с известною подозритель­ностью к окружающим, за исключением тех, кого Она допу­скала в непосредственную свою близость и наделяла их, в таком случае, своим полным доверием. В этом случае Она уже не знала ему пределов. Но стоило и тем, кого Она {353} допускала в свое «Святая Святых» в чем-либо, как Ей ка­залось, нарушить оказанное им доверие или, в особенности, отнестись отрицательно, а тем более с неодобрением к тому, чем Императрица особенно дорожила или считала своим личным делом, как самое близкое лицо становилось чужим, безразличным, и отношение с ним порывалось окончательно.

Примеры родной сестры Императрицы, Великой Княгини Елиза­веты Федоровны, вдовы В. К. Сергея Александровича, и Княгини З. H. Юсуповой-Сумароковой-Эльстон служат лучшим тому доказательством. Стоило и той и другой выразить их мнение о вреде появления при Дворе Распутина, как самая нежная дружба многих лет этих дам с Императрицею совершенно порвалась и уступила место полному отчуждению.

Вне своих близких людей Императрица Александра Феодоровна не любила ни Петербургской придворной среды, ни, так называемого, высшего Петербургского общества. Московских кругов Она почти не знала и, во всяком случае, в близости к ним не находилась Она считала даже Петербургскую выс­шую среду непосредственно враждебною себе и делавшею резкое различие в своих отношениях к Ней и к вдовствующей Императрице Марии Феодоровне.

На самом деле этого не было, да и быть не могло. В начале царствования Императора Николая II общество мало знало молодую Императрицу, тогда как вдовствующую Им­ператрицу оно знало перед тем уже 30 лет (Императрица мать прибыла в Poccию в 1866 году). Все давно успели полю­бить за Ее приветливость, за простоту, за ласку в обращении, за Ее доступность. Многие выросли вместе с Нею, других Она знала, детьми и ласкала; немалое количество людей встре­чалось с Нею в благотворительной деятельности.

Молодой Им­ператрицы не знали и Ее не легко было узнать. Она мало при­нимала, чему мешали также и Ее частые болезни. Вся Ее жизнь сосредоточилась на семье и на детях, уходу и воспитанию которых Она отдала всю свою нежность и большое количество вре­мени. Ее вообще мало видели и доступ к Ней был не легок.

Но допустить, чтобы в столичном обществе было отрица­тельное, а тем более враждебное к Ней отношение, — это было совершенно несправедливо, тем более, что «весь придворный круг, вся родовая и служилая аристократия только и ждала, чтобы для нее открылись двери нового Двора и уже, конечно, вне всяких принципиальных предпочтений кому-либо, была бы {354} только рада иметь доступ к новому, естественно, более близ­кому к деятельности и влиянию, центру своих ожиданий.

Следует оказать, что и в выборе своего непосредственного приближения Императрица не была счастлива. Нельзя назвать ни одного лица, которое при всей своей действительности или кажу­щейся преданности, было в состоянии достаточно глубоко и авто­ритетно осветить Ей, окружавшие Ее условия и хотя бы предосте­речь от последствий неправильной оценки этих событий и лю­дей Ее времени.

Одни из узкого личного расчета, либо из опасений утра­тить то положение, которое выпало на их долю, другие по неумению анализировать окружающие их условия или по складу их ума, сами не отдавали себе отчета в том, что происходило кругом них, третьи, наконец, потому, что искренно сами верили в то, что составляло сущность взглядов Императрицы, — но все они хором, и отличаясь в одних подробностях, только укре­пляли Ее в избранном пути и приносили Ей, каждый откуда мог, то все новые и новые сведения о распространяющемся неудовольствии на Нее и всегда с указанием от кого оно идет, то передавали новые неведомо также откуда взятые слухи о том, что будто бы от Нее и Государя все ждут, — когда же, нако­нец, будут приняты меры к прекращению соблазна, давно смущающего преданных Монарху и монархии людей.

Среди таких условий и на почве приведенных особенностей в основных взглядах Императрицы произошли события, описанные мною, в конце 1911 и в начале 1912 г.

Всего с небольшим два месяца спустя после кончины Столыпина и назначении моем на пост Председателя Совета Министров, когда я только что видел очевидные знаки внимания со стороны самой Императрицы, когда несомненно с Ее ведома я был назначен Председателем Совета Министров, а затем мне были посланы из Ливадии открытые телеграммы с выражением полного одобрения за мои первые выступления в Госу­дарственной Думе, — началась в самой острой форме кампания в той же Думе и в печати против Распутина.

Государь отнесся к ней с совершенно несвойственным Ему раздражением, но в отношении меня Он был по-прежнему милостив, ни разу не выразил мне ни малейшего неодобрения и говорил только, что тон печати недопустим, и Его давно занимает вопрос о том, нет ли каких-либо способов положить конец такому явлению. Приведенные мною в своем месте объяснения мои о том, что Правительство безоружно против {355} таких явлений, по-видимому, показались Ему сначала убедительными, и когда с тем же вопросом Он обратился вскоре, к Министру Внутренних Дел Макарову и получил тождественные со мной разъяснения, Государь реагировал на них также совершенно спокойно, по крайней мере, по внешности Импера­трица также ничем не проявила, открыто своею отношения ко мне и даже продолжала, как и незадолго перед тем, проявлять мне несомненные знаки особого Ее внимания ко мне. Пример отношения ко мне на дворцовом Собрании в конце января 1912 г., также приведен мною.

Все резко изменилось разом после посещения меня Распутиным 15-го февраля и доклада моего о нем Государю. С это­го дня следует считать мое удаление неизбежным.

Государь оставался еще целые два года внешне прежним, милостивым ко мне. Императрица же изменила свое отношение, можно сказать, с первого дня после того, что я доложил Государю о посещении меня Распутиным. Вопрос с письмами, распространяемыми Гучковым, инцидент с передачею этих писем Макаровым Государю, поручение рассмотреть дело прежнего вре­мени о Распутине, возложенное на Родзянко, и многое другое, уже описанное мною, все это были лишь дополнительные подробности, но главное сводилось, бесспорно, к шуму, поднятому печатью и думскими пересудами около имени Распутина, и в этом отношении визит последнего ко мне 16-го февраля и мое отрицательное отношение к посещениям «старцем» дворца сыграли решающую роль.

Без сделанного мною выше анализа характера и взглядов Императрицы такой вывод может показаться непонятным. С точки зрения этого анализа многое делается не только понятным, но представляется даже неизбежным.

Императрица была глубоко оскорблена тем шумом, кото­рый подняла Дума и печать крутом Распутина и его кажущейся близости ко Двору.

Ее моральная чистота, Ее понятие о престиже Царской вла­сти и неприкосновенности ореола ее неизбежно влекли Ее к тому, чтобы отнестись к этому не иначе, как с чувством величайшей остроты и даже обиды. На Ее верование в то, что каж­дому дано право искать помощи от Бога там, где он может ее найти, на Ее искание утоления в величайшем горе, которое постигло Государя и Ее в неизлечимой болезни Их Наследника, Их единственного сына и продолжателя династии, на Их надежду найти исцеление в чуде доступном только Богу, там, {356} где наука открыто бессильна, — совершено, по Ее понятию, самое грубое нападение, и святость Их домашнего очага сделалась предметом пересуд печати и думской трибуны.

Нужно было искать способов прекратить это покушение и найти тех, кто допустил его развиться до неслыханных размеров. Считаться с Гучковым не стоит. Он давно зачислен в разряд врагов царской власти. Макаров — слаб и, как человек способный мыслить только с точки зрения буквы писанного закона, должен быть просто удален.

Но виноват более всех, конечно, Председатель Совета Министров. Еще так недавно казалось, что он — человек пре­данный Государю, что угодничество перед Думою и общественными кругами ему несвойственно, а на самом деле он оказы­вается таким же, как все, — способным прислушиваться к непозволительным россказням и молчаливо, в бездействии, от­носиться к ним.

Вместо того, чтобы использовать, дарованное ему Государем влияние на дела и на самое Думу, он заявляет только, что не в силах положить конец оскорбительному без­образию и ограничивается тем, что ссылается на то, что у него нет закона, на который он мог бы опереться. Вместо того, чтобы просто приказать хотя бы именем Государя, и тогда его не могут не послушаться — он только развивает теорию о том, что при существующих условиях нельзя получить в ру­ки способов укрощения печати. Вместо того, чтобы прямо ска­зать Председателю Думы Родзянко, что Государь ожидает от него прекращения этого безобразия, он ничего не делает и все ждет, когда оно само собою утихнет.

Такой Председатель не может более оставаться на месте, он более не Царский слуга, а слуга всех, кому только угодно выдумывать небылицы на Царскую власть и вмешиваться в домашнюю жизнь Царской семьи.

Со мною об этом, разумеется, не говорят, но в окружении об этом только и идет речь, и слышатся все новые подтверждения моей близости к тому же Гучкову или моих — на деле никогда не происходивших — свиданий с Родзянко, во ­время которых постоянно развивается, будто бы, одна и та же тема — о необходимости высылки Распутина и удаления его от доступа к Государю. Отсюда только один шаг до того, чтобы открыто, на виду у всех на вокзале в Царском Селе, в марте 1912 года и при торжественном приеме в Ливадии в апреле того же года выразить мне прямое нежелание видеть меня, — и не­избежность моего увольнения становилась поэтому, естественным {357} образом, только вопросом времени. Таков был ход мышления Императрицы Александры Феодоровны, как я его понимаю, и каким он должен был быть по свойствам Ее природы.

Как реагировал Государь на это мне, разумеется, не из­вестно. То, что происходило внутри Царской семьи — осталось в ней самой. Лично Государь никогда не высказывал своих взглядов при посторонних лицах, даже пользовавшихся ми­лостью Его и Императрицы, но среди этих близких людей описанные суждения составляли постоянно предмет нескончаемого обмена мыслей, до той поры, когда решение об увольнении меня было принято, наконец, ровно два года спустя после того, что я сделал мой доклад о посещении меня Распутиным.

Много лет прошло с той поры и не раз из числа бывших близких людей, переживших, как и я, все события, выпавшие на нашу долю с того времени, многие открыто излагали при мне все те же взгляды о моей ответственности за то, что не были приняты меры к укрощению печати и к ограждению власти Государя от похода на нее сил разрушения.

Я слышал да­же прямое обвинение меня в том, что я не умел оперировать теми способами, которые были в руках моих, как Министра Финансов. — В этом отношении я оказался, действительно, крайне неумелым.

К чести людей, оставшихся на этой точке зрения, я дол­жен сказать, что они высказывали ее и потом, в эмиграции, с тем же убеждением и совершенно бескорыстно, как и тогда, когда они вторили настроение влиятельной среды.

Сущность такого положения от этого нисколько, однако, не изменяется.

Чтобы закончить эту часть моих воспоминаний следовало бы попытаться выяснить здесь объективно и добросовестно причины моей отставки. Но исполнить это так, как бы мне этого хотелось, я не могу, не потому только, что мне трудно быть судьею в собственном деле, но и потому, что настоящих причин на са­мом деле не было, а были одни предлоги, более или менее действительные или просто выдуманные, смотря по тому, кто их приводил. Из этих предлогов, скрывавших истинные, выше мною приведенные причины, мало-помалу, просто создавалась определенная атмосфера, в которой в одно сплетение соединялись без проверки самые разнообразные факты. Это имело место не только в моем случае, но и во многих, совершенно иного {358} характера.

Искать истинные причины было бы просто напрасными трудом. В моем увольнении их следует скорее искать в отношении ко мне правых организаций и партий. Ими, по пре­имуществу, пользовались люди, руководивши кампаний против меня, и справедливость заставляет меня сказать, что никакие страстные нападки на меня Шингарева и Ко. в Думе не имели ни малейшего влияния на мою карьеру, тогда как редкие выступления П. Н. Дурново, закулисные доклады Председателей Союза Объединенного Дворянства вели верною рукою к моей ликвидации. Почему именно понадобилось им вести кампанию против меня?

Когда на верху власти был Столыпин — они действовали против него, выдвигая мою кандидатуру, как человека не связанного никакими узами с «младотурком» Гучковым. Ког­да Столыпина не стало, и я был назначен на его место, то те же правые не только не стали поддерживать меня, но на своих собраниях ясно установили отрицательное ко мне отношение, по­тому, что я не «их» человек и меня нельзя подчинить их влиянию.

Что же выставили они против меня?

Обвинить меня в близости к Гучкову было, очевидно, не­возможно не только потому, что ее никогда не было, во еще и по­тому, что сам Гучков, с осени 1912 года, удалился с открытого политического горизонта, провалившись на выборах в Ду­му по Петербургу и Москве. Нужно было выдвинуть нечто иное и притом лежащее вне области финансового ведомства, т. к. в этой области не было поводов к неудовольствиям с их сто­роны и это нечто сказалось в недостатке твердости в руководительстве общею политикой.

Я «позволил» Государственной Думе слишком много говорить, она постоянно вмешивается во все дела управления, критикует всех и вся она не щадит и самого трона всевозможными намеками. Под предлогом критики «безответственных» распорядителей в лице Великих Князей расшатывается, говорилось тогда, самая Верховная Власть. А я не принимаю никаких мер к обузданию и не умею или не хочу влиять на печать, которая также разнуздана и не счи­тается с властью, как будто я был вооружен какими-либо мерами.

Не доставало только прямого обвинения в умышленном соучастии, но т. к. на это уже никто не решился, потому что такое обвинение было бы просто абсурдно, — то осталось вы­двигать слабость власти, трусливость, свойственную Министру Финансов, всегда опасающемуся встать резко в политике {359} против элементов, невыгодно отражающихся на состоянии Биржи и вексельных курсов, чрезмерная уступчивость еврейским вожделениям и слишком большая зависимость от междуна­родной финансовой силы.

Под таким руководительством, говорилось тогда, полити­ка Poccии становится колеблющеюся и недостойною великого на­рода, великой страны и великого Государя! Такие речи произ­водили впечатление, а когда к ним присоединяются еще и личные влияния докладчиков, домашних советчиков и т. д., то результат может быть только один — увольнение рано или поздно с большим или меньшим почетом.

На этом мне следовало бы закончить мои воспоминания пережитой поры и коротко рассказать лишь то, что пришлось пе­режить потом, когда так резко повернулась страница моей тру­довой жизни.

Но мне еще хочется сказать всего несколько слов о том, что за все испытания, соединенные с моим оставлением актив­ной работы, у меня не оставалось ни малейшей горечи к моему Государю ни при Его жизни, ни тем более после Его кончины.

Не только сейчас, когда прошло столько лет с той поры и от прошлого не осталось ничего, кроме груды развалин, да воспоминаний, не оставлявших меня ни на минуту, — о том злодеянии, которое совершено над Ним и над всеми, кто был Ему особенно дорог, — но даже и тогда, 30 января 1914 го­да, в кабинете Государя в Царском Селе, в минуту расставанья, после десяти лет моего постоянного с Ним общения, — мною овладело одно чувство бесконечной грусти о том, как тяжело переживал Государь принятое Им решение, навеянное очевидно мучительно-продуманною необходимостью при­нять его во имя государственной пользы, но вызванное иными, по большей части внешними причинами.

Мне было тяжело покидать Государя в минуту ясно сознаваемого мною приближения исключительно тяжелых для России обстоятельств и не иметь при том права сказать Ему об этом, так как письмо Его ко мне закрывало к этому всякую возможность.

Я не говорю уже о том, что я остро и болезненно чувствовал расставание с тем делом, которое сблизило меня с финансовым ведомством за 16 лет моей работы в нем. Но когда прошли первые дни и миновали все проявления оказанного мне широкого сочувствия и трогательной привязанности ко мне, {360} в особенности моих бывших сослуживцев, — я быстро нашел душевное равновесие и приобрел тот покой, к которому я не раз так искренно стремился.

А когда, шесть месяцев спустя, Россия была вовлечена в войну, опасность которой я старался отстранять в меру данной мне к тому возможности — я сказал себе с глубокою верою в мудрость Промысла, что судьба уберегла меня от ответственности за неизбежную для моей родины катастрофу. Я слишком близко видел все недостатки военной организации, я жил сре­ди той легкости, с которой относились люди, стоявшие наверху правительственной лестницы, к возможности вооруженного столкновения с нашим западным соседом, я не уставал твердить об этом Государю, несмотря на то, что я видел, что это было Ему непонятно, и что мои возражения по отдельным поводам не остаются без невыгодного и для меня самого впечатления. Встречал я и со стороны моих товарищей по Совету Министров недвусмысленные заявления о том, что в основе моих взглядов лежит одно недоверие к силе и энергии русского народа.

Я привел в соответствующих местах моих воспоминаний немало доказательств этого тяжелого разлада, который существовал между мною и моими, столь же, как и я, ответственными сотрудниками Государя. Мой голос не был услышан, и я стоял особняком среди значительной части на­шего правительства того времени. Но я должен сказать с глубочайшим убеждением, что каково бы ни было наше внутреннее несогласие в риторические минуты еще задолго предшествовавшие войне, предотвратить ее зависло не от России.

Война была предрешена еще тогда, когда у нас были убе­ждены, что ее не будет и всякие опасения ее считались преуве­личенными, либо построенными на односторонней оценке событий.

Но я не разделяю и того мнения, которое живет и до сих пор в известной части русского общества и не раз выража­лось открыто, — что война могла быть нами предотвращена при большем искусстве и при большей предусмотрительности в ведении нашей внешней политики.

Не неся никакой ответствен­ности за войну, я, тем не менее, открыто исповедую, как буду исповедывать до конца моих дней, что на России не лежит ни­какой ответственности за ту мировую катастрофу, от которой больше всего пострадала именно Россия. Она была бессильна остановить неумолимый ход роковых событий, подготовленных за­долго теми, кто все рассчитывал наперед, но не понял только одного, что человеческому предвидению положен свой предел, {361} неподдающийся абсолютному взвешиванию, как не понял и того, что многое совершается вопреки заранее составленным расчетам.

Еще за восемь месяцев до начала войны, в бытность мою в Берлине, было очевидно, что мирным дням истекает скоро последний срок, что катастрофа приближается верным, неотвратимым шагом, и что ряд окончательных подготовительных мер, начатых, еще в 1911 году, т. е. за три года, уже замыкает свой страшный цикл, и никакое миролюбие русского Императора или искусство окружающих Его деятелей не в состоянии более разомкнуть скованной цепи, если не совершится чуда.

Моему взгляду на этот вопрос есть и уцелевший еще и теперь свидетель — мой всеподданнейший доклад Государю в конце 1913 года. Он опубликован советской властью. Когда-нибудь этот документ войдет в состав исторического матерьяла о происхождении войны 1914-1918 г.г., и беспристрастный разбор его скажет правду об этом вопросе, все еще составляющем предмет страстной полемики.

Не узнает только никто того, что происходило в душе Го­сударя в ту минуту, когда, докладывая Ему в половине но­ября 1913 г. о моей заграничной поездке и свидании в Берлине с Императором Вильгельмом, я дополнил мой письменный доклад теми личными моими впечатлениями, которые сложили во мне убеждение в близости и неотвратимости катастрофы.

Я не поверил этого убеждения моему письменному докладу, чтобы не давать ему огласки даже в той ограниченной среде, ко­торой был доступен мой доклад. Его знал Министр Иностранных Дел Сазонов. Во всей исчерпывающей подробности узнал его в этот день и Государь.

Он ни разу не прервал меня за все время моего изложения и упорно смотрел прямо мне в глаза, как будто Ему хотелось проверить в них искренность моих слов.

Затем, отвернувшись к окну, у которого мы сидели, Он долго всматривался в расстилавшуюся перед ним безбреж­ную морскую даль и точно очнувшись после забытья, снова упор­но посмотрел на меня и сказал приведенные уже мною Его слова, закончивши их загадочною мыслью: «На все воля Божья!»

Это было в мою последнюю поездку в Ливадию.

{362}

ГЛАВА V

Моя финансовая и экономическая политика — Развитие государственных финансов и производительных сил Poccии за десятилетие 1904—1913 г. г.

Так кончился длинный период моей активной государ­ственной службы. Он начался 10-го марта 1873 года и завер­шился 30-го января 1914 года освобождением меня от моей двойной обязанности — Председателя Совета Министров и Министра Финансов.

Началась для меня новая жизнь, которая могла дать мне еще не мало нравственного удовлетворения и, во всяком случае, воз­можность пожить личною жизнью и узнать, что дает человеку сравнительный покой и независимое положение.

Судьба судила, однако, иное.

Но прежде чем приступить к пересказу о том, как сло­жилась моя жизнь после того, что в ней произошло резкое изменение, в связи с переменою в моей служебной судьбе, мне ка­жется, что на мне лежит долг подвести краткий итог того, над чем мне пришлось трудиться в течение длинных 10-ти лет моей службы на посту Министра Финансов.

Mне сдается, что мне нужно это сделать не столько для то­го, чтобы показать, что и как я делал, исполняя мой долг, но, главным образом, для того, чтобы показать, каково было финансовое и экономическое положение России в конце 1903-го года, и каким стало оно к началу 1914 года, когда мне пришлось оставить мой пост, т. е. всего за 6 месяцев до наступления войны, со всеми ее последствиями.

Не раз в моих публичных выступлениях в Государ­ственной Думе и в Государственном Совете я открыто {363} заявлял с трибуны, что я не был новатором в деле управления русскими финансами и не проложил новых путей для экономического развития страны. Моя роль была гораздо более скромная — я старался сберечь, охранить и развить то, что было сделано моими предшественниками, и если эта задача была мною выпол­нена, и России показала за 10-тилетие с 1904 по 1914 год замечательный экономический расцвет, то заслуга принадлежит не столько мне, сколько всему укладу финансового управления, которое шло путем строгой преемственности за длинный период, начавшийся задолго до моего времени.

Показать каково было экономическое и финансовое развитие Poccии в 1904-1914 г.г. нужно еще и потому, что об этом времени вообще мало сказано. Ученые исследования посвящали ему только отрывочные данные, потому что бурные условия на­шей внутренней жизни за первую половину этой поры отводили внимание в сторону иных интересов, преимущественно политического характера. Немало места было отведено и полемике, неизбежной когда приходится говорить о настоящем, так как страсти и критика всегда обрушиваются на то, что протекает у нас под глазами, и требуется не мало времени для того, чтобы они улеглись и очистили место для более беспристрастного и справедливого анализа.

А затем наступила война, и она на­столько поглотила всеобщее внимание, что говорить о том, что не относилось к ней, было уже просто невозможно. Наконец, подошла революция и большевизм, создавшие такое положение, при котором одни не располагают достаточными источниками для того, чтобы сказать беспристрастное слово о своем прошлом, а другие, хотя и располагают ими, но заинтересованы только в том, чтобы замолчать и опорочить все, что было до них, и что они всякими способами и систематически стремятся стереть с лица земли.

Разумеется, говорить об этом прошлом в объеме научного трактата — не место в личных Воспоминаниях, хотя бы и активного его участника. Но дать ему короткую характеристику, показать каким оно было на самом деле, по каким путям стремилось оно разрешить запросы страны и какого результата достигло — едва ли это излишне и бесполезно для характеристики моей деятельности в области экономической и финансовой и того, какие задания положены были в ее основание и насколько удалось их осуществить.

Те данные, которые мне придется проводить в ходе моего изложения, заимствованы мною, главным образом, из того {364} художественно исполненного издания, о котором я говорил в своем месте. Ко дню истечения десятилетия со дня моею назначения Министром Финансов я приготовил это особое, снаб­женное диаграммами, издание для Государя, приведя в нем ряд фактических сведений, характеризующих финансовое и экономическое положение России за период 1904—1914 годов.