Старая орфография изменена. 4 страница

Не выбирая выражений, он сказал мне, что наш посол в Париже Извольский уже известил его по телеграфу, что тотчас как до Парижа дошла весть о моем вероятном увольнении, ему пере­дали близкие ему люди, связанные отношениями с правитель­ственными кругами, что в последних открыто выражают желание видеть меня на посту нашего посла в Париже и не ску­пятся на самые лестные отзывы обо мне, в связи с недавним посещением мною Парижа. Он не скрыл от меня, что Извольский прибавил к своей шифрованной депеше выражение его надежды на то, что он, Сазонов, «не даст его в обиду и защитит его интересы, так как он далек от всякого {299} желания уступать кому бы то ни было свое место и примет любое перемещение свое за прямую обиду».

Сазонов пошел еще даль­ше. Напоминая мне наш разговор с ним по возвращении моем в ноябре прошлого года из моей поездки заграницу, он сказал, что тогда же, он в точности воспроизвел Госу­дарю все неблагоприятные слухи относительно положения Извольского в Париже, которые заставили его, не взирая на всю щекотливость его личного положения по отношению к Извольскому, как его другу с ранней юности и недавнему начальнику, которого он заменил на министерском посту по его непосредствен­ной инициативе, передать Государю и то, что положение Извольского в глазах правительства Франции действительно очень неблагоприятно, и Государь тогда же ответил ему, что Ему все это очень неприятно, тем более, что те же сведения дошли и до Него — очевидно от Великих Князей, часто навещающих Париж, и что и Государь того мнения, что нужно найти способ предоставить Извольскому иное назначение, как только это ока­жется исполнимым.

При таких условиях, сказал Сазонов, Ваше желание совершенно исполнимо, и я приложу все усилия к тому, чтобы Вы недолго оставались в выжидательном положении». Мы условились, что во вторник же, на своем докладе, он поднимет этот вопрос и тотчас известит меня о своей беседе с Государем. Наступил вторник, Сазонов мне ничего не сказал. Я, в свою очередь, не решился вновь поднимать вопроса, понимая, что ждать благоприятного результа­та, очевидно, не приходится, и дело так и заглохло, и никто со мною более и не заговаривал на эту тему.

Разгадка этого странного эпизода стала мне в точности известна только гораздо позже.

В конце 1931 года появился в печати том уступленного советскою властью одной германской издательской фирме, с сохранением советской фирмы, издания исторических материалов за время непосредственно предшествовавшее великой войне, и в нем напечатаны два документа, имеющие отношение к моему увольнению.

Во-первых, письмо к Сазонову от Извольского от 11/24-го февраля 1914 года, с выражением его горя­чей благодарности за то, что «он отстоял его интересы и не дал совершиться величайшей несправедливости назначением меня на пост посла во Франции, тем более, что он, Извольский, вовсе не желает покидать свой пост, хотя уже давно тя­готится жизнью вдали от России, но не имеет на то возможности, по состоянию своих частных дел.

{300} Во-вторых, в том же томе опубликовано донесение вновь назначенного в январе 1914 года, французского посла в России, Мориса Палеолога, о встрече его в поезде с возвращавшимся из Парижа в Россию Князем Владимиром Орловым, Помощником Начальника Военно-походной канцелярии Государя, который сообщил ему, прочитавши в Вержболове сообщение газет о моем увольнении, что это увольнение было уже давно предрешено, так как Государь находит, что я слишком под­чиняю интересы внешней политики России «соображениям узко финансового характера».

Принадлежало ли это суждение Государю или же Князь Орлов выражал то мнение, которое отражало взгляды окру­жавшей Государя военной среды, я не имею, конечно данных судить, но могу с полною правдивостью удостоверить, что ни разу мне не пришлось услышать лично от Государя самых отдаленных намеков на то, чтобы Он не разделял моих взглядов на необходимость избегать всяких поводов, способных усилить и без того тревожное состояние Европы за последние годы.

Я всегда слышал от Него самое недвусмысленное выражение Его крайнего миролюбия, обязательного для нас, причем, до самого последнего времени. Он не переставал говорить мне при всяком случае, что для Него совершенно очевидна наша неподготовленность к войне и обязательность для нас, хотя бы по этому основанию, соблюдать величайшую осторожность во всех наших действиях.

Он любил военное дело и чувствовал себя среди военных людей гораздо боле свободным и да­же близким к ним, нежели к какому-либо иному элементу, но после Русско-Японской войны его взгляды на возможность вовлечения России в новую войну и на опасность ее для России, претерпели такое изменение, что я могу сказать с полным убеждением, что приведенное суждение обо мне не могло при­надлежать лично Ему, и если только оно проявилось в Его ближайшем окружении, то в Нем самом — думаю я — оно ни­когда не находило сознательного отклика.

Конечно, мои разногласия с Сухомлиновым, а тем более мои настойчивые заявления о том, что в военном ведомстве у нас далеко неблаго­получно, были Ему неприятны, а при сравнительно частом их повторении и просто докучали Ему.

Они могли даже довести Его до прямого неудовольствия на меня, так как они отнимали у Государя иллюзию в том, что было наиболее близко Его сердцу, но что бы Он мог ставить мне в вину мое чрезмерное миролюбие и мою так сказать профессиональную осторожность в {301} вопросах внешней политики, из-за финансовых соображений — этого не могло быть, и переданное Князем Орловым послу Палеологу суждение отражало просто безответственные взгляды военных кружков, неспособных отрешиться от их узкой точки зрения на непобедимость Poссии, хотя бы и отставшей в ее военной подготовке.

Подтверждением правильности такого взгляда служит, между прочим, и инцидент, разыгравшийся на моих глазах в описанном выше заседании 10-го ноября 1912 года, в котором, на мое указание на нашу неподготовлен­ность к войне, министр путей сообщения Рухлов не удер­жался возразить мне, что ни одна страна никогда не бывает готова к войне, а военный министр Сухомлинов поспешил поддержать его, сказавши, что он выразил святую истину и произнес золотые слова.

Как только прошли первые, хлопотливые, дни после моей отставки, и я успел покончить со всеми прощальными обрядностями, — я поехал к Гофмейстерине Е. А. Нарышкиной и просил ее испросить разрешение Императрицы Александры Феодоровны явиться к ней, чтобы откланяться по случаю моего увольнения.

Будучи давно знаком с нею, я находился даже почти в дружеских отношениях с нею с моих молодых лет и службы по тюремному ведомству, когда она занималась делами благотворительности на пользу заключенных. Я сказал ей, что делаю этот шаг, опасаясь, что Императрице может быть будет даже неприятно видеть меня, и потому я прошу ее пере­дать мою просьбу со всею необходимою осторожностью, предоста­вляя Императрице полную возможность отклонить ее по какому ей будет угодно поводу, если бы не пожелала видеть меня, но отнюдь не насиловать Себя одними соображениями придворного этикета.

Е. А. Нарышкина не допускала, и мысли о том, что Императрица может отказать мне в приеме, и обещала тотчас же известить меня, как только она доложить Ей эту просьбу.

На другой день, она протелефонировала мне, что она выполнила мое желание, не заметила и тени какого-либо раздражения по поводу его и оказала только, что Императрица чувствует себя нехорошо и назначит мне прием как только здоровье позво­лить Ей это. Прошло две недели, я не получил никакого ответа и решил не возбуждать более того же вопроса. Но Е. А. сама за­ехала к нам и сказала, что прием состоится вероятно на {302} ближайших днях, так как Императрица возобновила, уже свою обычную жизнь. На самом деле я никакого уведомления не получил и так и не был принят Императрицей до самого моего отъезда заграницу, а по возвращении моем домой, в половине апреля, я и сам более не поднимал того же вопроса, видя явное нежелание меня принять. Больше я Императрицы не видел.

Мое увольнение последовало в пятницу 30-го января. Весь день и все ближайшие дни ко мне заезжало множество людей — выразить свое сочувствие и сказать доброе слово. Государствен­ный Совет перебывал у меня почти поголовно, заезжало много Членов Государственной Думы и в числе их мой обычный оппонент Шингарев, и только мои бывшие товарищи по кабинету проявили всего меньшее внимание. Большинство из них оста­вило карточки. Заходил ко мне поговорить дружески один Тимашев, да поднялись наверх в день приема моей жены Харитонов и Рухлов, причем последний сказал мне только, что, очевидно, я знал все раньше, но только молчал «но моей обычной сдержанности».

Впрочем, такое отношение министров было до известной степени понятно. Многие из них принимали деятельное участие в моем увольнении, да и оказывать внимание опальному — не совсем выгодно.

Зато столичное общество, наши близкие и даже просто светские знакомые проявили к нам с женою внимание, не ли­шенное, быть может, известной демонстративности. В ближайший приемный день моей жены, в воскресенье 1-го февраля, съезд у нас был совершенно необычный, — перебывало до 300 человек, и экипажи стояли до Дворцовой площади. Тоже повторились и 3-го февраля, в день именин жены. Никогда не было такой массы народа и такою количества цветов. Нам го­ворили, что эти съезды произвели известную сенсацию в городе, и, вероятно, нашлись охотники, которые разнесли куда следует и изобразили нас как центр будирующего столичного населения.

6-ое февраля (четверг) был день особенно для меня тя­гостный. В этот день исполнилось ровно 10 лет с моего первого назначения Министром Финансов. Я думал дожить до этого дня на посту и приготовил к этому дню весьма интерес­ное издание — объективный и отнюдь не хвастливый обзор того, что сделано в Poccии за этот период времени в финансовом и экономическом отношении.

Я надеялся лично поднести {303} Государю это издание, но судьба распорядилась иначе. Опасаясь, что под впечатлением такого несчастного юбилея для Министерского поста, у Государя могло возникнуть колебание и кампания моих противников могла даже не удастся, они подстроили так, что мое увольнение последовало ровно за неделю до этого срока.

Заблаговременно, более чем за две недели, зная, что мои сослуживцы готовились чествовать меня к этому дню, — я пригласил их на обед, отменять его мне не хотелось, но он прошел, конечно, необычайно тягостно.

Многие с трудом удерживали слезы, да и я сам, научившийся сдерживаться при людях, чувствовал ясно, что мои нервы не выдержат при малейшем прикосновении к ним слов ласки и сожаления о разлуке.

Я обра­тился к моим бывшим сослуживцам с прощальным коротким словом благодарности, но просил их не отвечать на него, сказавши им прямо, что боюсь не выдержать до конца. Рано разошлись все от меня и не помню теперь, кто именно, ка­жется Венцель или Гиацинтов, расставаясь со мною, на пороге сказал: «десять лет ходили мы в эти комнаты как в родной дом, где нас всегда встречала ласка и привет, а теперь нам сюда дорога заказана».

Следующий день, четверг 6-го фев­раля, я вынес последнее и самое тяжелое испытание. Мои со­служивцы захотели проститься со мною. Как ни уговаривал я старших чинов пощадить мои силы и избавить меня от нового испытания, я видел, однако, что уклонение от прощальной встречи обидит их, и решил, что называется, испить чашу до дна. Большая зала Совета Министров не вмещала всех, кто пришел проститься со мною. Спасибо еще Иосифу Иосифовичу Новицкому за то, что, взявшись сказать прощальное слово, он растянул его в длинную речь, уснащенную многими цифрами, несколько утомил всех и помог и мне справиться с моими нервами.

И все-таки, мое ответное короткое слово я едва досказал до конца, мне не хотелось показаться слабым перед по­сторонними, а тем более дать понять, что я так тяжело расстаюсь с моею деятельностью. Громкими, долго не смолкавши ап­лодисментами проводили меня из залы, и я знаю, что большинство разошлись под тягостным впечатлением всего, что было пере­жито. «Мы расставались», сказал мне при этом Н. Н. Покровский, «не только с Вами, кого мы так любили и почитали, но и с нашею ведомственною гордостью, со всем нашим прошлым, в котором было так много справедливости и в {304} котором так ясно ценили всегда один труд и одни дарования и — не допускали иных мотивов к возвышению».

Через два дня после этого прощанья я покинул стены Министерства и спешно перебрался на мою частную квартиру на Moховой, я не стыжусь признаться, что этот переезд был для ме­ня очень болезненный. Я сжился с этими стенами, любил их как место кипучей деятельности и сознавал, что я перехожу на полный покой, преддверие последнего, вечного покоя. Тогда не было еще полной уверенности в том, что судьба так скоро пошлет нам тяжкое испытание, которое всего через 3 года приведет нас к катастрофе. Мне было жаль всего моего прошлого, жаль было и того запаса сил, который я чувствовал еще в себе, и знал отлично, что мне некуда будет приложить его и что не легко я примирюсь с моим бездействием, хотя бы и сохраняя наружно свое спокойствие, как выражение личного достоинства.

Перед выходом моим из стен Министерства мне приш­лось, однако, «пережить еще один удар самолюбию болезненного свойства.

Утром 6-го февраля, около 11-ти часов, ко мне пришел Я. И. Утин, чтобы напомнить, что 10 лет тому назад, в этот именно день он был одним из первых, узнавших о моем назначении, и при этом спросил, читал ли я номер издавае­мой в Петербурге немецкой газеты «Petersburger Herold» от 4-го февраля, в котором помещена клеветническая обо мне статья под заглавием (по-немецки в тексте) «Владимир Николаевич Коковцов, не такой как другие министры». Я ее не читал.

В ней сообщалось, что петербургские сферы очень за­интересованы распространившимся слухом, что Государь предложил мне, при моем увольнении, крупную сумму в 200 или 300 тысяч рублей, от которой я, однако, отказался. Очевидно, — говорилось в статье, — что в моем лице появился на петербургском горизонте новый Аристид, поражающий всех своим демонстративным бескорыстием, а может быть на самом деле, просто настолько богатый человек, что вовсе не нуждается в щедрости своего Государя, и имеет легкую воз­можность сделать просто красивый жест в сторону.

Далее, га­зета рассуждает, что обычай русских Государей награждать своих верных слуг — есть хороший исторический обычай, и что те министры, которые пользовались этим прекрасным обычаем, поступили только похвально, и что напрасно Г. Коков­цов хочет показать, что он лучше их, и думает этим {305} гордиться. Заканчивается статья следующей фразой: «По этому по­воду в бюрократических кругах Петербурга распространяется афоризм, принадлежащий одному из наиболее видных сановников Империи — «гораздо похвальнее и честнее получать день­ги от своего Государя, нежели от Г-на Утина, председателя Правления Учетного и Ссудного Банка, в Петербурге».

Познакомившись с этою новою выходкою против меня, я тут же, в присутствии Утина, позвонил по телефону к Горемыкину, прочитал ему статью в спросил его, намерено ли Пра­вительство защищать меня и воспользоваться его правом при­влечь редактора, Г-на Пипирса, к суду или предпочтет укло­ниться и предоставить это сделать мне, в порядке частного обвинения.

Горемыкин сказал, что немедленно распорядится, просил меня не беспокоиться и действительно тотчас же передал Графу Татищеву, Начальнику Главного Управления по делам пе­чати, который по свойственной ему утонченной порядочности тотчас же передал дело Прокурору. Долго тянулось это про­стое и поистине пустое дело. Я успел съездить за границу, вернулся 15-го апреля домой и только в конце июня оно дошло до Окружного Суда и завершилось обвинительным приговором, которым клеветник был присужден к заключению в тюрьме кажется на 6 месяцев. Пипирс перенес дело в Палату. Опять прошло много месяцев, и только позднею осенью, кажется в октябре, жалоба его оставлена была без последствий. Пи­пирс обжаловал решение Сенату, который также оставил жа­лобу без последствий, и этому литератору, слепо поверившему сообщенной ему клевете, пришлось отбыть наказание.

Но, при рассмотрении дела в Судебной Палате, защитник Пипирса, кстати весьма недружелюбно настроенный против меня еще со времени славянских обедов 1912 г., Г. Башмаков, бывший редактор «Правительственного Вестника», который должен был покинуть отчасти по моему настоянию службу в конце 1912 года, так как, состоя на государственной службе он не хотел прекратить участия в указанных обедах, выносивших явно оскорбительные для правительства резолюции,— представил в оправдание своего клиента номер газеты «Берлинер Тагеблат», в котором было сказано, что «Сановник, пустивший в оборот афоризм о Графе Коковцове, есть никто иной как Граф Витте». Башмаков прибавил, что, получивши та­кое сведение из источника самого авторитетного и не подлежащего ни малейшему сомнению в его компетентности, редактор {306} газеты действовал «бона фидэ», и его нельзя обвинять в напечатании известного сообщения, как «заведомо для него ложного».

Все эти сведения я оставляю, разумеется, на полной ответ­ственности приведенного источника. У меня не было ни способов ни возможности его проверить, тем более, что в эту пору мы были уже в войне с Германиею.

Не хочется поставить точки к изложению обстоятельств этой скорбной минуты моей жизни, не сказавши и того, что до сих пор лежит у меня на сердце, — какою теплотою повяло мне в эту тяжелую пору, то горячее сочувствие, которое я встретил со многих и многих сторон. Помимо того, что сотни людей приехали выразить мне их сочувствие, некоторые из множества полученных мною писем достойны того, чтобы о них бы­ло упомянуто особо. Я сожалею о том, что не могу привести всех.

Член Государственной Думы Шубинский писал 30-го ян­варя:

«Критиковать легко — созидать трудно. А Вам выпа­ло в минуту разрухи и смятения поддерживать финансы стра­ны — эту артериальную кровь всякого государства. Очевидно, период их бережливого, разумного, талантливого создания окончен. Что ожидает впереди? Разобрать, разрушить все легко. Вы были осторожным, мудрым кормчим финансового корабля. Он вышел из тяжелых испытаний с могучей нагрузкой золотом. Чем то скажется будущее? Какой финансовой мудро­стью подарит нас Манифест и его обещания. Дай Бог толь­ко, чтобы все это не отразилось на благе России и ее устойчи­вости!»

Член Государственного Совета (по выборам), Харьковский Профессор Д. И. Багалей, не имевший со мною никаких личных отношений, писал: «Ваш уход весьма огорчил меня как и всех тех, кто воочию наблюдал Вашу беззаветную преданность государственному благу, Вашу изумительную работо­способность, Ваш светлый практический ум, Вашу европейскую корректность в отношении к людям, Вашу джентльменскую скромность во власти и, наконец, Вашу безупречную честность. Желательно было бы в интересах общественных, чтобы Вы при­няли активное участие в работах Государственного Совета, ко­торый очень нуждается в деятелях с таким огромным государственным опытом, каким обладаете Вы».

Член Государственного Совета А. С. Ермолов писал мне:

«Я уверен в том, что многие в Poccии будут подобно {307} мне, оплакивать это событие, и все печальные его последствия выяснятся очень скоро. Я понимаю, что Вам под конец уже невмоготу стало и Вас лично можно только поздравить с освобождением из невыносимого положения, но нам со стороны, дозволительно глубоко об этом, чреватом последствиями событии сожалеть. Все те кто сознательно относится к переживаемому Poccиею моменту, в праве с тревогою спросить себя — что будет»...

Другой Член Государственного Совета, мой лицейский профессор и известный криминалист Н. С. Таганцев, с которым меня связывали близкие сношения с самых молодых лет,— как ученика к своему профессору, — писал: «Мое письмо знак моей большой печали и больших опасений. Думаю, что печаль разделяют со мною все те, которые дорожат будущим дорогой мне Poccии. Увольнение — для Вас лично — это освобождение от тяжкого бремени и наступление личного, хотя бы и временного успокоения, но обстоятельства этого увольнения и даже форма незаслуженны Вами и несправедливы.

Позолочена пилюля— из асса фетида. А что будет дальше? Каким курсом пойдет задрейфовавший государственный корабль? А что такое но­вый руководитель финансов. Слухами земля полнится».

Член Государственного Совета профессор И. X. Озеров, не особенно нежно относившийся к моей деятельности, пока я был у власти, — написал l-гo февраля:

«Позвольте мне этим письмом выразить глубокое мое сожаление и искреннюю грусть по поводу оставления Вами поста Председателя Совета Министров. Вы вели наш государствен­ный корабль с величайшею осторожностью, среди подводных камней и рифов. Россия в Вас имела залог того, что она в правовых своих основах не пойдет вспять. Я понимал всю трудность Вашего положения и будучи не всегда согласен с Вами в политических вопросах, я глубоко ныне скорблю, как сын своей родины, по поводу Вашего ухода. Дай Бог Вам сил и здоровья, и быть может, наступит момент, когда, судьба опять поставит Вас у кормила государственного корабля, на благо России».

Сергей Иванович Тимашев, занимавший во время моего увольнения должность Министра Торговли, вспомнил 5-го фев­раля печальную, по обстановке, годовщину моего назначения 10 лет тому назад, на должность Министра Финансов, написал мне в этот день письмо и в таких выражениях отметил {308} э то событие. «Десять лет тому назад (это было в самом начале Русско-Японской войны) я переживал большие волнения. Эдуард Дмитриевич (Плеске) угасал, Петр Михайлович (Романов), видимо, терялся, ужасные события надвигались. Я чувствовал всю тягость лежавшей на мне ответственности и изнемогал под этой тяжестью. И живо как сегодня помню я утро 5-го февраля, когда вошел сияющий курьер Матвеев (Вы помните его) и сообщил радостную весть о Вашем назначении. Сразу стало спокойно. И столько раз потом, когда положение ухудшалось, когда оно казалось безысходным, я сознавал, что не напрасно приветствовал Вас в день 5-го фев­раля. Вот те воспоминания, которые сегодня живо переживаю. Я думал, что этот день пройдет при других обстоятельствах, думал, что буду иметь возможность лично поздравить Вас. Но судьба судила иначе. Дай Бог Вам бодрости и душевного спокойствия».

Управляющей Киевскою Конторою Государственного Банка Г. В. Афанасьев, человек выдающейся по своей научной под­готовке, незапятнанной репутации писал мне между прочим:

«Я жалею бесконечно о Вашем уходе. Этого мало; я скор­блю об нем как патриот, глубоко любящий свою родину. Я на­хожу трагизм нашего положения в том, что именно Вы долж­ны были уйти. Что может ожидать страну, если такой консерва­тивный, но просвещенный и благородный человек, как Вы, оказался не в силах нести бремя власти, если такой человек оказался в несоответствии с господствующей атмосферою».

Член Государственной Думы 3-го созыва Барон Черкасов писал: «Всю прошлую неделю с 24-го января я провел в Москве на дворянском собрании, в сутолоке его не сумел найти времени, чтобы сказать Вам, с каким смятением духа наблюдал я за событиями, разразившимися за последнее время. Прислушиваясь к тем толкам, которые породили эти события среди всех сознательных групп Московского Дворянства, я убедился, что такое же точно смятение, гнет стихийности, неизвестность будущего испытываются всеми, кто привык смотреть на мир Божий шире нежели позволяет родная колокольня.

Еще более подавленности и смущения я вижу в нашем бывшем ведомстве (Он был одно время Управляющим акцизными сборами), где, прислушиваясь к голосу некоторых высоко авторитетных указаний, люди тревожно ставят вопрос: чего же теперь держаться? Как понимать и исполнять свой {309} служебный долг? Как избежать нареканий и ответственности. Я не могу найти утешения по отношению к той потере, которую в Вас понесла моя бедная родина, которую я все-таки люблю боль­ше чем Вас и чем самого себя. Вы, конечно, вернетесь к власти, и тогда я не пожалею об Вас, а порадуюсь всей душой за Россию. Пошли только Бог, чтобы это случилось не слишком поздно»

Я глубоко сожалею о том, что место не позволяет мне поместить и многие, многие другие прощальные приветствия. Они представили бы не малый интерес.

Множество писем получил я из заграницы, но из них я упомяну лишь переданное мне Германским послом Пурталесом собственноручное письмо Германского Имперского Канц­лера Бегмана-Голвега, присланное с отдельным курьером и написанное тотчас по получении в Берлине телеграфного извещения о моем увольнении. В этом письме Канцлер писал мне, между прочим: «я всегда жил с моим глубоким убеждением, что Вы являетесь могущественным проводником экономического и культурного развития Poccии, и что сохранение дружественных отношений между нашими двумя соседними странами всецело соответствует той политической программе, которая была усвоена Вашими взглядами, как государственного человека. Я мог быть, поэтому, всегда уверен встретить в Вас самое искреннее сочувствие тем же взглядам, которые и я считал необходимыми и соответствующими интересам моей страны. Поэтому, я сохраню на всегда благодарное воспоминание о всех тех случаях, когда наша взаимная работа на пользу наших стран ставила нас в непосредственное соприкосновение и вела всегда к обоюдной государственной пользе.

«Проникнутый этими мыслями, я выражаю мою искреннюю надежду на то, что Ваше удаление с политического поприща, будет только преходящим, и что в ближайшем будущем Ваша выдающаяся работоспособность снова возвратит Вас к служению общим интересам.

«Я сохраню также мои лучшие воспоминания о наших встречах, как в С. Петербурге, так и в Берлине».

Последнее письмо, о котором я хочу упомянуть в заключение, поставивши его совершенно особняком от всех ранее приведенных, — это письмо от 30-го же января от Графа Витте Вот оно:

«Сердечно поздравляю Вас с знаменательною Высочайшею наградою. Теперь мы можем обменяться с Вами откровенными словами, т. к. мы люди ни в каких отношениях друг от {310} друга не зависимые и, с другой стороны, к искреннему моему удо­вольствию, за Ваши несомненные заслуги отечеству, Вы соответ­ственно вознаграждены.

«Поверьте мне, дорогой Владимир Николаевич, что я ни одной минуты лично против Вас ничего не имел. В последнее время в особенности в области финансовой политики я с Вами во многом расходился. Вы избегали говорить со мной о каких бы то ни было финансовых делах, а потому я не считал уместным начинать с Вами разговор, который, ко­нечно, не мог быть Вам приятен. Я старался отсутствовать, не высказываться, но не мог долго держаться на этой позиции, не потеряв лица.

«Поэтому я начал высказываться и сейчас же дал Вам повод говорить о моих интригах и моей будто бы злодейственности. Но в этом Вы ошибаетесь.

«Желаю Вам успокоиться, войти в равновесие и успо­коиться после Ваших тяжелых трудов.

«Передайте мой привет и поздравление Графине».

Я немедленно ответил на это письмо, поблагодарил за се­бя и за жену как за поздравление, так и за желание, чтобы я успокоился. Я сказал, что последнее уже осуществилось, по­тому что, несмотря на тяжесть переживаемого момента, я спокоен, как может и должен быть спокоен человек, с совершенно чистою совестью и с ясным сознанием своего до конца исполненного долга. Я прибавил, что прошу извинить меня за то, что не отвечаю на ту часть письма, в которой говорится о наших взаимных отношениях, потому что ответить на нее корот­ко — значит, только дать новую почву для ненужных недоразумений, ответить же с исчерпывающей полностью не позволяет мне время, ни даже прежние отношения. Впрочем, прибавил я, «если бы Вы пожелали осветить события последнего времени правдивым и объективным светом, я был бы рад от­дать такому освещению всю мою добросовестность и — в такой обстановке, которая устранила бы всякие поводы к неправильным толкованиям».

Это было наше последнее сношение. Мы более не встречались. После того, что произошло тотчас после моего увольнения и в последние перед ним дни, при встречах в Государственном Совете ни я не подходил к Графу Витте, ни он не искал встречи со мнoю. Дальше я постараюсь подробнее вы­яснить роль в моем увольнении этого, во всяком случае, выдающегося человека.

{311}

ГЛАВА III

Главные участники действовавшей против меня коалиции — Князь В. П. Мещерский — Его способы действия — А. В. Кривошеин — Его расчеты на Горемыкина — Гр. С. Ю. Витте и руководившие им побуждения — Сухомлинов и Маклаков.

Говоря теперь о всем пережитом мною и так много лет спустя после моего увольнения, я и теперь, как тогда, даю себе ясный отчет в том, что увольнение мое — дело рук не одного какого-либо человека или результат какого-либо острого слу­чая, — а последствие систематически веденной агитации целой коалиции.

Не важно то, что некоторые из действующих лиц не были связаны между собою взаимною близостью и даже не уча­ствовали в одних и тех же действиях. Существенно то, что у всех них была одна цель — удалить меня во что бы то ни стало и во имя самых разнообразных, для каждого из них, побуждений. С разных сторон сошлись они для определенной цели, достигли ее и разошлись по сторонам, не мало не претен­дуя друг на друга, за то, что не всем из них удалось из­влечь для себя из моего увольнения какие-либо личные выгоды.

Все они добились, во всяком случае, главного, что им было нужно — удаления меня от власти, и на моих развалинах часть их построила временно свое благополучие.