Старая орфография изменена. 2 страница

Одно обстоятельство невольно остановило на себе мое внимание — Государь принял меня вместо 6-ти часов, без 20-ти {272} минуть 7 ч. Мы сидели в ожидании доклада с дежурным флигель-адъютантом Мордвиновым, который неоднократно смотрел на часы и на заявление мое, что Государь так никогда не опаздывал, заметил только, что Государь, очевидно, занят разговором с Императрицей Матерью и с Герцогиней Эдин­бургской, которая отличается вообще большой говорливостью.

Доклад продолжался ровно час. Государь был в высшей степени милостив, затронул целый ряд вопросов общего управления, давая по ним совершенно определенные указания на будущее время. Между прочим, я представил Ему заготовленную мною печатную справку по весьма щекотливому делу, а именно по вопросу о том, в каком порядке должны быть заключаемы теперь торговые договоры с иностранными государствами, т. е. в порядке ли Верховного Управления, или же через посредство законодательных Учреждений. Государь очень заинтересовался этим вопросом, оказал совершенно от­кровенно, что Он об этом никогда не думал, и что «добрый Тимашев» никогда Ему ничего об этом не докладывал. Он просил меня рассказать Ему подробно сущность моего взгляда. Выслушавши меня, Государь сказал мне, что Он совершенно разделяет мое мнение, и просил вести дело далее в том направлении, которое мною признано правильным. Он даже не хотел оставлять у себя моей печатной справки и только после моих разъяснений всей важности затронутого мною вопроса и необходимости особенно осторожного его разрешения, оставил ее у Себя, прибавивши с улыбкою: «Ну хорошо, Я Вам скажу окончательно Мое мнение в пятни­цу, хотя совершенно уверен в том, что оно не изменится от прочтения записки».

Я доложил при этом Его Величеству, что за несколько дней перед тем я разослал эту справку всем министрам особенно секретным образом, прося их дать письменное заключение то поводу моего мнения, т. к. предвижу заранее, что не все министры разделят мой взгляд, а между тем от разрешения вопроса о порядке утверждения торговых трактатов зависит весь ход предварительных работ, который представ­ляется мне особенно трудным в отношении договора, с Германией.

Государь, подумавши несколько минут, сказал мне: «Я очень мало посвящен в это дело, и Вы совершенно правы, что оно представляется в высшей степени сложным». Я заметил на это, что, составляя справку, я принял особые {273} предосторожности, чтобы мой взгляд не проник в печать и с этой целью отпечатал справку в типографии Корпуса Пограничной Стражи. Наша печать подняла бы целую бурю, если бы только она про­ведала о моем взгляде. На этом мы расстались. Государь был более чем милостив и пожелал мне хорошего аппетита, как Он сказал мне «к Вашему запоздавшему по Моей вине обеду».

В последующие дни, когда мое увольнение уже состоялось, и в особенности когда впечатления пережитого времени стали по­степенно оседать и кристаллизоваться, мне казалось и кажется и теперь, что запоздалый прием мой не был случайностью.

Го­сударь верно предполагал лично говорить со мною о моем увольнении и колебался сделать это, переживая, вероятно, не легкое раздумье. Что решение Его расстаться со мною уже в это время созрело, подтвердили многие последующие факты.

Так Владимир Вестман, служивший в собственной Его Величества канцелярии (у Танеева) уже в субботу вечером, т. е. на другой день после моего доклада в Аничкином Дворце рассказывал, что в Канцелярии печатается рескрипт по пово­ду увольнения меня от занимаемых должностей. Очевидно, что распоряжение об этом было сделано именно в пятницу, если даже не ранее. Стало известно потом, что еще за 1¹/₂ недели раньше был вызван И. Л. Горемыкин в Царское Село, и по возвращении оттуда начались секретные его совещания с Кривошеиным на квартире последнего, о чем многие знали и гово­рили, и не знал только я, так как со мною никто не говорил и кроме отдаленных слухов до меня ничто не доходило.

Больше того, в ту же пятницу 24-го января ко мне настойчиво прошел В. Ф. Трепов, хлопотавший по делу получения концессии на южно-сибирскую железную дорогу и, ссылаясь на те же ходившие слухи, просил моего разрешения проверить их через Гр. Фредерикса. Я не мог ему запрещать, но сказал только, что благородный Граф настолько далек от всех интриг, заполнявших нашу государственную жизнь, что, даже будучи ко мне искренно расположен, он не сможет ничего сделать и ему просто ничего не скажут. В субботу вечером я получил от Трепова записку с уведомлением о том, что Граф Фредерикс в тот же день утром имел с Государем определенный разговор и положительно не понимает, — откуда идут все эти слухи, т. к. слова Государя, обращенный ко мне, были полны доверия и, по-видимому, искреннего расположения.[ldn-knigi1]

{274} Понедельник, 27-го января я провел весь день дома за приемом просителей, которых я не мог принять в субботу по причине заседания в этот день финансовой комиссии Государственного Совета. Народу было множество, и прием затянулся почти до 7-ми часов. Затем мы поехали с женой на обед к Маклакову, и поехали туда оба с самым тяжелым чувством, т. к. мои отношения к нему, с ноября месяца, совер­шенно испортились, и я отлично знал, что он является одной из главных пружин всей интриги против меня. Мы поду­мывали даже отказаться от этого обеда, но т. к. приглашения были разосланы за 3 недели, когда атмосфера всей травли, меня была еще не так густа, то я не видел повода отказываться, а сделать это в последнюю минуту значило подчеркнуть мое отношение к городским слухам. Мы предпочли испить чашу до дна. Обед прошел по внешности очень оживленно, моей да­мой была Леди Бьюканан, с которой мы вели простую и весе­лую болтовню, а сидевший напротив меня кавалер моей жены Горемыкин не раз выражал за обедом удовольствие по пово­ду нашей оживленности.

После обеда произошел любопытный инцидент — ко мне подошел Граф Фредерикс и сам завел следующий разговор на французском языке: «скажите мне, дорогой друг, что значат все эти слухи по поводу Вашей отставки, я слышу их, со всех сторон. Меня со всех сторон спрашивают, волнуются и все действительно беспокоятся. В пятницу Мосолов, расспрашиваемый Треповым, просил меня даже справиться у Его Величества, что я и сделал в субботу с величайшим удовольствием, так как не только я люблю и уважаю Вас, но смотрю на Вашу отставку как на величайшее бедствие для России. Государь дал мне самый успокоительный ответ; Он говорил о Вас в самых милостивых выражениях, и я уверяю Вас, что Вы пользуетесь полным Его доверием. Я знаю, что Вы плохо окружены, что кругом Вас и против Вас интригуют, и я хочу дать Вам истинно дружеский совет: говорите открыто и откровенно с Его Величеством, объясните Ему, что положение стало совершенно невыносимо и просите Его уво­лить министров, с которыми Вы не можете больше работать. Уверяю Вас, что Вы получите полное удовлетворение, будьте только тверды».

Я поблагодарил его за эти добрые слова и сказал ему бук­вально следующее: «Верьте мне, дорогой Граф, что я никогда не был трусом, и что я ничего лучшего не желаю как иметь {275} возможность говорить откровенно с моим Государем и про­сить Его выяснить невыносимое положение, в котором я нахо­жусь.

Вы знаете, что я не Гр. Витте, я не могу заставить Госу­даря следовать моей воле, а могу только разъяснить откровенно перед Ним тот вред, который испытывает Государство от нашей административной неурядицы. Я верный слуга моего Монарха и воспользуюсь первым моим докладом, чтобы про­сить Его или поддержать меня или разрешить мне уйти, если я не отвечаю более Его взглядам». Фредерикс прервал меня словами: «Речи быть не может о Вашей отставке», на что я ответил ему: «Граф Вы слишком благородны, чтобы понять какие силы борются против меня, и я уверен, что дни мои со­чтены, если даже моя отставка уже фактически не последовала».

Отойдя от Фредерикса, я подошел к другой группе гостей, от которой отделился Гр. А. А. Бобринский и заявил мне, что на днях Государь подтвердил ему о сделанном заказе приготовить рисунки археологических предметов для Германского Императора и своим обычным слащавым тоном прибавил, что весь заказ будет исполнен в срок, и что он надеется заслужить мое одобрение. Я сказал ему на это, что едва ли мне придется принимать этот заказ, т. к. городские слухи уже предрекли мою отставку, на что он мне совершенно спокойно и не выбирая выражений ответил: «это не беда, это будет только кратковременный отдых, который Вам так необходим». Эти слова человека, никогда не говорящего на ветер, вдобавок принадлежащего к крайне правому кругу и имеющего надежные источники для осведомления, были для ме­ня первым определенным указанием на то, что со мной решено покончить.

Под этим впечатлением я вернулся домой и просидел еще до 2-х часов, сбывая очередные дела. Одно из них ме­ня очень заботило: в среду, 29-го января, в Общем Собрании Государственного Совета при рассмотрении дела о пьянстве предстояло заслушать предложение Гр. Витте о фиксации питейного дохода и другое предложение Гурко о вознаграждении продавцов казенных винных лавок за уменьшение количества проданного вина. Оба эти предложения в финансовой комиссии провалились с треском, и я знал, что такая же судьба постигнет их и в Общем Собрании, но мне также было хорошо известно, что Гр. Витте выступит с новыми резкостями против меня, а уклониться от участия в заседании я не имел {276} возможности, т. к. Вице-председатель Голубев, заступавший вместо заболевшего председателя Акимова, настойчиво лично просил меня быть в заседании.

Во вторник, 28-го января, вечером ко мне опять позвонил по телефону Гурлянд и сказал, что к нему только что звонил и все тот же Штюрмер и сказал, что он и целый ряд лиц, бывших накануне на обеде у Маклакова, изумлялись моему поразительному спокойствию и самообладанию в такую исключительную минуту, когда всякий человек невольно должен был бы отразить на своем лице и на всей своей манере держаться переживаемые волнения. По словам Гурлянда, Штюрмер выразился так: «если бы не знать, что увольнение уже со­стоялось, то можно было бы просто поверить, что и на этот раз слухи о смене Председателя Совета Министров относятся как и раньше к области досужих петербургских сплетен и выдумок». Мне осталось только повторить то, что я говорил накануне, что я равно ничего не знаю, хотя и уверен теперь по поведению и словам Графа Бобринского, что я действительно уже уволен, и что окружающая меня цепь интриг замкнулась и достигла своей цели.

Целый день 28-го я принимал доклады, весь вечер просидел дома, готовясь к заседанию Государственного Совета и лег спать около 2-х часов. Из событий этого дня я должен отметить одно, представляющее некоторый интерес, с точки зрения последующего моего изложения и, выяснения обстоятельств, предшествовавших моей ликвидации. Среди докладов ко мне приехал Кривошеин проститься перед его отъездом в тот же день за границу.

Наши отношения в последнее время изменились. Мы не виделись почти 2 недели и даже более недели не имели случая говорить по телефону. Он вошел ко мне со своею обычною деланно искреннею манерою и со словами: «Я тяжело болен, Владимир Николаевич; доктора уверяют меня, что я теперь совершенно поправлюсь, но я чувствую, что мне совсем плохо, и, может быть, я более не вернусь Я зашел проститься с Вами, пожелать Вам всего лучшего и посоветовать беречь здо­ровье и силы».

Зная истинную цену искренности людей вообще, я поблагодарил его за посещение, пожелал хорошенько от­дохнуть и вернуться с новыми силами к прежней деятельно­сти, а на совет беречь силы и здоровье, сказал ему, что силы мои едва ли нужны кому-либо, потому что я чувствую близость конца моей деятельности, поглощавшей все эти силы, и тогда {277} само собою восстановится и растрачиваемое мое здоровье. Я прибавил, что весьма возможно, что мы встретимся за грани­цей, так как, покинувши активную деятельность, я вероятно уеду на некоторое время из России и буду рад встретиться с ним где-либо под итальянским небом.

На эти мои слова, вставши с кресел и прощаясь, он ска­зал буквально следующее: «А я полагаю, что и через 10 лет Гр. Витте все еще будет то восхвалять Вас, то работать против Вас, а Вы все будете сидеть на своем месте, ну а если бы сбылось теперь Ваше предсказание, то как же нам, маленьким людям, можно будет подойти к человеку, которого нельзя уже будет называть по имени и отечеству и придется величать одним из почетнейших титулов, доступных смертным в нашем отечестве. Я отнес эти слова к его обычной манере — во всем брать верхнее «до» и к его склон­ности уснащать свою речь прилагательными «знаменитый», «изумительный», «величайший» и, провожая его до дверей, сказал ему просто: «у меня есть мое имя и моя родовая кличка, и их я хочу сохранить до конца моих дней. Мне не приличествуют никакие, титулы и никакие звания».

На этом мы расстались.

{278}

ГЛАВА II

Собственноручное письмо Государя о моем увольнении. — Вызванные этим письмом мысли — Высочайшие рескрипты на мое имя и на имя нового Министра Финансов Барка. — Прием меня Государем. — Отказ от денежной субсидии, уход из Комитета Финансов и выраженное мною желание получить место посла за границей. — Посещение меня Барком. — Без­результатные переговоры о назначении меня послом в Париж. — Прощание с членами Министерства Финансов. — Распространенная через посредство газеты, «St. Petersburger Herold» клевета на меня. — Выраженное мне сочувствие и некоторые из писем, полученных мною в связи с моим увольнением.

Утро, 29-го января, после бессонной и тягостной от неотвязчивого раздумья ночи началось в обычной обстановке. Жена пошла на свою обычную прогулку, а я засел в моем кабинете за работу. Ровно в 11 часов курьер подал мне небольшого формата, письмо от Государя в конверте «Председателю Сове­та Министров». Подлинник этого письма сохранился у меня. Не распечатывая его, я знал, что оно несет мне мое увольнение. Вот что в нем изложено:

Царское Село

29-го января 1914-го года

«Владимир Николаевич!

«Не чувство неприязни, а давно и глубоко сознанная Мною государственная необходимость заставляет меня высказать Вам, что мне нужно с Вами расстаться.

Делаю это в письменной форме потому, что, не волнуясь, как при разговоре, легче подыскать правильные выражения.

{279} «Опыт последних 8-ми лет вполне убедил меня в том, что соединение в одном лице должности Председа­теля Совета Министров с должностью Министра Финансов или Министра Внутренних Дел — неправильно и неудобно в такой стране как Россия.

«Кроме того, быстрый ход внутренней жизни и поразительный подъем экономических сил страны требуют принятия ряда решительных и серьезнейших мер, с чем может справиться только свежий человек.

«За последние два года я, к сожалению, не во всем одобрял деятельность финансового ведомства и сознаю, что дальше так продолжаться не может.

«Высоко ценю Вашу преданность мне и крупные заслуги Ваши в деле замечательного усовершенствования государственного кредита России, за что благодарю Вас от всего сердца. Поверьте, что мне грустно расстаться с Вами, моим докладчиком в течение 10-ти лет, и что Я не забуду своим попечением ни Вас, ни Вашей семьи. Ожидаю Вас в пятницу с последним докладом, как всегда в 11 часов и по старому, как друга

«Искренно уважающий Вас

Николай»

Прочитавши это письмо, я сразу усвоил себе все его отличительные черты.

Тогда, в первую минуту, как и теперь, когда, много лет спустя, я поверяю бумаге эти эпизоды из моей жиз­ни, для меня было очевидно, что письмо это написано Государем под влиянием того давления, которое издавна производи­лось на Него с целью удалить меня от власти.

Государь, оче­видно, не рассчитывал на свои силы при личной беседе со мной, опасался, что я могу представить Ему такие возражения, которые заставят Его переменить Его решение, а с другой стороны, назойливое домогательство людей, воспользовавшихся Его доверием, продолжало бы стеснять Его, и Он решился поэтому на такой шаг, который делал Его обращение ко мне бесповоротным.

В каждом слове этого письма под личиной обдуманно­сти сквозят такие свойства души Государя, которые я не имею права, ни разбирать, ни, тем более, осуждать теперь, когда Его уже нет в живых.

Moе первое впечатление отметило, прежде всего, так странно прозвучавшие слова о том, что в течение 8-ми лет Он убедился в неудобстве совмещать в Poccии {280} должность Председателя Совета с должностью Министра Внутренних Дел или Финансов, когда три года тому назад, после убийства Столыпина, Он, по собственному побуждению, назначил меня Председателем Совета, сказавши при этом: «Разумеется, я прошу Вас остаться Министром Финансов», и в течение всех этих лет я не только не слышал от Него никогда самых отдаленных намеков на неудобство такого совмещения, но даже и потом, говоря со мной о заседаниях Совета Министров, Государь не раз упоминал, что за мое время разногласия в Совете Министров стали гораздо реже, и что Он слышал с разных сторон, с какой объективностью ведутся заседания Совета Министров, часто в ущерб интересам финансового ведомства.

Не менее болезненно прозвучали в моей душе слова этого письма, указывающие на огромный экономический подъем России, который выдвинул целый ряд новых задач, требующей и новых людей для их исполнения.

Дальше будет видно, какие новые люди призваны осущест­влять новые задачи.

Невольно приходило на ум: кто же создал этот огромный экономический подъем, кто сумел уберечь финансы России во время Русско-Японской войны и еще более в период смутных годов, и тем подготовить почву для экономического процветания России?

Очевидно, эта фраза не вскрывала истинной мысли руководившей письмом и была лишь приведена как повод для принятого решения. Еще более мало понятна следующая фраза о том, что «в течение 2-х последних лет Государь не всегда был доволен финансовым ведомством и что далее так продолжаться не может».

Никогда за все время 10-тилетнего управления Министерством Финансов, я не только не слышал о каком бы то ни было неудовольствии, но мне не было сделано не только на письме, но и на словах ни малейшего намека, выражавшего собою самое отдаленное неодобрение того или другого распоряжения по Финансовому Ведомству. Всякий мой доклад сопровождался самым открытым проявлением милости и удовольствия. Целый ряд всеподданнейших докладов до самого последнего времени включительно отмечен самыми лест­ными собственноручными резолюциями Государя, и не было ни одного случая, чтобы Государь не шел на встречу проявления того или иного знака внимания не только лично мне, но и всему персоналу ведомства, выражая его постоянно почти одними и {281} теми же словами:

«Я знаю, какой прекрасный состав служащих в ведомстве и как блестяще ведет оно свое дело».

Думая над этой фразой, я невольно припомнил, как с небольшим год тому назад, в октябре 1912-го года, о чем речь была в своем месте, говоря со мною о назначении моем послом в Берлине, Государь спросил меня, на кого я мог бы указать как на кандидата в Министры Финансов, прибавивши: «с тем, чтобы он вел дело буквально, как ведете Вы, т. к. Я не могу себе представить, чтобы в чем-либо могло быть допущено изменение Вашего прекрасного управления! Как быстро изменилась оценка условий!

Последняя фраза письма производила на меня тоже глубо­кое впечатление. Указывая мне, что в пятницу 31-го января я должен прибыть в обычное время с моим последним докладом, государь тем самым как будто хочет сказать мне, что я не должен пытаться изменить Его решения, т. к. оно бесповоротно. Как будто за 10 лет Государь не успел узнать меня я не имел уверенности в том, что я никогда не позволю себе просить оставить меня в должности против Его воли.

Зa этими мыслями застал меня приход жены, вернув­шейся с прогулки.

Прочитавши письмо Государя, она сказала мне, что видит теперь, как она ошиблась, как неправильно думала она, что Государь дорожит мною и не расстается со мною. Она видит теперь, как просто, по своей неожиданности, могло все это прои­зойти, и как не следует при такой простоте не сожалеть вовсе о разрушении всего того, чему я отдал всю свою душу.

Этой мысли неизменно держалась она и потом во всех наших беседах в долгие часы, которых было так много, с ми­нуты окончания моей активной деятельности. Сидели ли мы в полуразрушенных стенах нашей еще не покинутой квартиры в министерстве финансов, в течение недели, предшествовавшей нашему выезду оттуда, старались ли мы поскорее наладить но­вую жизнь в новых условиях, отводили ли мы душу под небом Италии, уехавши туда на короткий срок, чтобы отойти от первых впечатлений, или стали, наконец, вести нашу замкну­тую, но совершенно спокойную жизнь на Моховой, в качестве безответственных свидетелей совершавшихся мировых событий, она твердила одну и ту же мысль, что на все воля Божия, и что Господь все устраивает к лучшему, выводя меня из той об­становки, в которой я все равно не мог бы уцелеть, потому что один в поле не воин.

В первую минуту нам было не до {282} подробных разговоров мне нужно было немедленно распоря­диться насчет заседания Государственного Совета, просить по­ехать вместо меня моего Товарища И. И. Новицкого, объяснивши ему в чем дело, и поделиться новостью с моими ближайши­ми сотрудниками. Разнеслась эта весть по Министерству Финансов, да и по всему Петербургу с величайшею быстротою.

Не хочется самому говорить про себя, чтобы не впасть в какое-нибудь преувеличение, но, вспоминая эти первые два дня среду и четверг 28-го и 29-го января, приходится добросовестно сказать, что потрясение, пережитое Министерством Финансов, было поистине ошеломляющее. Не говоря уже о ближайших моих сотрудниках, двух моих адъютантах и секретаре, которых я же должен был успокаивать и поддерживать, мой прежний кабинет превратился для меня в настоящую Голгофу.

Его двери почти не запирались, и ко мне приходили все, кто был мне близок по Министерству, и мне же приходилось успокаивать и ободрять их, сохраняя внешнее самообладание, которое далеко не отвечало моему внутреннему душевному состоянию.

Отмечу только, что за первые два дня всего больше приш­лось видеться с 3-мя моими товарищами: Новицким, Вебером и Покровским, которые в самой трогательной форме просили меня не оставлять их в Министерстве Финансов и помочь им перейти в Государственный Совет Они заявили мне при этом, что если бы это не оказалось возможным, то они просят устроить их хотя бы в Сенат, и, в крайнем случае го­товы выйти совсем в отставку, т. к. решительно не в состоянии продолжать работу в Министерстве Финансов при изменив­шихся условиях. Они не знали еще, говоря со мною, о том, в какой необычной для ведомства форме состоялась смена их начальника. Эту сторону дела разъяснил рескрипт на имя Барка, с которым я познакомился только в пятницу утром, 30-го января, едучи в Царское Село с моим «последним»докладом. В четверг, 29-го января, поздно вечером мы си­дели с женой в кабинете, разбирая бумаги, письма, книги, уничтожая одни, сортируя другие и готовясь покидать насижен­ное место.

Курьеры были давно отпущены, огни в приемной по старому обычаю потушены, и мы собирались даже расходиться, как пришел швейцар Максименко и сказал, что приехал фельдъегерь от Танеева. Он передал мне Высочайший рескрипт о моем увольнении и поздравил с Монаршею милостью, {283} возведением в Графское достоинство. Отпустивши фельдъегеря, я передал жене эту новость, произведшую на нее глубокое впечатление. Не малого труда стоило мне успокоить жену в охватившем ее волнении. Отлично понимая, что мне оказано Государем исключительное внимание и сделана особая оценка моего долголетнего труда, она выразила, свое отношение словами: «ну какая я графиня» и «зачем тебе, имевшему незапятнанное имя Владимира Николаевича Коковцова, носить такой титул, когда вся твоя жизнь была проникнута особою скромностью».

Это пожалование указало мне сразу — кто был в курсе того, что касалось моего удаления, кто знал все подробности под­готовлявшейся моей отставки, и мерил меня на свой аршин. Я разом сопоставил эту, несомненно, высокую милость, оказанную мне, с тем намеком, который за 3 дня перед тем, расставаясь со мной, сделал Кривошеин.

Я пережил, конечно, еще одну тяжелую и тревожную ночь. Предстоящая последняя аудиенция у Государя невольно ложилась тяжелым гнетом на мою душу, а напряженные нервы подска­зывали мне, что эта аудиенция не обойдется без больших душевных волнений. Перед моим выездом в Царское Село с 10-ти часовым поездом, я прочитал в «Правительственном Вестнике» рядом с моим рескриптом еще два рескрипта, — один на имя Горемыкина, назначенного Председателем Совета Министров, а другой на имя П. Л. Барка, назначенного Управляющим Министерством Финансов.

Этот последний скажу, не выбирая выражений, глубоко взволновал меня. Мне сразу бросились в глаза, все отрицательные стороны состоявшегося увольнения, как и вся непоследовательность в поступках тех, кто были вдохновителями и проводниками веденной против меня интриги. В самом деле, рядом, на столбцах одного и того же официального органа появились два резко противоположных один другому акта. Одним, подписанным далеко не заурядными и не часто встречающимися словами «искренно уважающий Вас и благодарный», — меня увольняют от двух занимаемых мною должностей, «уступая будто бы моей настойчивой» просьбе, оправдываемой расстроенным здоровьем, — каковой просьбы я никогда не заявлял ни письмен­но, ни на словах. Тем же актом мне оказывают величайшую почесть возведением меня, человека скромной жизни и привычек, в Графское достоинство, удостоверяют на весь мир оказанные мною родине услуги и выражают надежду на то, что и впредь, в трудных условиях жизни, будут всегда {284} пользоваться моим опытом и знанием.

А - рядом с этим рескриптом, другим, на имя моего преемника по Министерству Финансов, решительно осуждается вся моя деятельность и даже все ее направление.

Этот второй акт содержал в себе поистине глубоко прискорбные мысли, если только оценить спокойно то, что рескрипт дарован Государем на 20-м году царствования. Посещение немногих мест Империи, в особенности во время торжественного путешествия по Волге от Нижнего Новгорода до Ярославля, или в пределах Владимирской губернии, привели Государя к заключению о том, что Россия полна раскрытыми крестьянскими избами: и являет признаки бесспорной нищеты. Эти картины убе­дили и в том, что корень зла кроется в народном пьянстве, и из этого убеждения последовал вывод о невозможности строить обогащение казны на народном пороке, как и о необ­ходимости принять решительные меры к борьбе с народным пороком.

Ни за 13 лет управления финансами Гр. Витте не давалось никаких указаний на счет сокращения пьянства, ни в течение последующих 10 лет моего управления не только не было указываемо на то, что моя деятельность поощряет развитие народного бедствия, но при неоднократных беседах, которых я был удостоен в связи с законопроектом Государ­ственной Думы о мерах борьбы против пьянства, постоянно говорилось совершенно открыто, что одни полицейские запреты, одно сокращение числа мест торговли как и мысли изменений в духе рецепта, депутата Челышева не спасут положения и приведут только к вопиющим злоупотреблениям и углублению порока.

Тогда не было еще, правда, и печального опыта насаждения трезвости одними мерами полицейского воздействия, за­прета, да непосильною борьбою с неизвестным еще тогда явлением контрабанды спиртом в Америке. Достойно внимания, однако, и то, что едва, неделю спустя после моего увольнения, при случайной беседе с Ермоловым, когда последний упомянул Государю о диких выступлениях Гр. Витте в Государственном Совете против пьянства, Государь, не обинуясь, сказал Ермолову, что Он отлично понимает всю цену этого выступления и не менее ясно дает себе отчет в том, что никакие крики «караул» не помогут народному горю, а что нужно народ учить, помогать ему богатеть и развивать в нем самом трудовые инстинкты и стремление к накоплению достатка.

Этот небольшой эпизод лучше всего характеризует {285} истинную цену тех веяний, которые нашли себе место в рескрипте Барку.

Не меньшею болью в моем сердце звучали и другие положения в том же рескрипте. В нем говорится о необходимости развивать производительные силы страны, недостаточно обеспеченные соответственными мерами Правительства и столь же резко выставлено положение о том, что народный кредит у нас не организован и совершенно не доступен громадной массе населения, тогда как на самом деле за одни последние 8 лет с 1906 по 1914 г. г. его развитие было по истине исключительным, даже просто сказочным.

Словом, не нужно было быть ни придирчивым, ни стараться читать между строк, чтобы придти к заключению, что весь рескрипт на имя Барка есть прямое осуждение меня, и так он был понят бесспорно всеми, в ком сохранилось чувство спокойной и беспристрастной критики. Но для всех было ясно и другое — рескрипт на имя Барка отразил на себе не мысли Государя, а влияние тех, кто предложил их, как внешнее оправдание моего увольнения.

С тяжелым чувством вошел я в приемную Государя и после минутного ожидания в ней — в Его кабинет. Никогда не изгладятся из моей памяти тягостные минуты, проведенные в этом кабинете на этот раз, когда с такой наглядностью передо мною встала картина всего прошлого, трудное положение Государя среди всевозможных влияний безответственных людей, зависимость подчас крупных событий от случайных явлений. Когда я вошел в кабинет, Государь, только что вернувшийся с прогулки, быстро подошел ко мне на встречу, подал мне руку и не выпуская ее из своей руки стоял молча, смотря мне прямо в глаза. Я тоже молчал и боялся, что не сумею вполне совладать с собою при нервом же слове.