Глава тридцать пятая 10 страница

Оказалось, что капитал не находится в непосредственной зависимости от производства и даже готов предоставить таковое в ведение рабочих. Оказалось, что капитал не находится в непосредственной зависимости даже от себя самого, то есть от финансовых потоков, и что, пройдя стадии производственного и финансового капитализма, капитал сделался символом морали, достигнув той точки роста, которую можно (за неимением лучшего термина) именовать правовым капитализмом. Именно промышленно развитые, богатые капиталистические общества сосредоточили в своем ведении комплекс прав и свобод - которым могут делиться с окружающим их миром. Основным продуктом, вырабатываемым капиталом сегодня, является та степень уверенности в завтрашнем дне, в своей гражданской и правовой полноценности, которая делает эксплуатацию наемной рабочей силы - процессом позитивным. Чтобы сербский рабочий, обслуживающий на колониальном предприятии английский концерн, работал с отдачей - он должен быть гарантирован не столько деньгами, сколько принципиальной (гипотетической) возможностью их заработать - то есть равными гражданскими правами с населением метрополии. Рабочий в Нефтеюганске, Сургуте, Нижневартовске или рабочий, находящийся в сходной зависимой ситуации в Латинской Америке или на Востоке, - не свободен в том смысле, в каком свободен его работодатель. Но формальными правами он располагает, эти права не уступают правам его работодателей. Это не свобода в полной мере - но свод гражданских прав, достаточный для самосознания гражданина в качестве свободного и также достаточный для манипулирования этим гражданином в зависимости от государственных нужд.

Безусловной необходимостью капиталистического производства является наличие прибавочной стоимости товара. Получение прибавочной стоимости дало возможность увеличивать эксплуатацию наемного труда до того предела, который уже являлся аморальным и был чреват социальными катаклизмами. В мире, обусловившем свое социальное строительство демократией, капиталистическое производство по необходимости стало производить свободу и равенство - как условия труда, как такую же безусловную для производства ценность, как и прибавочная стоимость. В мире, где финансовый капитал стал развиваться на уровне символа, - производство свободы и прав естественно приобретают символический характер. Таким образом, первым и основным продуктом, производимым правовым капитализмом, стал субститут свободы - гражданские права.

Некогда свобода была противоположна деньгам, то есть не измерялась рынком вполне, но была им угнетаема. Тем самым огромное количество человеческой энергии вырабатывалось, не участвуя в обороте капитала и помимо него. Пролетарий мог тешить себя мыслью о неотъемлемой внутренней свободе, на которую рынок не посягнет. В этой неотчуждаемой (в отличие от средств производства) внутренней свободе спала возможность пересмотра любого закона, т. е. революции. Закон (т. е. применительно к капиталистическому устройству мира - рынок) охватывает почти все - но не все. Внутренняя свобода оставалась последним продуктом натурального обмена, передаваемым непосредственно от сердца сердцу - минуя рынок. Очевидно, что в интересах Империи эту внутреннюю свободу следовало изъять из кустарного производства - и сделать предметом обмена. Развитие символического, финансового капитала эту опасную ситуацию ликвидировало: перейдя в область метафизики, рынок охватил те стороны существования, которые не были ему доступны прежде. И оказалось, такое движение рационально именно с точки зрения увеличения рыночных оборотов: наемный рабочий, обладающий гражданскими правами, получает меньше, чем его коллега, правами не обладавший, но вырабатывает больше. Выражение «деньги дают свободу» в ходу давно, требовалось сделать так, чтобы свобода производила деньги.

Любопытно, как протекала борьба за права человека в странах социалистических диктатур. Те, кого именовали диссидентами, боролись не за «свободу вообще», но за комплекс буржуазных прав. Им мнилось, что именно таким набором прав пользуются свободные люди Запада. Советская власть предлагала набор свобод из социалистического арсенала, но устаревший набор в сравнение не шел с лицензионным продуктом. Писатели и художники, сделавшись обладателями искомого продукта, - не совершили ничего, кроме как вступили с этим продуктом на капиталистический рынок. Если свобода - это такое состояние, которое приводит к уникальному мировоззрению, то такой свободы не обрел никто. Если свобода - это такое состояние, при котором можешь распоряжаться своей жизнью так, как хочешь, то ее тоже никто не обрел. Однако - отождествив участие в рыночной экономике со «свободой вообще», борцы выполнили возложенную на них задачу. Они обозначили цену своей независимости - комплекс прав - и удивлялись впоследствии, что их формальных прав и свобод не хватает ни на яхты, ни на дворцы, ни на участие в серьезных делах.

Череда великих мещанских революций - «пражская весна», польская «солидарность», литовский «саюдис» - брали у истории реванш за годы принуждения к иллюзиям. То были революции не идеалистические - среди лидеров не отыщешь чахоточных бессребреников, если и затесались такие, то быстро стали сахарозаводчиками. То были революции прагматиков: давайте жить как богатые соседи, довольно несбыточных целей. Хватит с нас домовых кухонь, прозодежды, блочных домов. Мир дворцам - война хижинам! На кой ляд помогать Кубе, если можно вложить деньги в рост национального продукта и продать его капиталистам? Волею судеб данные революции оказались окрашены в героические тона, хотя пафос их был принципиально направлен против героизма. Нет и не может быть героизма в том, чтобы желать неравенства и протестовать против равенства, трудно назвать общезначимыми призывы к национальной выгоде. То были националистические, капиталистические, мещанские революции. Довольно уравниловки, скандировали люди на стогнах Восточной Европы, довольно принудительного интернационализма, довольно свободы от капитала! Их деды кричали противоположное, но внуки не чувствовали противоречия. И то и другое - было пылко и гордо. «Долой Равенство! Долой Братство! Долой Свободу!» - кричали революционные движения шестидесятых-восьмидесятых и числили себя наследниками либеральной европейской мысли.

И кто упрекнет население Восточной Европы в том, что оно желало равного с Западной Европой питания, отдыха, прав? И кто усомнится в том, что быт Советского Союза был чудовищен, а идеология - лживой? Красные хари аппаратчиков, с одной стороны, - и вдохновенные лица правозащитников - с другой: кто станет колебаться в выборе?

В те годы Павел, как и прочие интеллигентные юноши, ходил воспламененный польским движением и со всем пылом молодости верил, что польское сопротивление разбудит Европу, хотя ни единое польское движение никогда не приносило Европе блага. Когда он становился к мольберту, то говорил себе: я напишу так, чтобы поддержать их. Но фронта борьбы не было - ни с одной стороны, ни с другой. За свободу, собственно за свободу, - никто не боролся. Боролись за прибавочную свободу, с тем же рвением, с каким владелец мануфактуры борется за увеличение прибавочной стоимости, не отменяя характера производства. Революции прагматические, капиталистические революции восьмидесятых решили основной вопрос современного капитализма - использование энергии свободы не против развития капитала, но наоборот - к его вящему торжеству.

II

Если обыкновенные, каждому жителю планеты данные права обозначить через величину X, то очевидно, что привилегированному меньшинству достались условия, в которых права обозначаются величиной Х+1. Существенно то, что величина, обозначенная в формуле как 1, является многосоставной: туда входят как гражданские права (допустим, 1а), так и семейные капиталы (1в), так и наследуемая недвижимость (1с), так и политические связи (1d), и т. д. Стороннему наблюдателю эта сложность недоступна, мнится, что прибавочное право состоит только из комплекса буржуазных свобод, тем более ценных, что большинство населения планеты этой добавкой не располагает. Данная иллюзия усердно поддерживается. Если население Африки, Латинской Америки, Индии будет пользоваться этой добавкой в той же мере, что и привилегированное меньшинство, ценность этой добавки значительно снизится. Возможность заинтересовать избыточными привилегиями - есть нормальная стимуляция трудового процесса и экономики. Важно соблюсти два условия. Первое условие: создать у большинства иллюзию, что получаемый продукт и есть искомая свобода в полном объеме. Прибавочная свобода - есть комплекс гражданских прав, создающий у парии иллюзию равенства с фактически свободными людьми. Рабочий должен предполагать, что, обретя комплекс гражданских прав, он уравняется в статусе с директором концерна. Второе условие: прибавочная свобода должна распределяться избирательно и оставаться недосягаемой мечтой для большинства. Следует создать политику дефицита и не допустить демпинга прибавочной свободы. Прибавочная свобода должна стать предметом торга и обмена - что стимулирует рынок. При этом предметом торга будет являться лишь компонент уравнения 1а, то есть одна из составных частей.

Вычленение прибавочной свободы как отдельного социального продукта сделало возможным пустить эту избыточную свободу в оборот - иными словами, построить такое капиталистическое общество, которое, не изменяя своей грабительской природе, будет аккумулировать в себе черты социалистической утопии. Что, если Маркс имел в виду именно такое общество, введя в употребление термин «царство свободы»?

В Марксовой формулировке рая на земле (царство свободы - Reich der Freiheit) - содержится стилистическое (с ним и смысловое) противоречие. Если свободы - то почему именно «царство»? А если царство - то неужели «свободы»? Не сочетаются эти два слова. Возможно, черный сын Трира хотел добиться парадоксального звучания и тем самым уязвить неправедные царства земные. Произнести слово «государство» - исходя из Марксовой теории - невозможно, но и слово «рейх» не ласкает слух. Равным образом жестокие утописты двадцатого века разрушали государство ради строительства рейха, причем предполагалось, что это будет рейх, обеспечивающий подлинную свободу. Исходя из случившегося, можно предположить, что Reich der Freiheit (рейх свободы), утвердившийся непосредственно за Reich der Notwendigkeit (рейхом необходимости), вероятно, является вершиной развития капиталистической империи, и иерархия свобод соответствует ветхозаветным идеалам Маркса.

Выглядит эта иерархия так. Царство свободы (по Марксу) расположено по ту сторону работы, диктуемой нуждой, по ту сторону материального производства - и это условие в современной империи соблюдается буквально. Символический характер капитала переместил собственно материальное производство в те отдаленные районы, которые рассматриваются не как цивилизация, но как природа. Деление человечества (то есть живых двуногих людей) на тех, кто участвует в процессе истории, замечен мировым духом, цивилизацией и т. п., и на инертную природную массу - препозиция для немецкой философии обычная. Более того, в той мере, в какой описанное Гегелем шествие мирового духа напоминает заботу Саваофа о человечестве, это положение можно считать радикально ветхозаветным. Человек, говорят пророки, есть лишь обещание свободного человека, лишь проект цивилизованной личности, у него есть возможность как состояться в качестве таковой, так и раствориться в природе. Эти возможности человека вполне описываются понятием «конкуренция», если учесть, что условием конкуренции является различие в норме прибыли - а не в самом продукте как таковом. Первичным продуктом, природной свободой (то есть представлением о счастье, любви, преданности, заботе) наделены равно все двуногие - и в этом конкурировать бы они не смогли: как узнать, кто сильнее любит? Рознятся двуногие возможностями на получение прибавочной свободы (капитал, права, гарантии, договоренности) - именно прибавочная свобода и вступает в конкурентную борьбу. Когда уклад жизни западного гражданина конкурирует с укладом жизни гражданина неблагополучных регионов, то конкуренция происходит именно в области прибавочных свобод - мало пользы в сравнении первичных эмоций и страстей. Можно предположить, что мать таджикского мальчика, которому оторвало ногу противопехотной миной, любит данного малообразованного мальчика не меньше, чем американка своего сына, - но конкурирует не сила чувств, не свобода их изъявления - а степень участия в генеральном проекте истории. Эта степень определяется прибавочной свободой. И в силу логики исторической конкуренции чувства цивилизованного человека считаются свободными, а чувства человека нецивилизованного растворяются в природе. Сказанное, однако, не означает, что при определении цены вещей следует руководствоваться лишь нормой прибыли, а не стоимостью вещи как таковой. Особенность прибавочной свободы состоит в том, что она использует всю систему ценностей, все иррациональное нерасчленимое вещество свободы - той самой первичной свободы (ее иногда называют внутренней, за неимением точных дефиниций для жизни души), что равна и у матери таджикской, и у матери американской. Прибавочная свобода рассматривается как бы неотделимой от свободы первичной, соответственно, располагает словарем универсальных понятий: мораль, нравственность, совесть. Пущенная в оборот, прибавочная свобода получает ту высокую нравственную оценку, которая включает в себя весь комплекс свобод целиком - его историю и практику. Американка свободнее таджички только потому, что уровень ее прибавочной свободы выше (у нее есть счет в банке, и она защищена от бытового мордобоя), однако, поскольку конкуренция прибавочных свобод неотделима от первичного вещества свободы, получается так, что американка не только богаче, но и моральнее. И данное положение не противоречит идеологии рейха свободы: цивилизация (коллективный человек, ассоциированные производители, корпорации, банки, система взаимных договоренностей) рационально регулирует обмен веществ с природой, ставит его под общий контроль. Именно на этом фундаменте царства необходимости (по Марксу) может расцвести рейх свободы. Он, собственно говоря, таким именно образом и расцвел. Если и были определенные неудачи с Третьим рейхом свободы, то четвертый рейх - не подвел.

И Гегель, и Маркс, и жестокие утописты двадцатого века, создавая европоцентричные версии истории и объявляя Восток либо уснувшим навсегда, либо территорией, подмандатной западной цивилизации, - вывели особое вещество, бензин для мотора истории, поименованное ими свободой. Эта свобода имеет некое отношение к той, неуловимой, что питает человечество с древнейших времен, оно относится к нему примерно как бензин - к дровам; горит и то и другое, но попробуй разгони лимузин на дровяной печке. Это вещество порождается внутри западной цивилизации, в результате герметичного развития таковой, это вещество имманентно прогрессу, это вещество регулирует отношения, это вещество (что крайне важно) одновременно - и двигатель, и цель развития. Последняя характеристика приближает данное вещество к той роли, какую некогда играли деньги (то есть капитал), - только на новой исторической основе. Собственно говоря, логика движения капитала (вплоть до его преодоления) приводит Маркса к тому, что капитал как бы передоверяет функции управления свободе. Это ни в коем случае не отменяет иерархии и необходимости регуляции: просто управление осуществляется на основе моральной необходимости. Это вещество, выпестованное стараниями кастовой истории Запада, и есть прибавочная свобода.

III

Прибавочное право - т. е. рыночный меновой эквивалент свободы - стало силой, определяющей строительство империи. Капитализм использовал это прибавочное право более эффективно, нежели социализм. Финансовое могущество не отменили, но утвердили моральной скрепой. Иными словами, капитал не только присвоил себе фразеологию интернационала трудящихся, но перевел декларации в осязаемую реальность. Право и свободу отныне не надо добывать методом революционной борьбы - его дадут угнетенным сами капиталисты. Оказалось - к вящему удивлению отцов интернационала, если бы они могли это увидеть, - что более пылких поборников гражданских прав и свобод, нежели капиталисты, - в мире нет. Призывы, которые некогда вырывались из уст художников и мыслителей, радеющих о равенстве, были произнесены громче прежнего - только совсем иными людьми, отстаивающими неравенство. Если бы отец первого Интернационала узнал, что ведущая капиталистическая держава мира считает своей целью обретение свободы каждым гражданином и эта цель (обозначенная в Манифесте Компартии как цель коммунизма) не противоречит принципу эксплуатации, но напротив, укрепляет означенный принцип капитализма, - он бы сошел с ума.

Созданию феномена прибавочного права посвящена вся история Запада, однако двадцатый век лишь перевел «прибавочную свободу» в статус товара. Христианская церковь торговала индульгенциями, а христианская цивилизация (промышленно развитое светское общество) предметом обмена сделала свободу. В этих условиях интернационал трудящихся (то есть объединение людей, желающих справедливого распределения продуктов цивилизации) перестал иметь смысл. Коль скоро свобода и право (то, ради чего распределялись бы означенные продукты) уже давно присутствуют на рынке в чистом виде - то усилия интернационала трудящихся нелепы.

Иосиф Сталин, как природный номиналист, почувствовал, что словесный инструментарий ему уже неподвластен, - и отказался от его использования. Дальше пусть сами борются за свою свободу, как известно, в этом состояло его пожелание рабочим партиям. Это означало, что свобода как цель борьбы - перестала существовать: свобода стала продуктом, участвующим в обмене.

Прибавочная свобода - т. е. безличная прибавка к внутренней свободе человека, меновой продукт - есть то, что наглядно явил миру авангард. Произведение авангардного искусства не делает зрителя умнее, добрее, счастливее - и не может этого сделать. Зато оно сообщает некую избыточную энергию - договорились, что эта энергия именуется свободой. Когда зритель смотрит на закорючку в музее и вопрошает: что хотел сказать художник? - он поступает неправильно. Художник не хотел сказать ничего. Художник присовокупил к самосознанию зрителя импульс победительного движения, внедрил дополнительный продукт. Закорючка так же символизирует свободу, как логотип банка символизирует денежный оборот. Заряд энергии, содержащийся в закорючке, сродни тому, какой передавался посредством языческих тотемов, разница в том, что языческий тотем обслуживал локальное племя, авангард обслуживает развитую промышленную цивилизацию. Авангард выполнил необходимую задачу - прибавочная свобода обрела зримое выражение. Вместе со зримым выражением прибавочная свобода обрела конкретную стоимость. Не знание, не ремесло, не сноровку - но сгусток иррациональной энергии общество обозначило как ценность.

И поскольку сходный процесс прошел в социальной, финансовой, экономической жизни - наличие художественного авангарда закрепило существование феномена прибавочной свободы. Существование рынка авангарда выявило еще одну - и важную - особенность правового капитализма.

В тот самый момент, когда номинальная прибавочная свобода обрела рыночную стоимость, сформировался закон развития правового капитализма. Инструментом капиталистического производства стала коррупция. Вопреки расхожему представлению, коррупция не есть болезнь капиталистического мира, это не язва, разъедающая мир, но форма производства, двигатель прогресса. При наличии огромного управляемого большинства, которое приводится в движение оборотом свободы, - рынок перемещается в политику. Подобно тому как церковь торговала царствием божьим посредством индульгенций, так демократия торгует гражданскими правами.

Помещение прибавочной свободы на рынок предусматривает как обмен, так и произвольное распределение продукта: как легальный рынок, так и рынок черный. Произвольное распределение свободы - и есть коррупция: законы, право, мораль (в обществе этим занимается институт политики) обрели помимо социальной истории - историю рыночную. Коррупция присутствует в истории со времен незапамятных, однако в обществе, капитализировавшем свободу, вычленившем из нее прибавочный продукт, коррупция логическим путем стала методом управления.

Депутат парламента имеет стоимость на тех же основаниях, на каких имеет стоимость квадрат, нарисованный на холсте. Ценность имеет не человек и не геометрическая фигура - но некая доза прав и свобод, в них воплощенная. Поэтому, когда депутат возмущается и не признает себя продажным, он прав: покупали не его (кому он нужен?) - покупали его прибавочную свободу. И что - депутат? Так, мелочь. Покупают будущее. Покупают - прогресс. История движется потому, что за ее движение хорошо заплачено.

IV

История, что описана в настоящей хронике, не исключение. Данная хроника подошла к тому моменту, когда известный предприниматель Дупель обеспокоился вопросом коррупции: он обеспокоен был простой вещью - те ли персонажи будущее покупают? Он, впрочем, и сам собирался историю купить. Но - как ему казалось - у него на то были основания, он сделал правильный выбор. В других он уверен не был. Михаил Зиновьевич Дупель решил сказать речь о коррупции в Кремле - в центре российской власти. Он был принят в Кремле и зачитал подробный отчет о побочных доходах чиновников, о том, как власть становится в зависимость от финансовых сделок, зависит от товарооборота. Он рассказал о структуре коррумпированного аппарата, упомянул главных персонажей - опустил только роль самого президента и размер его личных доходов. Не упомянул он и Фиксова с Зябловым, первых президентских приближенных, нобилей нового двора; впрочем, из доклада было понятно, что, если потребуется, Дупель сумеет обозначить их интересы также. Дупель показательно выделил одного Слизкина - хотя знал, сколь дорог Слизкин двору, - и детально разобрал его последние приобретения: алмазную шахту, верфи и сухогрузы, долевое участие в газовых и нефтяных компаниях, карманную партию националистов, которую пестовал Слизкин на черный день; Дупель подготовил отчет о так называемой реформе энергосистемы, за которой стоял Слизкин, и показал на простых цифрах, как страна разрушает централизованную систему энергоснабжения и ставит регионы в зависимость от собственника. Он показал - в цифрах это выглядело убедительно, - как политика делается управляемой, если жизнь населения, тепло и свет в городах зависят от воли чиновника. «Социализм, - так заканчивал свой доклад Дупель, - есть советская власть плюс электрификация всей страны. Какая власть будет, - спросил Дупель, - если из капитализма вычесть электрификацию?» Пока Дупель готовил доклад, он успел получить предостережения от многих коллег.

Накануне выступления с ним побеседовал Тофик Левкоев:

- Зачем, Миша? - По телефону кавказский акцент Тофика почти пропадал. - Для чего нужно? Сиди тихо.

Дупель рассмеялся:

- Мы с тобой разные люди, Тофик. Совсем.

Дупель шел по кремлевской анфиладе, размалеванной Георгием Константиновичем Багратионом, добротным придворным оформителем, в стиле былых веков самодержавной славы. Социалистическая символика из коридоров власти исчезла - место серпа и молота заняли орлы капитализма. Орлов Багратион не жалел. Дупель подумал, впрочем, что на стены и плафоны израсходовали всех имевшихся орлов - на то, чтобы населить коридоры, орлов уже не хватило. Остались стервятники и трясогузки.

Дупель шел, как обычно, не глядя по сторонам, своей стремительной походкой - и чиновники, с которыми встречался он в комнатах, уходили с дороги. Прежде они старались попасться на пути у Дупеля, невзначай разговориться, позабавить нефтяника соленым анекдотом. А этот слышал? - говорили они обычно, давясь смехом и дергая Дупеля за рукав. Сегодня чиновники отскакивали в сторону, прятались за поворотом и глядели в спину Михаилу Зиновьевичу насмешливыми глазами. Они измеряли глазами расстояние от себя до опального олигарха - достаточно ли далеко стоят? Не заподозрили бы, оборони создатель, в преступной близости. Того гляди, заприметят мамки с няньками, узрят недопустимую связь - и накажут! Ой, накажут! И глядели в спину смутьяну маленькими бегающими глазками - и в глазках плескалась злость и ревность к бесстрашию.

Чиновный аппарат в последнее десятилетие поменялся. Дупель помнил чиновников прошлых лет - из той когорты уцелели разве что Луговой и Басманов, - грузных людей с паралитическими шеями, тяжелым взглядом, толстыми красными руками. Теперь чиновниками, управлявшими страной, стали вертлявые люди с тонкими руками, юркими глазами. Вот мелькнул за поворотом Фиксов, шмыгнул носом, одернул пиджачок от Бриони, брызнул вверх по лестнице - побежал пилить Пенсионный фонд; вот, вильнув задом, ввинтился в полуоткрытую дверь Зяблов - торопится удачно пристроить средства, изъятые у льготников, по слухам, вкладывает в сингапурские танкеры; вот скользнул вдоль стены тихий Слизкин - чем-то сегодня он озабочен? Размещает в офшорах Стабилизационный фонд? Банкротит тракторный завод? Или на совет к президенту идет Слизкин, слушать доклад о коррупции в высших эшелонах власти? Ах, не счесть забот Слизкина.

Дупель не удостоил их взглядом. Он миновал анфиладу комнат, предстал перед народным избранником. В окружении мамок и нянек народный избранник заслушал речь Дупеля, нахмурилось его чело.

Президент, подобно прочим правителям земли русской, переживал за народ: что с того, что мужик уж не крепостной землепашец более, но наемный сток-брокер? Как и прочие правители, подполковник радел за справедливое распределение того, что можно было справедливо распределить, - мысль о мздоимстве показалась ему оскорбительной. Однако надо разобраться. Из чьих уст слышится разоблачительный навет? Ангел ли безгрешный поведал президенту о лихоимстве?

- Вы, олигархи, известные лжецы! - проницательно сказал президент, заслушав доклад. - Вы сами хороши! Знаю, помню! Сам вам разрешения выписывал! Вы, олигархи, - ух, ловкачи! Не надейтесь, любимчиков не будет. Еще разобраться надо, кто больше украл. Слизкин, говорите, брал? Если брал - накажем! А сами - не брали? - и прочее в том же духе высказал Дупелю президент.

- Не брал я! - возопил Слизкин гласом великим. - Как есть - не брал! Как брал - не есть!

- Разберемся! Равноудаление от власти! Демократия! Прогресс! Не попустим олигархам устанавливать финансовое право!

- Нет таких - олигархов, - сказал Дупель, - есть отдельные богатые люди, интересы у них разные. Один бежал из страны, другой гонит миллиарды за границу, третий тихо сидит, нефть качает. Но реальной власти у них нет. Кто в стране олигарх, кто реально правит - станет известно через пятьдесят лет. Но, может быть, и сегодня это кому-то известно?

- Олигархам, - гнул свое президент, - воли не дадим. Не смеют диктовать народу свою волю корыстолюбцы. Не дадим в обиду ветеранов! - Человек в погонах, он любил поговорить про ветеранов войны. Однажды сказал, что увеличит им пенсии в двадцать раз. Впрочем, это еще пустяки - его предшественник обещал в случае подъема инфляции лечь на рельсы.

- Льготников с бюджетниками, - надавил Зяблов, - в обиду не дадим!

- Пенсионеров, - ввернул Фиксов, успевший за утро откромсать от регионального пенсионного фонда двадцать процентов, - защитим! - И верно, дан уже приказ: пополнить Пенсионный фонд из налоговых сборов, не пустим дело на самотек!

- Инвалидов и сирот, - вздохнул Слизкин, стараниями которого была срыта детская больница в Пожарском переулке и возведен могучий деловой центр с филиалом на Каймановых островах, - оградим! - и верно, уже оградили болотистый участок на окраине, глядишь, и построят там дом призрения.

И стояли мамки с няньками плечо к плечу, глядели на Дупеля честными оловянными глазками - и читалось в глазках: сам вор! Ты крал - мы молчали! Нахапал, как хомяк за щеку, - и честным стал? Лицемер! Мы - либералы! Мы - за реформы! Мы - плечом к плечу! А ты что, против?! Либерал на либерала донос пишет? Так получается, да? Предатель!

Равнодушно встретил их взгляд Михаил Зиновьевич Дупель. Смотрел на мамок и нянек спокойно, и в его глазах мамки с няньками читали то, что и так про себя знали. Вы - новая воровская элита, говорил этот взгляд. Нет у нас в стране другой элиты - только та, что из воров. Все, что вы умеете делать, - это воровать. Если бы один из вас - лишь один! - решил не воровать, он не задержался бы в вашей компании, при вашем дворе, потому что для вас воровство - закон. Я - захватывал, давил, комбинировал, строил. Крал тоже - и всегда буду красть. Потому что здесь иначе нельзя. Вы сделали коррупцию законом развития общества. Вы угробили страну, сволочи. Я воровал, чтобы строить, а вы - растаскивали мной построенное.

И смотрел, и - как умел Дупель это делать - вдавливал своим взглядом презрение в глаза Фиксова, Слизкина и Зяблова. И опустили глаза мамки с няньками, потупились.

- А с налогами как? - поинтересовался Фиксов, не поднимая глаз. - Все ли с налогами гладко? Может быть, старики в регионах пенсию по вашей милости не получают?

И посмотрел строго президент на Дупеля - не грабит ли старушек в дальних регионах Михаил Зиновьевич? Есть такое мнение, что - грабит. Однако справедливость и закон в нашей стране все же есть. Думаете, вовсе нет закона? Есть закон! И мамки с няньками подняли на президента благодарные глазки: спаси, отец! Не дай народ в обиду! Другой кто не спасет - а ты спасешь!

Дупель пошел прочь - он уходил той же анфиладой роскошных комнат (рекордное количество миллионов в нищей стране было истрачено на убранство Кремля), и снова вслед ему смотрели юркие глазки: проиграл, не вовремя высунулся! Ишь чего удумал - чистеньким хочет вылезти! Ишь чего захотел - двор разогнать и первым стать!