Глава тридцать пятая 9 страница

Соломон Моисеевич предчувствовал, что новая концепция истории должна родиться из этой крепости - это должен быть всемирный Проект права.

Рихтер рассеянно прихлебывал чай, отвечал на реплики Юлии Мерцаловой. Время (его время, то, в котором жил он) неслось неимоверно быстро, точно самолет в пустом небе истории. Небо свивалось в спирали, свистело и выло, а Рихтер сжимал штурвал самолета, определяя курс.

Однако и летчикам свойственно испытывать голод. Соломон Моисеевич как обычно протянул руку вперед и пошевелил пальцами. Обыкновенно домашние угадывали его желание и вкладывали в пальцы Рихтера искомые продукты. Как на грех, Татьяна Ивановна закрылась у себя в комнате, Юлия Мерцалова была не подготовлена к капризам старика, а сыр и колбаса не были обучены специально, чтобы примчаться с кухни и предложить себя пророку. Никто их предварительно не намагнитил, а рука Рихтера была не металлическая, - сами по себе предметы в руку Соломона Моисеевича не прыгнули. Рихтер с недоумением посмотрел на свою руку, взглядом послал упрек в сторону кухни и снова пошевелил пальцами. Рука осталась пустой, сыр и колбаса равнодушно лежали на тарелке. Сыр и колбаса изображали независимость от его, Рихтера, воли. Так и события социокультурной эволюции: они протекали будто бы сами по себе, независимо от генерального проекта, независимо от воли творца. Но срок придет, и они обретут должное место в истории. Ведь и сыр рано или поздно - не избежит своей участи: будет съеден.

Четвертый проект всемирной истории положит конец власти вещей. Когда он будет принят к исполнению - тогда даже сыр и колбаса подчинятся этому закону. Тогда наступит Царство Свободы, о котором возвестили Христос и Маркс. То, что находится по ту сторону материального производства, то, что в третьем томе «Капитала» именовано Царством Свободы, есть не что иное, как воплощение первоначального Завета. Покорятся ему и неразумные правители Земли, которые наивно полагают, будто двигают армиями и народами.

IV

Татарников, когда слышал такие рассуждения, морщился.

- Не люблю проекты, - кривился он. - Обещания и вранье. Слова «демократия» и «патриотизм» уже опорочены, и смысл слов испоганен. И слово «право» изгадят.

- Шаманы, - отвечал Рихтер, - сначала наделили вещи силой, потом вещи перестали их слушаться. Но история найдет выход.

- Вы сами, Соломон, первый шаман, - говорил Татарников, - из истории сделали жертвенный камень.

- А пророк Исайя? - Соломон Моисеевич приводил имена предшественников и воодушевлялся их правотой. - Даниил? Иеремия? Карл Маркс? Они шаманы, по-вашему?

Татарников виновато разводил руками.

- Не сердитесь, Соломон, это идеология, а не наука. Не люблю идеологии.

- Пророки, - торжественно говорил Соломон Моисеевич, - научат человечество, спасут труждающихся и обремененных.

Татарников печально глядел на своего старого друга, а Татьяна Ивановна (во время провиденциальных бесед она, как правило, мыла пол) в раздражении бросала тряпку на пол.

- Человечество, мать вашу, - доносилось из коридора, - воду в унитазе человечество спускать будет?

Соломон Моисеевич плотнее прикрывал дверь кабинета, чтобы посторонние звуки не отвлекали от главного. Найти выход из общей беды было возможно - лишь частные и вздорные случаи, вроде неисправной канализации или судьбы Инночки, представлялись неразрешимыми. Судьба Инночки была туманна и для самой Инночки. Если у человечества в целом и оставались кое- какие шансы, то у Инночки их не было.

Отношения с художником зашли далеко, но что следует из этих отношений - было не вполне ясно. Она по-прежнему жила в убогой квартире на Аминьевском шоссе, смотрела вечерами телевизор и раз в неделю отправлялась на свидание к Струеву - спать с ним на серых простынях. Наступало неотвратимое утро, и утром счастья не было. Струев сказал ей «люблю», но что в его устах это слово значит, было непонятно. В обыкновенных историях (а именно такие и рассматриваются как счастливые) мужчина сам понимает, что пора сделать решительный шаг, однако случаются люди, которые с решениями не торопятся. Эта неопределенность может тянуться годами. Молодые девушки в таких ситуациях зовут избранника на семейный обед и знакомят с родителями. Возлюбленный является в их дом, краснеет, заводит жалкий разговор с отцом семейства, страдает, норовит убежать. Его кормят салатом из огурцов, вареной курицей, наливают жидкий чай. Если семья ведет себя правильно, если стратегия разумна и давление на совесть молодого человека осуществляется деликатно, но неотвратимо, то положительный результат обеспечен. Молодой человек проникается сознанием неизбежного и после невкусного ужина просит руки молодой девушки. Важно соблюсти точные пропорции между вареной курицей, материнскими слезами, отцовской заботой о счастье своего ребенка. Вот как принято, и это торжественное событие рано или поздно должно состояться. Ты не хочешь познакомиться с мамой? - говорит девушка между прочим, и этими простыми словами приводит в движение вековой закон человеческих отношений. Для того чтобы подобное случилось в жизни Инночки, имелось несколько препятствий. Во-первых, она не была молодой девушкой, и сама это знала. Родственникам была безразлична ее судьба - никто не стал бы варить курицу и делать салат из огурцов ради устройства ее личной жизни. Еще хуже было то, что и Струев не был молодым человеком, стеснения ни перед кем не испытывал. Позвать Струева к родственникам для разговора о совместной жизни было невозможно. Струев тратил на свидания ровно столько времени, сколько хотел, ни минутой больше. Утром он говорил «до свидания», Инночка уходила и принималась ждать его звонка. Инночка понимала, что скоро Струев исчезнет из ее жизни, удержать его нечем. Стоило представить, что телефонных звонков не будет - и ей делалось дурно. Я буду сутками ждать, я согласна терпеть, мне ничего не надо - так уговаривала она себя. Но силы, отпущенные для ожидания, кончились.

Если мужчина уважает женщину, ему не безразлично, каков ее статус в обществе. Значит, он презирает меня, думала Инночка. Сейчас он вспоминает обо мне раз в неделю, потом ему надоест. Ночи проходили тоскливо, однажды привиделся сон: она подходит к дому и видит, что посреди двора выросло огромное дерево. Дерево занимает весь двор, преграждает подступ к дверям. Инночка хочет пройти - и ей приходится протискиваться между толстых ветвей, она рвет платье. Ей приходит в голову, что надо отрезать одну из веток, тогда будет проход. Видимо, ветка играла особую роль в конструкции дерева: когда Инночка отпиливает ее, дерево рушится и рассыпается на щепки. Инночка в удивлении оглядывает пустой двор. Теперь, когда дерева нет, все кажется маленьким. Инночка не знает, радоваться тому, что рухнуло большое дерево, или нет. Толкуя сон, Инночка пришла к выводу, что дерево символизирует любовь, которая появилась в ее жизни внезапно и так же внезапно может исчезнуть.

Результатом горестных размышлений явилось то, что Инночка изобрела предлог для совместного визита к Рихтерам. Как всякая женщина, она полагала, что создала ситуацию, настолько похожую на естественную, что никто не заметит ее искусственности. Вместо того чтобы прямо прийти на свидание, Инночка сделала вид, что ей необходимо быть у Рихтеров - и встретиться удобнее там. Делать у Рихтеров было нечего, но зато появилась возможность рассказать Татьяне Ивановне, что Семен Струев заедет к девяти, можно было несколько раз извиниться перед Соломоном Моисеевичем, спросить, не помешает ли ему Семен Струев. Инночка взволнованно ходила по квартире, меняла прическу, драпировалась в элегантный шарф, который закрывал то, что следовало закрыть, а прочее выгодно оттенял.

- Семен сказал, что ему удобней забрать меня отсюда, - говорила Инночка, - он зайдет буквально на минуту, и мы сразу же уедем.

- Ты шарф сними, - советовала Татьяна Ивановна, - вспотеешь. В твои годы беречься надо. Давай, зови Сракова, пусть приходит. Секретов у нас нет, - и Татьяна Ивановна подтвердила отсутствие секретов в разговоре с художником.

- Ты к кому? К Инке нашей? Что ж молодой-то не нашел? - поинтересовалась Татьяна Ивановна. - Хотя теперь старухи похлеще молодых будут. Брови выщиплют, на каблуки влезут - не угадаешь, что пенсионерка. Шкандыбает на шпильках, за ней не угнаться. Ты знаешь, сколько Инке лет? Паспорт попроси - чтобы потом без претензий. Хотя некоторые и в паспорте годы подчищают. Бабам веры нет.

- Я знаю, сколько лет, - сказал Струев, - не беспокойтесь.

- Буржуям теперь молоденьких надо. Вам чего послаще подай. У нас все по-честному: предупредили тебя - а дальше сам решай.

- Спасибо, - сказал Струев. Он подошел к Инночке (а та глядела отчаянно и говорить была не в силах), погладил ее по руке. - Мне как раз такая нужна.

- Насчет здоровья - ты в курсе? Потом не жалуйся.

- Все проверил, - успокоил Татьяну Ивановну Струев, - претензий нет.

- Тебя, Сенечка, так и зовут - Сраков? - спросила Татьяна Ивановна с оттенком одобрения. - И фамилию не сменил? Молодец. А то некоторые меняют, позорники. Стыдно от родни отказываться. Родился Сраковым, так Сраковым и живи, стыдиться нечего. Что ж, тебе теперь за отца своего краснеть, матери стесняться?

- Зачем же так, - сказал Струев.

- Правильно. Это я уважаю. Мать твоя, Сракова, тебя родила, а ты ее стесняться будешь? Отец твой, Сраков, тебя воспитал, образование дал, а ты его фамилию предашь? Не по-людски.

- Мне моя фамилия нравится, - сказал Струев.

- И мне нравится. Хорошая русская фамилия. А смеяться станут, ты им, Сенечка, так скажи: сами вы засранцы. А я, скажи, Сраков.

- Так и скажу.

- Молодец, Сенечка. А то народ теперь пошел, все счастья ищут, сами не знают, что ищут. Семью бросают, родину предают. Аспирантки по кустам сидят, мужиков ловят. Бабы от мужей бегают, за буржуями охотятся, за хабибуличами всякими. Я тебе так скажу, ты своей семьи держись, оно надежнее. А девку нашу к себе возьмешь, спасибо скажем. И она, старая кляча, тебе служить будет. Фамилию свою ей дашь, будет - Инна Сракова.

- Его фамилия Струев, - сказала возмущенная Инночка.

- Ишь какая. Уже нос воротит. Ты, милая, в пояс поклонись и спасибо скажи. Гордиться должна, а не привередничать.

С Татьяной Ивановной спорить не любил никто, однако Инночка попыталась: сочетание слов «Инна Сракова» показалось оскорбительным. Она настаивала на иной версии фамилии.

- То Спрутов, то Сраков. Ты, Сенечка, сам скажи, запуталась я. Мой тебе совет, от матери с отцом не открещивайся. Как фамилия, говоришь?

- Сраков, - сказал Струев и оскалился в улыбке.

- Правильно. А кому не нравится, тех не слушай, - с презрением отозвалась Татьяна Ивановна по адресу Инночки. - Не нравятся русские фамилии, так в Америку поезжай. Сыскался человек, берет тебя, колымагу, - так ей фамилия не подходит!

- Вижу, - вступил в беседу Соломон Моисеевич, выходя из кабинета, - вы собираетесь войти в нашу семью. Я, со своей стороны, не возражаю. Убежден, вы разделяете идеалы, которые исповедует наша семья. Познакомлю вас с последними соображениями.

- Не надо, - сказал Струев.

- Обсудим некоторые темы, - продолжал Рихтер. - Вот статья, над которой я работаю, она носит название «Коммунизм - любовь моя».

- Он не к тебе пришел, отстань.

- Пусть Инна тоже послушает, - с черствостью, присущей пророкам Соломон Моисеевич полагал, что все интересы меркнут рядом с возможностью послушать проповедь. - Скажем, такой текст - «Мольба о звездах». Или «Христос и Маркс».

- Что пристал к человеку, эгоист? Он тебя слушать не обязан, у него другая семья. Сраковы они. Была у меня подруга - Нюрка Сракова из Тамбова, хорошая девка, хотя пьющая. Или Сукова? - Татьяна Ивановна задумалась, но фамилию не вспомнила. - Бери, Сенечка, свою зазнобу и ступай отсюда - нечего со стариками сидеть.

- Над чем работаете? - Рихтер не понимал, как можно отказаться от беседы с ним, Рихтером.

- Перформанс готовлю, - сказал Струев. - Думаю устроить революцию.

- Партию организовали? - оживился Рихтер. - Будете агитировать?

- Времени нет, - сказал Струев. - Переворот надо делать сразу.

- Кхе-кхм, переворот. Присядьте, Семен, - сказал Соломон Моисеевич, - обсудим некоторые аспекты революционной борьбы. Не забывайте, что идея коммунизма ждет своего воплощения.

- Возьму в правительство, - сказал Струев, скалясь, - секретарем по идеологии пойдете?

- Я рассчитывал на большее, - сказал Соломон Моисеевич горделиво.

Струев с порога обернулся. А я союзников ищу подумал он. Деньги сую депутатам, взятки прохвостам даю. Вот он, союзник. То, чего не хватало.

Подобно бомбисту, отмеряющему пропорции реактивов для гремучей смеси, Струев готовил свой взрыв из разных социальных элементов. Каждый компонент, взятый в отдельности, был безобиден, но если соединить в одной колбе - смесь непременно рванет. Струев сливал в одной колбе алчность чиновников, свою собственную энергию, коррупцию режима, беспомощность европейской политики, апатию населения, отсутствие класса, заинтересованного в прогрессе, пороки, возведенные в ранг социальных доблестей. Он подумал, что хорошая доза ветхозаветного фанатизма пригодится.

- Будете премьером.

- Государство как таковое должно отмереть. Но в переходный период - согласен помочь.

- Сенечка, - сказала Татьяна Ивановна, - ты старых болтунов не слушай. Хватит тебе забот. А девка она неплохая, послужит честно. Спасибо тебе, голубчик

V

Так закончилась встреча, не изменив ничего в судьбе. Эпизод этот стерся в памяти всех его участников, кроме Инночки: Татьяна Ивановна вообще многое забывала и путала, Струев плел свой темный заговор и о женской доле размышлял мало, Соломон же Моисеевич настолько был увлечен глобальными вопросами, что пустяков не замечал. Люди делились на тех, кто слушал внимательно, и на тех, кто был глух к зову истории. Сегодня, говоря с Юлией Мерцаловой, он чувствовал, что обрел наконец слушателя.

- Значит, - сказал ей Рихтер, - дело зашло так далеко? Некому помочь? Что ж, этого следовало ожидать. Время пигмеев.

- Вы смогли бы подготовить текст - страниц пять? Для выступления в парламенте? Для нашей газеты?

- Пять? Так мало? Я написал тома!

- Уверяю вас, - сказала Юлия Мерцалова, - больше им не под силу выслушать.

- Остановись, - сказал Павел, - зачем тебе это? Не смешивай науку и политику. Ты пишешь великую книгу - и довольно. Опомнись: какой парламент? И Павел обратился к Юлии: - Для чего ты смущаешь деда?

- Я лишь редактор, - скромно сказала Юлия, - своих мыслей у меня нет, но усваиваю уроки хорошо. Ты научил меня тому, что искусство служит миру. Твои картины должны разбудить сознание людей, не так ли? Разве не затем ты готовишь выставку, чтобы повлиять на события? Вы, Рихтеры, делаете одно дело. Если объединить усилия, можно добиться многого.

Рихтер встал, опираясь на палку.

- Мой внук, - патетически сказал он, - будет рядом со мной! Внук мой возлюбленный! Следует выставить твои картины в помещении парламента. Да, я настоятельно рекомендую показать произведения в зале заседаний. Полагаю, это своевременно. Как, ты даже не думал об этом? Но это единственно правильное решение! Удивляюсь, как ты можешь отказываться от такой возможности. Именно в парламенте - пусть они видят! Я произнесу речь, и ты поддержишь мои мысли картинами.

- Ты успокоишься и поймешь, что это безумная затея, - сказал Павел.

- Считаете меня старым. Я докажу вам. Я покажу, на что способен!

- Что касается меня, - сказала Юлия Мерцалова, - я уверена в успехе.

- Вы исключение. Если бы вы знали, как я одинок. Домашние, - Соломон Рихтер вздохнул, - игнорируют меня. Вот и внук мой уходит, ему скучно со стариком.

И действительно, Павел собрался уходить.

- Что ж, ступай, - сказал Рихтер. - Я всегда один, не с кем делиться мыслями. Иди, развлекайся. Я остаюсь с горем в душе, - сказал Соломон Моисеевич значительно, - да, именно так.

- Надеюсь, это пройдет.

- Сомневаюсь. Думаю, это негативным образом отразится на самочувствии. Я пытаюсь спасти мир, да, кхе-кхм, прикладываю усилия, но понимания не нахожу.

Соломон Моисеевич Рихтер не обладал добродетелью терпения - если что-то ранило его чувства, он об этом говорил громко. А терпения в России требовалось много. Еще вчера Баринов сказал: в моей газете хозяйничает какой-то прохвост, а я терплю. Терплю и жду, и не жалуюсь. А народ, понимаете ли, недоволен инфляцией, пьяница, который в своей жизни только и сделал дел, что с завода солярку спер, - он, видите ли, режим терпеть не может. Так говорил в раздражении Баринов своей сотруднице Юлии Мерцаловой, а та глядела на него улыбаясь и говорила: ну, потерпи. Так сказала она и Соломону Моисеевичу.

- Потерпите, вот увидите, мы победим. С вашей помощью - победим.

- Я-то могу терпеть, - сказал Рихтер, томясь духом, - но история терпеть не может, Высший разум - не терпит! И - верьте мне - покарает ослушников! Оторвется кусок льда в Арктике, и моря затопят континенты, и сместится земная ось, и планета наша станет вращаться в другую сторону. И вострубит ангел, и хлынет на землю дождь из яда и отравит моря и реки, понимаете, Юленька? Это может случиться завтра, - заметил Соломон Моисеевич с явным одобрением; когда он говорил о карах и бедствиях, настроение его улучшалось, - да, кхе-кхм, завтра. Сколько же можно терпеть грехи человеческие? Если игнорировать заветы Господа, то кара последует неминуемо! Вот как устроен мир, - закончил Рихтер, - полагаю, это понятно и просто. Вот что следует усвоить и вашим либералам, и вашим государственникам. Это закон, который следует преподавать в школе.

Юлия Мерцалова безмолвно выразила восхищение.

- Кому доверить учение, Юленька? Кто понесет?

- А ваш сын? - спросила Мерцалова заботливо. - Он бы, конечно, сумел.

- Ушел мой сын возлюбленный, - печально сказал Рихтер.

- Вот на кого могли мы надеется!

- Нет моего сына возлюбленного, - сказал Рихтер, - некому передать завет.

- Но внук ваш, внук сумеет!

- О, внук мой возлюбленный! - сказал Соломон Рихтер. - На него вся надежда!

- Я горжусь вашим внуком. Но хватит ли у него сил?

- Он пойдет к людям, - сообщил Рихтер свои планы.

- Так Господь вручал пророкам свои скрижали, - сказала Рихтеру стриженая девушка.

- И народу несли они скрижали свои, - подтвердил Рихтер порядок мироустройства.

- Но если не внемлет народ? - спросила Мерцалова.

- Тогда народ впадет в мерзость и грех, - сообщил Соломон Моисеевич несколько рассеянно.

- Неужели Господь оставит народ в мерзости?

- В истории всегда найдется пророк, - сказал Рихтер твердо, - побьют камнями, бросят в ров львиный, но явится новый, и заговорит Господь его устами.

- Пошлет Он праведников своих, - сказала Юлия Мерцалова полусумасшедшему деду, копируя его интонацию, - и будут праведники говорить с народом. Но если не смогут убедить праведники народ - что тогда? Как долго пребывать нам в мерзости и запустении?

- Тогда я сделаю это сам, - сказал Рихтер, и простые слова эти прозвучали величественно, - если никто не смог - сделаю я.

Юлия Мерцалова, склонив голову на плечо, ласково улыбнулась ему. Как ни был Рихтер возбужден ролью пророка, но улыбка красивой женщины оказалась кстати - он благосклонно поглядел на Юлию. Мерцалова длила нежный взгляд, отдавала должное библейской красоте Соломона Рихтера. Вчера проговаривали они этот сценарий - один из возможных сценариев - с Василием Бариновым. Например, можно добиться того, чтобы впавший в маразм пенсионер возглавил Партию прорыва - случай выйдет анекдотический. Общество посмеется над безумцем, программа разойдется на анекдоты, партия будет дискредитирована, Дупель станет посмешищем. Это была лишь одна из возможностей, но отчего не попробовать и ее? Юлия Мерцалова никогда не оставляла дело несделанным, это свойство ценили все - и любовники, и сослуживцы.

- Пишите - газета в вашем распоряжении. Ведите - за вами пойдут.

Рихтер поднял голову и обвел взглядом помещение.

- Услышат ли пророка? - поинтересовался Рихтер. Слово «пророк» нравилось ему гораздо больше слова «праведник». Праведников много, пророки редки. На праведников надежды мало. Он исполнился решимости, великая сила предков явилась в нем.

- В этом и состоит подвиг, - сказала старику Юлия Мерцалова. - Пророк говорит, потому что не может молчать. Что с того, что не услышат его? И Бога толпа не слышит. Вот спустится Бог к народу - и заговорит. Он заговорит вашими устами, Соломон Моисеевич.

- Богу есть что сказать, - торжественно сообщил Рихтер. - Но берегитесь, если не услышите Его слов!

Говоря с любым собеседником, Юлия Мерцалова, как профессиональный редактор, мгновенно улавливала манеру речи и подыгрывала ей. Она воспроизводила патетическую манеру Рихтера.

- Что сделает Бог, если не услышит народ Его заветов? Что Он делает, если не внемлют Ему?

- Тогда, - грозно сказал Рихтер, поднимая клюку, - тогда Он проклинает!

- Так прокляните их, Соломон Моисеевич, - воскликнула Юлия Мерцалова, - потому что мы заслужили проклятье!

Соломон Моисеевич встал со своего кресла. Седые волосы растрепались.

- Я подумаю, - сказал он, - что следует сделать.

У всякого времени есть свой цвет. Общий цвет времени складывается из окраски одежд и предметов, картин и флагов, оттенка лиц и того цвета, который люди ждут увидеть в природе. Общеизвестно, что всякое время обладает специальными предпочтениями - в иные века люди хотели видеть спокойные цвета, а в начале двадцатого века популярным цветом стал красный, который спокойным не назовешь. Помимо прочего, некоторые мыслители связывают с цветом идеологическую составляющую времени: они утверждают, что цвет времени образуется из страстей и воль людей, населяющих время, - а поскольку страсть ищет для себя выражение, она находит его в том или ином оттенке. Так, Шпенглер считал, что античность связала себя с красным и желтым - практичными телесными цветами, а европейское Просвещение - с коричневым, цветом тайны, загадочного фаустовского духа. Руководствуясь той же логикой, Возрождение принято считать голубым - цветом дали и перспективы, а Средневековье - золотым, цветом небесной тверди в иконах.

Логично задать вопрос: если Возрождение - голубое, а Просвещение - коричневое, то значит ли это, что коричневый - есть Просвещение, а голубой - Возрождение? Если античность - красная, то значит ли это, что красный цвет - суть античность? Очевидно, что это не так.

Если к цвету применимо то определение, какое Кант давал времени и пространству, то следует, таким образом, считать цвет - творением человеческого сознания. Людям свойственно измерять мир в цветах в той же степени и по той же причине, по какой они измеряют мир в часах и километрах. Расстояния существуют сами по себе, независимо от нас, и время между рождением и смертью проходит объективно; но установить членение в стихии, расслоить время на части - значит совершить внутреннюю работу: ничто в мире не указывает на наличие объективных часов. Так и в случае с цветом: безусловно, предметы окрашены по-разному, и можно дать для различной окраски различные наименования. Но то, что делает цвет цветом, то есть его эмоциональное содержание, - есть вещь в природе не существующая, вещь не объективная. Качество и содержание цвета, следовательно, есть продукт сознания - и восприятие одного и того же цвета розно для людей, точно так же, как восприятие одного и того же отрезка времени. Иному человеку час (т. е. шестьдесят минут) кажется непреодолимо длинным, иному - крайне коротким, кто-то воспринимает красный как сигнал опасности, кто-то - как сладострастный призыв. Требуется усилие обобщенного опыта людей, коллективного сознания, чтобы убедить каждого по отдельности в том, что красный - цвет революции. И отрезок времени длиной в час, и определенный оттенок красного цвета общество использует для граждан в качестве установленных рамок сознания. Рабочий день длится восемь часов, флаг - красный, от работы до дома - три километра. Гражданин определенного общества усваивает содержание цвета одновременно с другими знаниями о жизни.

Следовательно, когда мы говорим о цвете времени, мы учитываем прежде всего общественную идеологию, которая наделяет тот или иной цвет произвольным содержанием. Так Возрождение, пора географических открытий и изобретения перспективы, вполне может претендовать на голубой цвет. Исходя из того, что современное демократическое общество программно отказалось от директивных лозунгов и направлений, сегодняшнее время исключило руководящую роль красного цвета, равно и коричневого. Напротив, мир современных городов заполнился разноцветной рекламой, пестрыми красками, мелькающими оттенками плакатов - дабы всякий человек мог удержать в своем сознании свой личный оттенок, свою особенную окраску. Практика смешения цветов гласит, что, если перемешать все оттенки воедино, выйдет серый оттенок; все цвета, растворившись друг в друге, произведут среднюю величину. Цвет сегодняшнего времени - серый.

Глава тридцать восьмая

ПРИБАВОЧНАЯ СВОБОДА

I

Пользоваться свободой можно двумя способами: ограничив круг пользователей или распределяя продукт на всех. Очевидно, что, как и всякий продукт, свобода сохранится лучше, если ее распределяют среди избранных - так рассуждало большинство известных истории государств. Впрочем, наряду с практикой существовало много фантастических проектов, сулящих равномерное распределение свободы - среди парий, пролетариев, уроженцев «третьего мира» и прочих лишенцев. Настоящая хроника описывает очередную попытку распределить свободу среди тех, кому ее не досталось. Осуществлялось это распределение в то время, когда институты, объединяющие бесправных, были ликвидированы.

В сорок третьем году прошлого века Иосиф Сталин распустил Интернационал. То, что создал агрессивной фантазией Маркс, что удерживал волей фанатичный Ленин, во что верили пылкие вожди европейских народных фронтов, - перестало существовать за ненадобностью. Третий Интернационал был распущен, и тем самым подтвердилось предположение: именно Советская Россия обладает полномочиями созывать и распускать угнетенных, а значит, идея солидарности трудящихся нежизнеспособна сама по себе, как об этом и говорила западная пропаганда. Уж если сам Сталин признал, что Интернационал не нужен, стало быть, впрямь вышло время Интернационала. Формально существовал еще так называемый четвертый Интернационал Троцкого, но деятели его были по большей части анархической ориентации, а создатель давно убит в Мексике.

Дальнейшие события явили правоту восточного деспота, вовремя поставившего точку. Сталин и советские чиновники утопистами не были. Пока существовала возможность раздуть мировой пожар - дули что есть сил. Не стало возможности - дуть перестали. Пока была политическая выгода в том, чтобы сулить свободу каждому, - сулили. Очевидно, выгоды в этих посулах больше не было.

Время обнаружило, что ряд поспешных исторических допущений, что легли в основу программы Интернационала, - ошибочен. Во всяком случае, события второй половины двадцатого века эти допущения не подтвердили.

Оказалось, что буржуазия не была умирающим классом, напротив - полна сил; капитализм не был загнивающей системой, его развитие не завершено; средние классы не пополнили ряды пролетариата; рабочие в капиталистических странах не обнищали; свободная жизнь в странах капитализма по-прежнему является идеалом и предметом зависти для людей из стран восточных и т. п.

Можно сказать и то, что (вопреки предположениям основоположников) рабочие партии пришли к убеждению, что могут адекватно представлять интересы рабочих, лишь будучи встроенными в капиталистическую систему, то есть являясь частью целого, а не самостоятельным целым; что не средний класс стал пролетариатом, но напротив: пролетариат медленно перетек в средний класс; рабочие не обнищали, но стали опытными менеджерами по эксплуатации труда представителей «третьего мира»; средний класс не исчез, но настолько разросся, что своей сложной стратификацией поставил под вопрос понятие класса вообще. Мануфактурная аристократия, то, чего в свое время опасался Алексис де Токвиль, стала реальной силой, и средний класс расслоился на чудные страты - верхний средний класс, нижний средний класс и средний средний класс. Говоря иначе, классовая теория как инструмент анализа общества перестала существовать. Внутри каждого т. н. класса произошла столь очевидная стратификация, что применение классовой теории сегодня гарантирует такую же степень точности, - как использование теории происхождения видов при изучении молекулярной биологии. Это не значит, что из мира куда-то делись униженные и оскорбленные, или, напротив, - безжалостные и богатые перестали быть таковыми; но сосуществуют они в мире иначе, чем это виделось век назад. Продукта свободы (в отличие, например, от нефти или олова) в мире не стало меньше - но распределение его (так же, как распределение нефти и олова) контролируется иначе. Не стало этого продукта и больше - но система распределения столь усложнилась, что может показаться, будто увеличились запасы самого продукта (например, открыли новые шахты с залежами свободы в Южной Америке). Их не открыли.

Вопреки представлениям лидеров Интернационала оказалось, что государственная свобода, полученная колониями, не отменяет их экономической зависимости, но даже провоцирует таковую, эмансипация не приводит к равномерному распределению власти, внедрение демократической формы правления не исключает власти меньшинства. То, что Адам Смит называл «максимой подлости» - а именно: настоятельная потребность людей, располагающих властью и ведущих роскошный образ жизни, не делиться этими привилегиями - сохраняется как основной закон жизни; однако оказалось, что этот закон не противоречит гражданским свободам. Иными словами, был введен в обиход некий промежуточный продукт - т. н. «гражданские права», - который не представляет свободы в полном объеме (такой, например, свободы, какой располагает директор транснациональной корпорации), но служит вполне приемлемым субститутом. Основной закон жизни - то есть сохранение узкого лимитированного крута пользователей свободы - сохраняется, но внутри прочего населения внедряется продукт, напоминающий свободу, - комплекс прав и обязанностей, который именуется гражданскими правами. Оказалось даже, что разумное использование гражданских прав стимулирует работу основного закона жизни - сохраняет искомый порядок вещей без изменений. Внедрение в оборот социальной истории народов этого промежуточного продукта (гражданских прав) знаменовало существенный этап развития капитализма.