Функции случайных аргументов 3 страница

Таким образом, получив сверху плановое задание, социолог оказывался перед альтернативами: или точно следуя утопическому заказу, подогнать под него эмпирику и текст, или сложить двусмысленный текст, который якобы соответствует заданию, а "контрабандой" проводит отклоняющиеся идеи, или, наконец, вовсе отказаться от задания - вплоть до открытого конфликта.

Сведение концов

В любом цивилизованном обществе неизбежен определенный процент двусмыслия и показного поведения индивидов, групп и институций. Но в тоталитарном мире нагрузка на психику сожителя была неизмеримо выше. В первую очередь это касается интеллигентов, занимавшихся интеллектуальной деятельностью в области социальных наук. Живя на пересечении двух миров (нормального и тоталитарного), им приходилось осваивать и пользоваться множеством семиотических кодов. Обобщая изложенное ранее, можно представить это многообразие следующим схематическим образом. Речь идет прежде всего о восприятии текстов тогдашней актуальной культуры.

1) Для начала читатель имел дело с ортодоксальными текстами тоталитарной идеологии, содержание которых предлагалось читать буквально, то есть как описание реального мира. Соблюдение канона допускало некоторое разнообразие тем и стилей изложения; например, в трудах руководящих социологов тех лет можно было наслаждаться тонкостями схоластики истмата и научного коммунизма.

2) Сложность восприятия немедленно возрастала, если читать руководящий текст как руководство к социологическому действию, иначе говоря, если реагировать на требования "повышения качества, жизненности, правдивости, актуальности и т. п. социологических исследований". Дело в том, что нормативы тоталитарной социологии неявным образом навязывали такое понимание научной добросовестности, которое принципиально не совпадало с традиционно-культурным: ортодоксальное понимание на практике приводило к производству содержательной тавтологии - нескончаемому воспроизведению идеологического канона; традиционно-культурное понимание научной добросовестности требовало учесть несовпадение тоталитарной модели мира с фактами стихии нормальности, то есть приводило к конфронтации с каноном.

3) Источником традиционно-культурной морали в науке было не только осознание этого несовпадения и следование нормальному мировосприятию, но и усвоение ценностей классической культуры, тексты которой - даже в пределах тогдашней доступности - настраивали на противостояние идеологическим канонам тоталитаризма.

Мне довелось наблюдать характерный конфликт между руководителем социологического учреждения и аспиранткой: первый требовал от нее добросовестности в научной работе, вторая же, с моей (и не только с моей) точки зрения, воплощала добросовестность. Обе стороны были вполне искренни, только начальник понимал ее в духе тоталитарного канона, а аспирантка - традиционно-культурно.

4) Таким образом, лексическое совпадение провозглашаемых в тоталитарном тексте нормативов научности с традиционно-культурным их выражением создавало семантический конфликт в психике "наивного" адепта и вело к конфронтации с бюрократией научного учреждения. В этом смысле можно утверждать, что для зрелого участника тоталитарного научного процесса в самой внетекстовой атмосфере тогдашней жизни заключался запрет на буквальное понимание руководящих лозунгов. Для рутинной социологии эта установка означала чисто формальное, показное исполнение нормативов; создавался стерильный текст, удовлетворявший официальных заказчиков.

5) Наконец, дальнейшее созревание части участников приводило их к поиску обходных путей - мы оказывались в Эзопии с ее правилами создания и чтения иносказательных текстов.

Особняком стояли те интеллигенты, которые полностью отвергали тоталитарный канон вместе с его легальной печатью.

Такой "перевернутый" мир порождал множество фиктивных ценностей культуры - текстов и структур, коверкал человеческие судьбы. И немудрено, ибо в условиях "социальной инверсии" официальные институты с древнейшими вывесками занимались несвойственными им делами: так, на кафедрах философии подавляли познавательную активность, в писательских учреждениях губили литературный талант, в социологических заведениях, соответственно, стерилизовали подлинное социальное познание и т. д. Конечно, эта ситуация здесь гиперболизирована; в истории тоталитаризма было немало исключений, каждое из которых представляет собой частный комментарий к работе тоталитарного механизма.

Что же касается интеллигентов, отличавшихся большей мерой наивности, которые хотя бы ненадолго отождествляли свои убеждения с официальной идеологией, то это часто стоило им утраты душевного равновесия, поскольку основания здравого смысла в их психике были поколеблены.

Итак, историческая судьба официальной советской социологии - ее неразрывная связь с тоталитарной идеологией - проявилась в содержании и стиле ее произведений, в методах и методологии, в отношениях между людьми, структурах научных подразделений, наконец, в личностных чертах социологов. Некоторые априорные мифы, взращенные в социологической среде - о научности, нравственности, полезности социологии для общества - имели узкоклановое хождение и опровергались широкой общественностью. Так, в контексте советскости нравственность отождествлялась с полезностью властям; социологи по мере сил старались помочь "директивным органам" осуществить их намерения, в числе которых, по-видимому, и было падение режима. Что до рядового читателя, то очень редкие публикации вызывали у него подлинный интерес.

Большинство социологических текстов эпохи тоталитаризма оказались заключенными в историческом "застенке", который вмиг стал непрестижным, хотя их авторы не только живехоньки, но и располагаются почти в тех же нишах. Это касается не только теоретических трудов, опирающихся на марксизм, но и добросовестно выполненных эмпирических исследований, материал которых вполне мог бы пригодиться для будущих социологических сравнений. Однако пользоваться им без поправок на тоталитарную деформацию практически невозможно, процедуры же реконструкции аутентичного смысла достаточно сложны; да и вообще сомнительно, чтобы кому-либо из новых пришло в голову заняться такой работой.

В текстах неофициальной и полуофициальной (в том числе - эзоповской) социологии содержалась не только фрондерская игра в покусывание пяток тоталитарной идеологии, но и небанальные методологические и теоретические идеи об условиях человеческого существования и методах познавательной деятельности (этой части социологической литературы мы тут не касались). Остальные же откровения социологов во многом растворились в тогдашней стратегии намеков и противоцензурных хитростях, так что их (откровений) истинное содержание исчезает и исчезает вместе с современниками, которые еще помнят ключ дешифровки. Впрочем, немало таких, которые продолжают и в наши дни шуршать тогдашними социологическими заклинаниями - "как будто ничего и не произошло".

Рапопорт С.С. Социология времен тоталитаризма // Социологический журнал. 1998. - № 1/2. – С. 244-266

Нейл. Дж. Смелсер

СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ ТЕОРИИ

Характер и разнообразие социологической теории

История и теория

Мы нередко различаем историю теории (или мысли) и методически разработанную теорию. Первая выявляет самостоятельную мысль об обществе, принадлежащую отдельным лицам (Гоббс, Конт), школам (утилитаризм) или периодам (например, классическая Греция). Вторая, как правило, представляет собой современное направление мысли об обществе, корректируемое путем использования четких первичных допущений: верными выводами, конкретными гипотезами и эмпирической опровергаемостью. В данном случае различие между историей теории и теорией сводится, скорее, к переходу одного в другое, чем к обозначению четкой разделительной линии. Многие мыслители, которых нередко принимали за историков мысли, имея в виду значение их творчества (например, Адам Смит, Джереми Бентам, Карл Маркс), на самом деле были по-настоящему оригинальными учеными как по своим устремлениям, так и по образу мыслей. К тому же, многое в современной мысли, называемое нами теорией, недостаточно методически проработано для общественной науки; зачастую такая теория сводится к общим рассуждениям, подходам и пропаганде идеологических предпочтений, а также к развитию формальных положений и эмпирических суждений. В конечном счете многие направления, уходящие корнями в историю мысли (такие как классическая теория эволюции), уцелели в качестве составных частей современных теорий. По этим же причинам «история» и «теория» в социологии растворяются друг в друге.

Формальное разнообразие теории

Заметная преемственность в развитии социологической теории проявляется в демонстрируемом ею уровне формализации; формализация, в свою очередь, подразумевает определенное внимание к научным нормам формирования теории, соответствие им.

Отдельные положения, называемые нами теорией, сводятся главным образом к общим рассуждениям или образу мыслей о людях и обществе; используемые в них понятия, логически невыверенные, не отличаются строгостью, и немногие из них, эмпирически проверяемые, если такие есть вообще, — о попытках подтвердить или не подтвердить эти суждения ничего нельзя сказать. Иногда эти общие рассуждения несут в себе определенную информацию или включаются в более или менее формализованные модели, однако многие теоретические рассуждения отличает аналитическая или нормативно значимая аргументация в пользу самого теоретического течения.

Другие части теории представляют собой более или менее формализованные словесные конструкции, состоящие из общих предположений и постулатов, гипотез, независимых переменных (или причин), зависимых переменных (результатов или последствий) и перечисления очевидностей, относящихся к эмпирической верификации. Например, даже несмотря на то, что Роберт Михельс (1915/1959) (работа впервые опубликована в 1915 г., переиздана в 1959 г. - Прим. ред.), поддерживая свой железный закон олигархии, не допускал мысли о том, что создает «новую систему» (р. VIII), его проницательность можно представить как всестороннюю оценку, сформулированную по всем правилам научного объяснения (Smesler, Warner, 1976, р. 237—476). Точно так же классическая работа Дюркгейма «Самоубийство» (1897/1951) включает в себя все составные элементы, сделанного по всем правилам теоретического объяснения (Merton, 1968 с; Smesler, Warner, 1976, р. 161—172). Определение такого рода теории, по-прежнему остающееся во многих отношениях удовлетворенным, было предложено Парсонсом полвека тому назад: теория есть «организованная совокупность логически взаимозависимых обобщенных понятий эмпирического происхождения» (1954/1945/, р. 212). По существу, теория содержит в себе серии взаимосвязанных допущений или постулатов, которые логически смыкаются друг с другом и служат источником общих устойчивых положений, таких, как эмпирические гипотезы, которые в принципе тестируемы. Как уже было отмечено, не все, что мы называем теорией, включает в себя эти элементы, так что дефиницию следует рассматривать скорее как желаемое, чем описание реального состояния дел.

Номинальным выражением теории служит перевод на математический язык связей, следствий и гипотез. Такие теории чаще всего встречаются в экономике, а в социологии их используют в качестве средств объяснений и для прогностических целей, относящихся к демографическим процессам, социальной мобильности, внедрению изобретений и техники, а также для объяснения поведения организаций.

Другая линия преемственности теории касается сферы действия теории или ее генерализации. Обычно теоретическую модель соотносят с формально правильно сформулированными ожиданиями касательно эмпирических результатов — оттого модель и является разновидностью теории — но она ограничена узкой сферой идентичных ситуаций. Теория среднего уровня (Merton, 1968a) более масштабная, стремящаяся раздвинуть границы области применения объяснительных принципов до более высокого уровня; пока же, однако, она имеет дело с «четко обозначенными аспектами социальных феноменов» (р. 39-40). Общая теория, как это и следует из самого названия, выражает стремление развивать наиболее абстрактные принципы для объяснения многочисленных разновидностей социального поведения, институтов изменения. Мир социологических теорий и отражает этот целостный континуум.

Применение и ценность социологической теории

Несмотря на то что теория широко признается в качестве необходимой составной части социологии, причины такого ее восприятия не всегда ясны. Поэтому полезно напомнить об использовании и ценности теории для социологических исследований и для обществ, в которых они проводятся.

Теория — это механизм, посредством которого разрозненные результаты эмпирических исследований, часто воспринимаемые вне связей друг с другом и выставляемые в разных концептуальных контекстах, образуют единую систему.

Систематизация сопряжена и с другой пользой — обобщением. Теоретико-социологические выводы, социологическая интуиция выходят за пределы тех сфер, в недрах которых они зародились.

Теоретические положения выполняют также и сенситивную функцию: они обращают внимание исследователей и толкователей социальных феноменов на конкретные проблемы, которые нелегко заметить при неглубоком подходе к явлениям, но которые могут служить основой объяснения и интерпретации этих явлений (Blumer, 1954).

Теория обладает потенциалом приложения: она может стать полезной в сфере политики, при организационных и институциональных преобразованиях и даже при революционной перестройке. Сказанное не означает, что такое приложение теории есть буквальное и массовое внедрение теоретических систем в социальную реальность. Вернее сказать, приложение подразумевает стимулирование способности проникновения в общественные феномены с разных сторон, что может придать практической деятельности большую эффективность.

Коль скоро социологическая теория полезна, она становится составной частью всеобщего дискурса, тем голосом, который придает этому дискурсу разум и дискуссионный характер. В этом смысле социологическая теория отличается ясной идеологической направленностью. Специалисты могут негативно оценивать этот аспект теорий — то ли как усиливающий ее статус-кво, то ли как подрывающий его — но все сходятся в том, что социологическая теория никогда не нейтральна в своем широком социокультурном значении.

Проблема аккумуляции

Социология — с учетом ее теоретических аспектов — обычно воспринимается как общественная наука. Исторически общественные науки сформировались в результате приспособления моделей и методов естествознания к общественным отношениям и к обществу в целом, а большинство занимающихся этими науками не без удовольствия характеризуют себя обществоведами. В этой связи часто задаются вопросом о том, создается ли научное знание об обществе кумулятивным способом.

Научная модель аккумуляции обычно несла в себе идею, что научное знание, включая теорию, действенно лишь временно. Оно непрерывно поглощается, вытесняется или замещается более полным знанием, новыми добавочными эмпирическими открытиями и их теоретической интерпретацией. Соответственно, история науки интересна в основном как история любознательности, а не действенности знания, его углубления, потому что своим собственным движением наука постоянно доказывает свою беспомощность.

Доказано (Kuhn, 1962), что эта идеализированная модель как раз к естественным наукам и не приложима. Конечно, она не соответствует и развитию теоретического знания в социологии. Динамика социологической теории, напротив, кажется, выглядит примерно следующим образом. Время от времени ученые формулируют соответствующие времени оригинальные или творчески синтезированные тезисы об обществе и общественных отношениях - например, идею линейной или поступательной эволюции. Такие тезисы возбуждают живой интерес, если они попадают в подходящую интеллектуальную или социетальную атмосферу; или они могут какое-то время оставаться невостребованными до того, как придет время их задействовать. Так или иначе, пробудившийся интерес неизменно вызывает теоретическую и эмпирическую реакцию на него, возможность появления разных интерпретаций. В свою очередь, критика влечет за собой защиту тезисов, их переделку и появление оригинальных положений. В результате какое-то направление, подход или даже «школа» занимает свое место в истории мысли. Какое-то время эта школа может существовать, со временем она может быть дискредитирована, оспорена, обновлена или трансформирована, поскольку она является результатом неоднократной селекции других идей.

История социологической теории — так же, как и ее нынешнее состояние, — это осадок от многих, может быть, даже сотен таких интеллектуальных эпизодов. Это история изобретений, разработок, комбинаций и перекомбинаций, обновлений и случающейся время от времени смерти теоретических направлений. Это не история простого пополнения знания, т.е. замены старого знания новым в свете более действенного или точного знания. Скорее, это история многогранного прироста знаний, усложнения и обогащения более или менее оформившихся направлений теоретического анализа общества. Это в равной мере история преемственности мысли, так как теоретическое знание внутренне меняется посредством изобретений, полемики, новых эмпирических исследований и споров о предмете изучения; оно меняется также потому, что реагирует на изменение условий, в которых оно зарождается, и общества в целом. Наконец, схема социологической теории в любое время представляет собой сложную мозаику, скорее совокупный результат беспрерывного движения, чем paционально сотканный узор. Отличающая ее согласованность есть главным образом результат интерпретации тех ученых, которые усматривают возникновение впоследствии шаблонов в развитии теории.

Современная схема социологических теорий

Социология, наука огромного размаха, делится по нескольким направлениям. Во-первых, по предмету изучения (т.е. по содержанию): социология стратификации, семьи, бедности, окружающей среды. Во-вторых, по методам исследования: математическая социология, статистическая, сравнительная, экспериментальная, этнографическая. И, в-третьих, по альтернативным (иногда конкурирующим) теоретическим направлениям, или парадигмам. В данной статье я сосредоточусь на третьем направлении.

Для начала сделаю три оговорки:

Схема, которую я собираюсь представить, неисторична, она представляет собой модель, очень слабо соотнесенную со своими истоками и почти без указаний на возможность развития ее отдельных частей.

Принятая мной география (впрочем, не отличающаяся от географии, составленной другими) несколько произвольна, поскольку существует множество обоснованных способов разрезать теоретический пирог. Например, творчество Макса Вебера можно с полным правом отнести к феноменологии, структурализму, учениям среднего уровня и к учениям о конфликтах. Его, следоватёльно, можно было бы поместить в одном или сразу в нескольких местах теоретической схемы, в зависимости от того, какие аспекты мы выделяем в нем.

Презентация схемы, включающей в себя различные спектры географии, не должна оставлять впечатления, будто предмет исследования сформулирован огромным множеством ученых, каждый из которых упорно придерживался какого-то теоретического направления. Некоторые исследователи относят себя именно к таковым, однако большинство на практике высказывают до некоторой степени склонность к эклектике; при этом возможно, они отдают предпочтение каким-то течениям, комбинируют идеи, заимствуют их у других теорий, когда интересующая их проблема, по их мнению, требует этого.

Теперь о самой схеме. Основные части, на которые она разделена, — это макроскопические направления, изначально нацеленные на изучение организаций, институтов, обществ и культур, и микроскопические, в которых внимание обращено на исследование социальной психологии и психологии отдельных индивидов, их взаимовлияние. Практически же оба уровня (макроскопический и микроскопический) частично совпадают, все макроскопические теории по крайней мере имплицитно вбирают в себя психологические аспекты, а все микроскопические — учитывают социетальные параметры большего масштаба, в контексте которых и обнаруживаются микропроцессы.

Макроскопические теории

Теории, в которых упор был сделан на социальную интеграцию, чаще всего сопоставляют с теми, в которых особое значение придается социальному конфликту.

Теории интеграции

Среди таковых особенно выделяется структурно-функциональная теория, просматриваемая в работах Герберта Спенсера (1897), Эмиля Дюркгейма (1947/1913/), Бронислава Малиновского (1955) и Альфреда Радклифф-Брауна (1952) и наиболее полно разработанная Толкоттом Парсонсом (1951) и Робертом Мертоном (1968в). Все эти исследователи рассматривают общество как систему взаимосвязанных элементов, которые в разной степени уравновешиваются специальными механизмами. Структурно-функциональное направление связывают также с упрочением теории модернизации в период после второй мировой войны, которая рассматривает развитие общества как прорыв сквозь препятствия в виде застывших традиций (их носителями в основном являются религии, касты и племена, общности, отношения родства) и замену их более современными дифференцированными институтами (включая формы правления), которые мы видим в развитых странах. С определенными оговорками под влияние функционального анализа подпадает также и другая концепция — «конца идеологии» (Bell, 1960). Ее представители (эта концепция появилась после второй мировой войны) доказывали, что в западных обществах достигнут новый консенсус: paбочие приобрели политические права, буржуазия признала государство благоденствия, оба класса согласились с процессами демократизации, а идеологические проблемы, разделявшие левых и правых, уменьшились до второстепенных различий, главным образом по проблеме государственной собственности и экономического планирования.

Структурно-функциональное направление находилось под обстрелом критики в беспокойные 1960-е годы и по-прежнему служит ей мишенью, и не только со стороны радикальных и критически настроенных социологов, но и со стороны многих социологов в развивающихся странах. Инструментарии структурно-функционального анализа, включая классификацию функциональных предпосылок — идею выживания социума и устойчивого равновесия, не остается целиком нетронутым, но многие исследователи, как и прежде, полагаются на совокупность основных идей, связываемых с этим теоретическим направлением. Имеются в виду следующие аспекты.

Институты содействуют тому, чтобы основные цели общества были достигнуты.

Институты содействуют согласованности в обществе. Например, состояние высшего образования определяется функциональными потребностями передовой техники, хозяйства с высокоразвитой службой сервиса.

Напряженности и противоречия в институциональной жизни вызывают уравновешивающие процессы, меняющие эти институты в сторону улучшения их адаптивных свойств; например, если в семье родители много заняты наемным трудом, начинают материализовываться альтернативные системы социализации (родня, детские учреждения).

Основой формой изменения в развивающихся странах служит структурная дифференциация: развитие более сложных и специализированных социальных структур (Alexander, Colomy, 1990).

Наиболее уязвимым местом современного структурно-функционального анализа является идея, суть которой состоит в том, что интеграция достигается с помощью консенсуса по поводу общих ценностей — идея, главным образом связанная с именем Парсонса.

Элементы структурно-функционального анализа присутствуют также и в некоторых более поздних теоретических направлениях. Одним из них является «экология населения» — направление, представители которого исповедуют принципы классического дарвинизма. Это теоретическое направление исследует главным образом сферу формальных организаций, причем рождение, рост, изменение и смерть экономических и иных организаций рассматриваются как следствие взаимодействия адаптивных стратегий организаций и обратного давления (в основном ресурсные возможности) окружающей среды (Hannan, Freeman, 1977). Другой пример этих направлений — «теория систем», долгое время связываемая с идеей, что все многообразие природных, человеческих и социальных систем демонстрирует проявление одних и тех же принципов функционирования. Ее наиболее яркое современное воплощение мы находим в работах Никласа Лумана (1982), развившего некоторые аспекты парсонсовской теории систем и создавшего теории функциональной дифференциации, самопроизводства систем, а также их эволюции.

Третьим направлением является «неофункционализм», связываемый с именем Джеффри Александера (1985) и др. Этот подход подчеркивает взаимосвязи социетальной деятельности, придает важное значение анализу общественно-структурного уровня (макросоциологии), механизмов девиации и социального контроля и структурной дифференциации как основному принципу общественного изменения. Приставка «нео» служит признанием того, что консенсус в сфере культуры — не основа общественной интеграции, что, скорее, коалиции, группы по интересам и другие очаги конфликтов играют основную роль в социальной динамике; наконец, что взаимодействие индивидов следует принимать в расчет как основу общественно-структурных процессов и что социология имеет дело не только с системами, но и с деятельностью. Словом, неофункционализм наводит мосты к теориям, в которых гораздо большее значение придается конфликтам, — теориям, к рассмотрению которых я сейчас перехожу.

Теории конфликта

Уместно начать изложение с теоретического положения, служащего связующим звеном между интегративными и конфликтными теоретическими направлениями. Мы встречаемся с ним в работах Льюиса Козера (1956), навеянных творчеством Георга Зиммеля. Исходным пунктом теоретических рассуждений Козера служит критика тезиса функционалистов (главным образом Парсонса) о том, что конфликт дестабилизирует общество. Козер доказывает, что конфликт часто служит основой укрепления общности и единства спорящих сторон, а также, что конфликт с внешней группой (например, любая война, в том числе и гражданская) служит фактором, укрепляющим солидарность. В определенном смысле этот аргумент представляется расширительным толкованием функционального подхода, поскольку он направлен на сохранение интеграции. Так или иначе, Козер имеет в виду многочисленные типы конфликта, анализируя их в рамках методологии функционализма.

Большинство теорий конфликта в современной социологии уходит своими истоками в положения Карла Маркса о том, что в истории все общества — и в особенности буржуазное — базируются на экономическом способе производства, который порождает биполярную систему общественных классов — класс эксплуатирующий и класс эксплуатируемый. В силу такого взаимоотношения классы оказываются в состоянии необратимого конфликта относительно друг друга. Сверх того, этот конфликт, согласно теории Маркса, служит мотором исторических изменений, коль скоро конечная победа эксплуатируемого класса возвестит о новом типе общества и новой фазе эволюции истории (Магх, 1913/1859/); (Marx, Engels, 1954/1848/).

Ясно, что марксистское направление теории стало огромной интеллектуальной и политической силой. Оно расплодило множество теорий марксистского толка в конце XIX и в XX в. и стало идеологией, вдохновляющей коммунистов, социалистов и другие левые партии во многих развитых и развивающихся странах; оно было легитимной идеологией Советского Союза, Китайской Народной Республики, стран Восточной Европы; в прежнем качестве оно выступает в таких странах, как КНР, Куба и Северная Корея.

В последние десятилетия влияние марксизма явно спало как среди восточноевропейских, так и среди североамериканских (в меньшей степени) ученых; он фактически «умер» в Восточной Европе и в бывшем Советском Союзе, где социалистические и коммунистические режимы, созданные на базе марксизма-ленинизма, испытали драматический крах. Тем не менее материалистически-классовое направление теории еще находит свое воплощение в работах и политических взглядах ученых из «третьего мира», а также некоторых западных исследователей. Последние, правда, видят его жизнеспособность не столько в качестве всеобщей теории общественного развития (за исключением теории монополистического капитализма), сколько в качестве инструмента исследования более узких сфер. Среди сторонников такого взгляда на марксизм Эрик Олин Райт, пишущий о неизменно определяющем влиянии экономических классов (Е.О. Wrigh, 1985); Харри Брейверман и Майкл Бьюравой (Н. Braverman, 1974; М. Burawoy, 1979), анализирующие проблемы изменений и власти на предприятиях; Роберт Блаунер (R. Blauпег, 1972) со своим толкованием расовых отношений в сегодняшних США и моделью внутреннего колониализма; Блаунер много заимствует из неомарксистской теории колониализма; Хартманн (Hartmann, 1976), интерпретирующий господство пола как особое проявление капиталистического угнетения труда; Тейлор, Уолтон и Янг (Taylor, Walton, Young, 1973), представляющие «новую криминологию» —направление, в основе которого лежит следующая посылка: определение преступления и наказания за него отвечает главным образом интересам власти капиталистов над угнетенными классами.

Большинство других современных теоретиков конфликта использует один или несколько элементов марксизма — например, идею угнетающих и угнетенных классов или идею группового конфликта. Тем не менее они либо отказались от большинства других марксистских идей, либо сочетают их со столь многими немарксистскими идеями, что едва ли их можно считать марксистами, если оставаться в пределах этого течения. Примером такого рода сочетания идей служит теория Ральфа Дарендорфа (1959), который отказывается от основного марксистского положения о том, что экономические отношения служат основой неравенства в современном обществе и критикует марксову теорию классов, производную от этого положения. В то же время Дарендорф сохраняет идею господства как организационного принципа, усматривая, однако, господство в дифференциации позиций во властных взаимоотношениях, что придает его творчеству оттенок веберианства. С другой стороны, Дарендорф, подобно Марксу, придерживается мысли о том, что классы, основанные на властных отношениях, мало-помалу превращаются из групп со скрытыми интересами в группы действия, так как их интересы проявляются в идеологии, сознании, борьбе за лидерство, создании классовых организаций, и что эти группы становятся основным средством выражения конфликта и социального изменения.