VI. ОТЧАЯНИЕ

Печальные и пустые недели наступили после смерти отца для нынеединственного Джолиона Форсайта. Неизбежные формальности и церемонии чтениезавещания, оценка имущества, раздел наследства - выполнялись без участиянесовершеннолетнего наследника. Тело Джолиона было кремировано. Согласножеланию покойного, никто не присутствовал на его похоронах, никто не носилпо нем траура. Его наследство, контролируемое в некоторой степени завещаниемстарого Джолиона, оставляло за его вдовой владение Робин-Хиллом ипожизненную ренту в две с половиной тысячи фунтов в год. В остальном обазавещания, действуя параллельно, сложными путями обеспечивали каждому изтроих детей Джолиона равную долю в имуществе их деда и отца как на будущее,так и в настоящем; но только Джон, по привилегии сильного пола, сдостижением совершеннолетия получал право свободно распоряжаться своимкапиталом, тогда как Джун и Холли получали только тень от своих капиталов ввиде процентов, дабы самые эти капиталы могли перейти к их детям. В случае,если детей у них не будет, все переходило к Джону, буде он переживет сестер;так как Джун было уже пятьдесят лет, а Холли под сорок, в юридическом миреполагали, что, если бы не свирепость подоходного налога, юный Джон стал быко времени своей смерти так же богат, как был его дед. Все это ничего незначило для Джона и мало значило для его матери. Все, что нужно было тому,кто оставил свои дела в полном порядке, сделала Джун. Когда она уехала иснова мать и сын остались вдвоем в большом доме, наедине со смертью,сближавшей их, и с любовью, их разъединявшей, дни мучительно потянулись дляДжона; он втайне был разочарован в себе, чувствовал к самому себеотвращение. Мать смотрела на него с терпеливой грустью, в которой сквозила,однако, какая-то бессознательная гордость - словно отказ подсудимой отзащиты. Когда же мать улыбалась, Джон был зол, что его ответная улыбкаполучалась скупой и натянутой. Он не осуждал свою мать и не судил ее: то всебыло так далеко ему и в голову не приходило ее судить. Нет! Но скупой инатянутой его улыбка была потому, что из-за матери он должен был отказатьсяот желанного. Большим облегчением для него была забота о посмертной славеотца, забота, которую нельзя было спокойно доверить Джун, хоть она ипредлагала взять ее целиком на себя. И Джон и его мать чувствовали, что еслиДжун заберет с собою папки отца, его невыставленные рисунки и незаконченныеработы, их встретит такой ледяной прием со стороны Пола Поста и другихзавсегдатаев ее ателье, что даже в теплом сердце дочери вымерзнет всякая кним любовь. В своей старомодной манере и в своем роде работы Джолиона былихороши; его сыну и вдове больно было бы отдать их на посмеяние. Устроитьспециальную выставку его работ - вот минимальная дань, которую они должныбыли воздать тому, кого любили, и в приготовлениях к выставке они провеливместе много часов. Джон чувствовал, как странно возрастает его уважение котцу. Этюды и наброски раскрывали спокойное упорство, с каким художникразвил свое скромное дарование в нечто подлинно индивидуальное. Работ былоочень много, по ним легко было проследить неуклонный рост художника,сказавшийся в углублении видения, в расширении охвата. Конечно, оченьбольших глубин или высот Джолион не достиг, но поставленные перед собоюзадачи он разрешал до конца - продуманно, законченно, добросовестно. И,вспоминая, как его отец был всегда "беспристрастен", не склонен ксамоутверждению, вспоминая, с каким ироническим смирением он говорил о своихисканиях, причем неизменно называл себя "дилетантом", Джон невольно приходилк сознанию, что никогда не понимал как следует своего отца. Принимать себявсерьез, но никогда не навязывать этого подхода другим было, по-видимому,его руководящим принципом. И это находило в Джоне отклик, заставляло еговсем сердцем соглашаться с замечанием матери: "Он был истинно культурныйчеловек; что бы он ни делал, он не мог не думать о других. А когда принималрешение, которое заставляло его идти против других, он это делал не слишкомвызывающе, не в духе современности; правда, два раза в своей жизни онвынужден был пойти один против всех, и все-таки не ожесточился". Джон видел,что слезы побежали по ее лицу, которое она тотчас от него отвернула. Онанесла свою утрату очень спокойно; ему даже казалось иногда, что она ее неочень глубоко чувствует. Но теперь, глядя на мать, он понимал, насколькоуступал он в сдержанности и умении соблюдать свое достоинство им обоим: иотцу и матери. И, тихо к ней подойдя, он обнял ее за талию. Она поцеловалаего торопливо, но с какой-то страстностью, и вышла из комнаты. Студия, где они разбирали папки и наклеивали ярлычки, была некогдаклассной комнатой Холли; здесь она девочкой занималась своими шелковичнымичервями, гербарием, музыкой и прочими предметами обучения. Теперь, в концеиюля, хоть окна выходили на север и на восток, теплый дремотный воздухструился в комнату сквозь выцветшие сиреневые холщовые занавески. Чтобынесколько смягчить холод умершей славы - славы сжатого золотого поля, всегдавитающей над комнатой, которую оставил хозяин, Ирэн поставила на замазанныйкрасками стол вазу с розами. Розы да любимая кошка Джолиона, все льнущая кпокинутому жилью, были отрадным пятном в разворошенной и печальной рабочейкомнате. Стоя у северного окна и вдыхая воздух, таинственно напоенный теплымзапахом клубники, Джон услышал шум подъезжающего автомобиля. Опять, верно,поверенные насчет какой-нибудь ерунды! Почему этот запах вызывает такуюболь? И откуда он идет - с этой стороны около дома нет клубничных грядок.Машинально достал он из кармана мятый лист бумаги и записал несколькоотрывочных слов. В груди его разливалось тепло; он потер ладони. Скоро налистке появились строки. Когда б я песню мог сложить, Чтоб сердце песней исцелить! Ту песню смастерил бы я Из милых маленьких вещей: Шуршит крыло, журчит ручей, Цветок осыпался в траве. Роса дробится в мураве, На солнышке мурлычет кот, В кустах малиновка поет, И ветер, стебли шевеля, Доносит тонкий звон шмеля... И будет песня та легка, Как луч, как трепет мотылька; Проснется - я открою дверь: Лети и пой теперь! Стоя у окна, он еще бормотал про себя стихи, когда услышал, что егопозвали по имени, и, обернувшись, увидел Флер. Перед этим неожиданнымвидением он онемел и замер в неподвижности, между тем как ее живой и ясныйвзгляд овладевал его сердцем. Потом он сделал несколько шагов навстречу ей,остановился у стола, сказал: - Как хорошо, что ты приехала! - и увидел, что она зажмурилась, какесли бы он швырнул в нее камнем. - Я спросила, дома ли ты, - сказала она, - и мне предложили пройти сюданаверх. Но я могу и уйти. Джон схватился за край измазанного красками стола, Ее лицо и фигура вплатье с оборками запечатлевались на его зрачках с такой фотографическойчеткостью, что, провались он сквозь пол, он продолжал бы видеть ее. - Я знаю, я тебе солгала, Джон; но я сделала это из любви. - Да, да! Это ничего! - Я не ответила на твое письмо. К чему? Ответить было нечего. Я решилавместо того повидаться с тобой. Она протянула ему обе руки, и Джон схватил их через стол. Он пробовалчто-нибудь сказать, но все его внимание ушло на то, чтобы не сделать больноее рукам. Такими жесткими казались собственные руки, а ее - такими мягкими.Она сказала почти вызывающе: - Эта старая история - она действительно так ужасна? - Да. В его голосе тоже прозвучал вызов. Флер отняла у него руки. - Не думала я, что в наши дни молодые люди цепляются за мамашины юбки. Джон вздернул подбородок, словно его ударили хлыстом. - О! Я нечаянно! Я этого не думаю! Я сказала что-то ужасное! - онабыстро подбежала к нему. - Джон, дорогой, я этого совсем не думаю. - Неважно. Она положила обе руки на его плечо и лбом припала к ним, поля ее шляпыкасались его щей, и он чувствовал, как они подрагивают. Но какое-тооцепенение сковало его. Она оторвалась от его плеча и отодвинулась. - Хорошо, если я тебе не нужна, я уйду. Но я никогда не думала, что тыот меня отступишься. - Нет, я не отступился от тебя! - воскликнул Джон, внезапновозвращенный к жизни. - Я не могу. Я попробую еще раз. Глаза у нее засверкали, она рванулась к нему. - Джон, я люблю тебя! Не отвергай меня! Если ты меня отвергнешь, я незнаю, что я сделаю! Я в таком отчаянии. Что все это значит - все прошлое -перед этим? Она прильнула к нему. Он целовал ее глаза, щеки, губы. Но, целуя, виделисписанные листы, рассыпавшиеся по полу его спальни, белое мертвое лицоотца, мать на коленях перед креслом. Шепот Флер: "Заставь ее! Обещай мне! О,Джон, попробуй!" - детским лепетом звучал в его ушах. Он чувствовал себя достранности старым. - Обещаю! - проговорил он. - Только ты... ты не понимаешь. - Она хочет испортить нам жизнь, а все потому, что... - Да, почему? Опять в его голосе прозвучал вызов, и Флер не ответила. Ее руки крепчеобвились вокруг него, и он отвечал на ее поцелуи. Но даже в тот миг, когдаон сдавался, в нем работал яд - яд отцовского письма. Флер не знает, непонимает, она неверно судит о его матери; она явилась из враждебного лагеря!Такая прелестная, и он ее так любит, но даже в ее объятиях вспоминались емуслова Холли: "Она из породы стяжателей" и слова матери: "Дорогой моймальчик, не думай обо мне, думай о себе!" Когда она исчезла, как страстный сон, оставив свой образ в его глазах,свои поцелуи на его губах и острую боль в его сердце, Джон склонился воткрытое окно, прислушиваясь к шуму уносившего ее автомобиля. Все ещечувствовался теплый запах клубники, доносились легкие звуки лета, из которыхдолжна была сложиться его песня; все еще дышало обещание юности и счастья вшироких трепетных крыльях июля - и сердце его разрывалось. Желание в нем неумерло, и надежда не сдалась, но стоит пристыженная, потупив глаза. Горькаяпредстоит ему задача! Флер а отчаянии, а он? В отчаянии глядит он, каккачаются тополя, как плывут мимо облака, как солнечный свет играет на траве. Он ждал. Наступил вечер, отобедали почти что молча, мать играла ему нарояле, а он все ждал, чувствуя, что она знает, каких он ждет от нее слов.Она его поцеловала и пошла наверх, а он все медлил, наблюдая лунный свет, иночных бабочек, и эту нереальность тонов, что, подкравшись, по-своемурасцвечивают летнюю ночь. Он отдал бы все, чтобы вернуться назад в прошлое -всего лишь на три месяца назад; или перенестись в будущее, на много летвперед. Настоящее с темной жестокостью выбора казалось немыслимым. Насколькоострее, чем раньше, понял он теперь, что чувствовала его мать; как будторассказанная в письме отца повесть была ядовитым зародышем, развившимся влихорадку вражды, так что он действительно чувствовал, что есть два лагеря:лагерь его и его матери, лагерь Флер и ее отца. Пусть мертва та стараятрагедия собственничества и распри, но мертвые вещи хранят в себе яд, покавремя их не разрушит. Даже любви его как будто коснулась порча: в ней сталоменьше иллюзий, больше земного и затаилось предательское подозрение, что иФлер, как ее отец, хочет, может быть, владеть; то не была четкая мысль, нет,только трусливый призрак, отвратительный и недостойный; он подползал кпламени его воспоминаний, и от его дыхания тускнела живая прелесть этогозачарованного лица и стана; только подозрение, недостаточно реальное, чтобыубедить его в своем присутствии, но достаточно реальное, чтобы подорватьабсолютную веру, а для Джона, которому еще не исполнилось двадцати лет,абсолютная вера была важна. Он еще горел присущей молодости жаждой даватьобеими руками и не брать ничего взамен, давать с любовью подруге, полной,как и он, непосредственной щедрости. Она, конечно, благородна и щедра! Джонвстал с подоконника и зашагал по большой и серой, призрачной комнате, стеныкоторой обиты были серебристой тканью. Этот дом, сказал отец в своем предсмертном письме, построен был для егоматери, чтобы она жила в нем с отцом Флер! Он протянул руку в полумрак,словно затем, чтобы схватить призрачную руку умершего. Стискивал пальцы,стараясь ощутить в них тонкие исчезнувшие пальцы своего отца; пожать их изаверить его, что сын... что сын на его стороне. Слезы, не получая выхода,жгли и сушили глаза. Он вернулся к окну. За окном было теплее, не так жутко,не так неприютно, и висел золотой месяц, три дня как на ущербе; ночь в своейсвободе давала чувство покоя. Если б только они с Флер встретились нанеобитаемом острове, без прошлого, и домом стала бы для них природа! Джонеще питал глубокое уважение к необитаемым островам, где растет хлебноедерево и вода синеет над кораллами. Ночь была глубока, свободна, она манила;в ней были чары, и обещание, и прибежище от всякой путаницы, и любовь!Молокосос, цепляющийся за юбку матери! Щеки его горели. Он притворил окно,задвинул шторы, выключил свет в канделябре и пошел наверх. Дверь его комнаты была раскрыта, свет включен; мать его, все еще ввечернем платье, стояла у окна. Она обернулась и сказала: - Садись, Джон, поговорим. Она села на стул у окна, Джон - на кровать. Ее профиль был обращен кнему, и красота и грация ее фигуры, изящная линия лба, носа, шеи, странная икак бы далекая утонченность ее тронули Джона. Никогда его мать непринадлежала к окружающей ее среде. Она входила в эту среду откуда-то извне.Что скажет она ему, у которого так много на сердце невысказанного? - Я знаю, что Флер приезжала сегодня. Я не удивлена. Это прозвучало так, как если бы она добавила: "Она дочь своего отца!" -и сердце Джона ожесточилось. Ирэн продолжала спокойно: - Папино письмо у меня. Я его тогда собрала и спрятала. Вернуть еготебе, милый? Джон покачал головой. - Я, конечно, прочла его перед тем, как он дал его тебе. Он сильнопреуменьшил мою вину. - Мама! - сорвалось с губ Джона. - Он излагает это очень мягко, но я знаю, что, выходя за отца Флер безлюбви, я совершила страшный поступок. Несчастный брак может исковеркать ичужие жизни, не только нашу. Ты очень молод, мой мальчик, и ты слишкомпривязчив. Как ты думаешь, мог бы ты быть счастлив с этой девушкой? Глядя в темные глаза, теперь еще больше потемневшие от боли, Джонответил: - Да, о да! Если б ты могла. Ирэн улыбнулась. - Восхищение красотой и жажда обладания не есть еще любовь. Что, если стобой повторится то же, что было со мною, Джон: когда задушено все самоесокровенное; телом вместе, а душою врозь! - Но почему же, мама? Ты думаешь, что она такая же, как ее отец, но онана него непохожа. Я его видел. Опять появилась улыбка на губах Ирэн, и у Джона дрогнуло что-то вгруди; столько чувствовалось иронии и опыта за этой улыбкой. - Ты даешь, Джон; она берет. Опять это недостойное подозрение, эта неуверенность, крадущаяся затобой по пятам! Он горячо сказал: - Нет, она не такая. Не такая. Я... я только не могу причинить тебегоре, мама, теперь, когда отец... Он прижал кулаки к вискам. Ирэн встала. - Я сказала тебе в ту ночь, дорогой: не думай обо мне. Я сказала это искренно. Думай о себе и о своем счастье! Дотерплю, что осталось дотерпеть, я сама навлекла это на себя. - Мама! - опять сорвалось с губ Джона. Она подошла к нему, положила руки на его ладони. - Голова не болит, дорогой? Джон покачал головой: нет. То, что он чувствовал, происходило в груди,точно там две любви раздирали надвое какую-то ткань. - Я буду всегда любить тебя по-прежнему, Джон, как бы ты ни поступил.Ты ничего не утратишь. Она мягко провела рукой по его волосам и вышла. Он слышал, как хлопнула дверь; упав ничком на кровать, он лежал, затаивдыхание, переполненный страшным, напряженным до предела чувством.