III. Ирэн!

Когда с письмом в руке Джон кинулся прочь из комнаты отца, он в страхеи смятении пробежал по террасе, обогнул угол дома. Прислонившись к увитойзеленью стене, он разорвал конверт. Письмо длинное, очень длинное! Страхвозрос. Он начал читать. Когда дошел до слов: "И вышла она замуж... за отцаФлер", в глазах у него все завертелось. Рядом была стеклянная дверь. Войдя внее, он пересек гостиную и холл и поднялся в свою спальню. Освежив лицохолодной водой, он сел на кровать и читал дальше, роняя рядом с собой напокрывало дочитанные листки, Почерк отца читался так легко - Джон хорошо егознал, хотя никогда не получал от отца писем и в четверть таких длинных. Ончитал, но чувства его словно притупились, воображение работало лишьнаполовину. Лучше всего понял он при этом первом чтении, какую боль долженбыл испытывать отец, когда писал это письмо. Он уронил последний листок и вкакой-то умственной, нравственной беспомощности стал перечитывать первый.Все это казалось ему омерзительным - мертвым и омерзительным. Потом горячейволной его обдало внезапное чувство ужаса. Он зарылся лицом в ладони. Егомать! Отец Флер! Собрал листки, машинально стал читать дальше. И опятьявилось чувство, что все это мертво и омерзительно; его собственная любовьсовсем иная! В письме сказано: его мать - и ее отец! Страшное письмо! Собственность! Неужели бывают мужчины, которые смотрят на женщину какна свою собственность? Лица, виденные на улице или в деревне, обступили еготолпой - красные, мясистые лица; лица жесткие и тупые; сухие и чванные;злобные лица; сотни, тысячи лиц! Как может он знать, что думают и делаютлюди, у которых такие лица? Джон сжал виски руками и застонал. Его мать! Онсгреб листки и снова стал читать: "... чувство ужаса и отвращения... живо вней по сей день... Ваши дети... внуками... человека, который обладал твоейматерью, как может мужчина обладать рабыней..." Джон встал с кровати. Этожестокое, темное прошлое, притаившееся, точно тень, чтобы убить его любовь илюбовь Флер, это прошлое - правда; иначе отец не мог бы написать такоеписьмо. "Почему мне не рассказали сразу, думал Джон, - в тот день, когда я впервый раз увидел Флер? Они знали, что я увидел ее; они боялись, а теперь...Теперь вот это!" От боли, такой острой, что невозможно было рассуждать ивзвешивать, он забился в темный угол комнаты и сел на пол. Он сидел тамнесчастным зверьком. Сумрак и голый пол были утешительны - они словновозвращали его к тем дням, когда, распластавшись на полу, он играл всолдатики. Скрюченный, взъерошенный, обняв руками колени, просидел он так,сам не зная сколько времени. Сидел, оцепенев от горя, пока его не заставилочнуться скрип двери, открывшейся в его комнату из комнаты матери. Шторы наокнах были спущены, и окна в его отсутствие закрыты, и он из своего угла могтолько слышать шелест, ее приближающиеся шаги, потом увидел, что онаостановилась за кроватью у туалетного стола. Она держала что-то в руке. Джонедва дышал, надеясь, что она его не заметит и уйдет. Он видел, как онатрогала вещи на столе, словно они таили в себе какую-то внутреннюю силу,потом повернулась к окну - серая с головы до ног, точно призрак. Стоит ейеще чуть-чуть повернуть голову, и она его увидит! Губы ее зашевелились: "ОДжон!" Она говорила сама с собою; от звука ее голоса у Джона дрогнулосердце. Он увидел в ее руке маленькую фотографию. Она ее держала к свету иглядела на нее. Крошечная карточка. Джон ее узнал: это он сам маленькиммальчиком - карточка, которую она всегда держит у себя в сумке. Сердце егозабилось. И вдруг, словно услышав это, она повернула голову и увидела его.На ее невольный возглас, на движение ее рук, прижавших фотографию к груди,он сказал: - Да, это я. Она подошла к кровати и села, совсем близко от него, все еще прижимаяруки к груди, наступая на листки письма, соскользнувшие на пол. Она ихувидела, и руки ее крепко сжались на спинке кровати. Она сидела очень прямо,устремив на сына темные глаза. Наконец она заговорила: - Так, Джон. Ты, я вижу, знаешь. - Да. - Ты видел папу? - Да. Долго длилось молчание, пока она не сказала: - О мой дорогой мальчик! - Ничего. Все в порядке. Его переживания были так бурны и так сложны, что он не смелпошевелиться - в обиде, в отчаянии и странной жажде почувствовать на лбуутешительное прикосновение ее руки. - Что ты думаешь делать? - Не знаю. Снова долгое молчание; потом Ирэн поднялась. Она стояла с минуту оченьтихо, только двигались пальцы руки, потом сказала: - Мой дорогой, дорогой мой мальчик, не думай обо мне, думай о себе. И, обойдя кровать, пошла обратно в свою комнату. Джон свернулся клубком, точно ежик, забился в угол. Так прошло минут двадцать, когда его поднял крик. Крик донесся снизу, стеррасы. Джон вскочил в испуге. Крик раздался снова: "Джон!" Голос матери!Джон выбежал из комнаты, сбежал вниз по лестнице, через пустую столовую вкабинет отца. Мать стояла на коленях перед старым креслом, а отец лежал вкресле совершенно белый, уронив голову на грудь; одна рука покоилась нараскрытой книге, сжимая в пальцах карандаш, но так странно - Джон в жизни невидел ничего более странного. Ирэн, как безумная, посмотрела вокруг исказала: - О Джон, он умер... умер! Джон тоже упал на колени и, перегнувшись через ручку кресла, на которойнедавно сидел, прижал губы ко лбу отца. Холоден как лед! Как мог, как могпапа умереть, когда час назад... Мать обнимала руками его колени,прижималась к ним грудью. "Почему, почему меня не было при нем!" услышалДжон ее шепот. Потом он увидел одно слово "Ирэн", нацарапанное карандашом наоткрытой странице, и сам разрыдался. То было его первое знакомство сосмертью человека, и ее немотная тишина заглушила в нем все другиепереживания; все прочее лишь подготовка к этому! Любовь и жизнь, радость,тревога и печаль, и движение, и свет, и красота - лишь вступление в этустрашную белую тишину. Он был глубоко потрясен. Все вдруг показалосьмаленьким, бесплодным, коротким. Наконец он совладал с собою, встал и поднялИрэн: - Мама, мама, не плачь! Через несколько часов, когда сделано было все что следует и мать еголегла, он остался наедине с отцом, лежавшим на кровати под белой простыней.Долго стоял он, глядя в это лицо, никогда не выражавшее злобы в чертахсвоих, всегда чуть капризных и добрых. "Быть всегда добрым и вести своюлинию - только и всего", - сказал он однажды сыну. Как удивительно отец егодействовал всегда согласно этой философии! Джон понял теперь: отец задолгодо своего конца знал, что смерть придет к нему внезапно, знал и ни словом отом не обмолвился. Джон смотрел на него со страстным благоговением. На какуюодинокую тоску обрек он себя, щадя его мать и его самого! И маленькимказалось Джону его собственное горе, когда он глядел в это лкцо. Слово,нацарапанное на странице! Прощальное слово! Теперь у мамы не осталосьникого, кроме него, Джона! Он подошел ближе к мертвому - лицо нисколько неизменилось, и все-таки совсем другое. Отец сказал однажды, что не веритутверждению, будто сознание переживет смерть тела; если даже оно ипереживет, то лишь до той поры, пока не настанет естественный предел жизнитела, пока не истечет естественный срок присущей ему жизнеспособности; такчто если тело будет убито несчастным случаем, излишествами, острымзаболеванием, тогда сознание может существовать дальше, до того времени,когда по естественному ходу вещей, без вмешательства со стороны, оно самоизжило бы себя. Джона поразили тогда слова отца, потому что он никогда неслышал, чтобы кто-нибудь другой высказывал такую мысль. Если сердце так вотвдруг отказалось работать, это, конечно, не совсем естественно! Может быть,сознание его отца еще присутствует в этой комнате. Над кроватью виситпортрет отца его отца. Может быть, и его сознание еще живет, и сознаниебрата - его старшего брата, умершего в Трансваале. Может быть, все онисобрались сейчас вокруг этой постели? Джон поцеловал холодный лоб и тихопошел в свою комнату. Дверь в спальню матери приоткрыта; очевидно, матьзаходила сюда: все для него приготовлено, вплоть до бисквитов и теплогомолока, и письма не видно на полу. Джон выпил молоко и съел бисквиты,наблюдая, как угасают последние отсветы дня. Он не пытался всматриваться вбудущее - только глядел в темные ветви дуба на уровне окна, и у него былотакое чувство, точно жизнь остановилась. Ночью, ворочаясь в тяжелом сне, онувидел раз что-то белое и неподвижное подле своей кровати и вскочил виспуге. Голос матери произнес: - Это только я, Джон, дорогой! Ее рука легла ему на лоб, мягко отклонила назад его голову; затем белаяфигура исчезла. Один! Он снова уснул тяжелым сном, и во сне ему чудилось, что имяматери ползет по его кровати.