II. ИСПОВЕДЬ

Попозже днем Джолион задремал в старом кресле. На голенях у него вверхпереплетом лежала раскрытая "La Patisserie de la Reine Pedauque" [29], и,перед тем как уснуть, он думал: "Будем ли мы когда-нибудь по-настоящемулюбить французов как народ? Будут ли они когда-нибудь по-настоящему любитьнас?" Сам он всегда любил французов, освоившись с их остроумием, их вкусами,их кухней. Перед войной, когда Джон учился в частной закрытой школе, онивдвоем с Ирэн часто ездили во Францию. И роман его с Ирэн начался в Париже -его последний и самый длительный роман. Но французы... англичанин не можетих любить, если не научился глядеть на них как бы со стороны, глазом эстета.На этом печальном заключении он задремал. Проснувшись, он увидел Джона, стоявшего между ним и дверью на террасу.Мальчик, очевидно, пришел из сада и ждал, пока отец проснется. Джолионулыбнулся спросонок. Как хорош его сын - чуткий, ласковый и прямой! Потомсердце его неприятно дернулось, ощущение дрожи пробежало по телу. Джон! Иэта исповедь! Он сделал усилие, чтобы не утратить власти над собою. - Здравствуй, Джон! Откуда ты свалился? Джон нагнулся и поцеловал его в лоб. Только тогда Джолион заметил, какое у него лицо. - Я приехал, чтобы сказать тебе кое-что, папа. Всеми силами Джолион старался совладать с беспокойным ощущением в груди- там что-то дергалось и клокотало. - Хорошо, садись, друг мой! Ты показался маме? - Нет. Вспыхнувшая на лице мальчика краска сменилась бледностью; он сел наручку старого кресла, как в давние дни Джолион сам садился, бывало, рядом сосвоим отцом, а тот вот так же в нем полулежал. Ручка кресла была егоузаконенным местом, пока не настал между ним и отцом чае разрыва. Неужелитеперь он дожил до такого же часа со своим сыном? Всю жизнь он, как яд,ненавидел сцены, избегал ссор, шел спокойно своей дорогой и не мешал Другим.Но теперь, у последнего предела, ему, по-видимому, предстояла сценамучительней всех тех, которых он избежал. Он опустил забрало над своимволнением и ждал, чтобы сын заговорил. - Папа! - медленно сказал Джон. - Я женюсь на Флер. "Так и есть!" - подумал Джолион. У него перехватило дыхание. - Я знаю, что тебе и маме не нравится эта мысль. Флер говорит, что мамабыла невестой ее отца перед тем, как вышла за тебя. Конечно, я не знаю, чтотам произошло, но это было так давно. Я люблю ее, папа, и она говорит, чтолюбит меня. Странный звук вырвался у Джолиона - не то смех, не то стон. - Тебе девятнадцать лет, Джон, а мне семьдесят два. Как нам понять другдруга в таких вещах? - Ты любишь маму, папа; ты должен понимать, что мы чувствуем.Несправедливо, чтобы те старые дела портили наше счастье! Поставленный лицом к лицу со своею исповедью, Джолион решил обойтисьбез нее, если будет хоть малейшая возможность. Он положил руку сыну наплечо. - Видишь ли, Джон, я мог бы затягивать дело разговорами о том, что выоба слишком молоды и сами еще не знаете себя - и все такое, но ты не стал быслушать меня, и к тому же дело не в этом: молодость, к сожалению,излечивается сама собою. Ты с легкостью говоришь о "тех старых делах", незная о них, как ты сам откровенно заявил, ровно ничего. Скажи, разве якогда-либо давал тебе повод сомневаться в моей любви к тебе или в моейискренности? В менее тревожное мгновение он, верно, позабавился бы тем, что его,слова вызвали столько противоречивых чувств: горячим рукопожатием мальчикпостарался успокоить отца, но на лице его отразился страх перед тем, чтопоследует за успокоением; однако Джолион почувствовал только благодарностьза рукопожатие. - Ты можешь верить тому, что я скажу. Джон, если ты не покончишь с этойлюбовью, ты сделаешь свою мать несчастной до конца ее дней. Верь мне,дорогой мой, прошлое, каково бы оно ни было, нельзя похоронить, нельзя! Джон спрыгнул на пол. "Девушка... - подумал Джолион. - Вот она идет, встает перед ним - самажизнь - пылкая, прелестная, любящая! - Я не могу, папа. Как же, просто так, на слово? Конечно не могу! - Если б ты знал, что было, ты покончил бы с этим без колебания. Долженбыл бы. Поверь мне, Джон! - Как ты можешь знать, что я стал бы думать? Папа, я люблю ее большевсего на свете. Лицо Джолиона перекосилось, с мучительной медлительностью он сказал: - Больше, чем мать, Джон? По лицу мальчика, по его сжатым кулакам Джолион понимал, какую борьбуон переживает. - Я не знаю, - вырвалось у него наконец, - не знаю! Но отступиться от Флер из-за ничего, из-за чего-то, что мне непонятно,отступиться от нее, не веря, что причина хоть наполовину стоит того, -это... это значило бы... - Почувствовать, что мы несправедливы, что мы тебе помеха, да? Но лучшетак, чем то, что ты затеял. - Я не могу. Флер любит меня, и я ее люблю. Ты хочешь, чтоб я верилтебе. Почему же ты мне не веришь, папа? Мы ни о чем не станем допытываться -будет так, точно ничего и не было. И это только заставит нас обоих ещебольше любить тебя и маму. Джолион засунул руку в карман пиджака, ню снова вынул ее пустую исидел, пощелкивая языком о стиснутые зубы. - Подумай, Джон, чем была для тебя твоя мать! У нее нет никого, крометебя: я недолго еще протяну. - Почему? Не надо так говорить! Почему? - Хорошо, - холодно сказал Джолион, - потому что так сказали мне врачи;только и всего. - О папа! - воскликнул Джон и разразился слезами. Слезы, которых он не видел у сына с тех пор, как тому исполнилосьдесять лет, глубоко потрясли Джолиона. Он яснее, чем когда-либо, понял, какстрашно мягко сердце его мальчика, как много будет он страдать из-за этойистории и вообще в своей жизни. И беспомощно протянул вперед руку, не желая,да и не решаясь встать. - Друг мой, - сказал он, - не надо, или ты заразишь и меня! Джон подавил приступ рыданий и стоял очень тихо, от - вернув лицо. "Что теперь? - думал Джолион. - Что мне ему сказать, чтобы тронутьего?" - Кстати, не рассказывай этого маме, - начал он, - довольно с неетревоги по поводу тебя. Я понимаю твои чувства. Но, Джон, ты достаточнознаешь ее и меня. Ты можешь не сомневаться, что мы не стали бы с легкимсердцем портить твое счастье. Мой дорогой мальчик, у нас одна забота твоесчастье; я по крайней мере думаю только в твоем счастье и о счастье твоейматери, а она Только о твоем. Все ваше будущее - твое и ее - поставлено накарту. Джон обернулся. Его лицо было мертвенно бледно; глубоко запавшие глазагорели. - Что же это? Что же это такое? Зачем вы оставляете меня в темноте? Джолион, сознавая, что потерпел поражение, засунул руку в карман нагруди и сидел так добрую минуту, закрыв глаза и тяжело дыша. В мозгу егопронеслась мысль: "Была у меня долгая полоса счастья, были и горькие минуты;эта - самая горькая". Потом он вынул руку, держа в ней письмо, и сказалустало: - Хорошо, Джон, если бы ты не приехал сегодня, ты получил бы это попочте. Я хотел избавить тебя от лишней боли, пощадить твою мать и себя, но,вижу, тщетно. Прочти и подумай, а я пойду в сад, - и он сделал движение,намереваясь встать. Джон, взяв письме, быстро сказал: - Нет, ты сиди, я сам уйду, - и убежал. Джолион опять откинулся на спинку кресла. Большая синяя муха выбралаэту минуту, чтобы закружиться над ним, яростно жужжа; звук был приятенлучше, чем ничего... Куда ушел мальчик читать письмо? Несчастное письмо,несчастная повесть! Жестоко это, жестоко для Ирэн, для Сомса, для этих двухдетей, для него самого!.. Сердце его колотилось, было больно. Жизнь с еелюбовью, трудом, красотой, с ее болью - и конец! Доброе время; прекрасноевремя, несмотря ни на что; прекрасное, пока не пожалеешь, что родился насвет. Жизнь изнашивает тебя, но не научает желать смерти вот в чемковарство. Сердца лучше бы не иметь! Опять жужжа прилетела муха, внесла ссобою всю жару, и звуки, и запах лета - да, запах зрелых плодов, высохшейтравы, сочных зарослей и ванильного дыхания коров. И, притаившись где-нибудьсреди этих запахов, Джон читает письмо, переворачивая и теребя страницы вгоре, в недоумении и горе, и сердце его разрывается. Эта мысль причинилаДжолиону острую муку. Джон, так нежен сердцем, так глубоко привязчив и таксовестлив - несправедливо это, ох, как несправедливо! Вспомнилось, как Ирэнсказала ему раз: "Никогда не рождалось на свет существо более любящее иболее достойное любви, чем Джон". Бедный маленький Джон! В один прекрасныйлетний день мир для него сразу утратил всякую цену. Юность так остро всевоспринимает! В смятении, мучимый этой мыслью о юности, так остро всевоспринимающей, Джолион вышел из дому. Если можно чем-нибудь помочь ему,нужно это сделать. Он прошел кустами, заглянул за ограду в сад - Джона нет. Не оказалосьего и там, где начинали набухать и румяниться персики и абрикосы. Вдольстены кипарисов, темных и острых, прошел он на луг. Куда запрятался мальчик?Кинулся в рощу - в старый свой заповедник? Джолион шел по валам скошеннойтравы. В понедельник ее сложат в копны, а во вторник начнут возить, еслиобойдется без дождя. Часто проходили они вместе этим лугом рука об руку,когда Джон был еще маленьким мальчиком. Увы! Золотой век кончается, когдачеловеку минет десять лет. Он подошел к пруду, где комары и мухи плясали надсветлой водяной гладью среди камышей; прошел дальше, в рощу. Там стоялапрохлада, сочился запах лиственниц. Но Джона не было. Джолион крикнул.Ответа нет. Взвинченный, встревоженный, забывая о своем недомогании, он селна упавшее дерево. Неправильно он поступил, дав мальчику уйти с этимписьмом; нужно было с начала до конца не сводить с него глаз. В сильномволнении он встал и побрел назад. У скотного двора он опять позвал, заглянулв темный коровник. В прохладе, в запахе ванили и аммиака, вдали от мух, триолдернеики мирно жевали жвачку; их только что подоили, и они ждали вечера,когда их снова выгонят на луг. Одна повернула ленивую голову, повелаблестящим глазом; Джолион увидел слюну на серой нижней губе. В нервном своемвозбуждении он видел их со страстной четкостью - все, что в свое время любилон, пытался изобразить, чудеса светотени и красок. Не удивительно, чтолегенда поместила Христа в ясли - что может быть преданней и нежней глаз илунно-белых рогов жующей коровы в теплом сумраке хлева? Джолион крикнулснова. Ответа нет! Торопливо пошел он, прочь из рощи, мимо пруда, вверх посклону холма. Странная, как подумаешь, была бы игра иронии, если бы Джонпошел переживать свое открытие в эту рощу, где некогда его мать и Босиниочертя голову признались друг другу в любви, где сам он, сидя на стволедерева в то воскресное утро, когда вернулся из Парижа, понял, что Ирэн длянего заполнила весь мир. И это место ирония должна была бы выбрать, чтобыразодрать пелену перед глазами сына Ирэн! Но его здесь нет! Куда он ушел?Нужно разыскать беднягу. Солнечный луч потянулся к нему, обостряя для его повышенного восприятиякрасоту этого дня, и высоких деревьев, и удлиняющихся теней, и синевы, ибелых облаков; пахло сеном; ворковали голуби; цветы высоко подымали своиголовки. Он прошел в розарий, и красота роз в этом внезапном свете солнцапоказалась ему неземной. "Роза, испанская гостья!" [30] Чудесные три слова!Здесь стояла она у куста темно-красных роз, стояла, читая, и решила, чтоДжон должен все узнать! И вот он узнал! Справедлив ли был ее выбор? Джолионнаклонился, понюхал розу; ее лепестки, щекоча, коснулись его ноздрей идрожащих губ; нет ничего нежнее, чем бархат розового лепестка, кроме,конечно, шеи Ирэн. Ирэн! Он пересек лужайку и пошел вверх по склону, кстарому дубу. Только вершина его золотилась, потому что тот внезапный лучсолнца ушел за дом; тень внизу была густа и блаженно-прохладна. Джолионасильно утомила жара. Минуту он стоял, держась за веревку качелей - Джолли,Холли, Джон! Старые качели! И вдруг почувствовал страшную, смертельнуюдурноту. "Я хватил через край, - подумал он, - честное слово! Я хватил черезкрай!" Шатаясь, он поплелся обратно к террасе, с трудом поднялся поступенькам и припал к стене дома. Так он стоял, задыхаясь, зарывшись лицом вжимолость, над которой он и Ирэн столько потрудились вдвоем, чтобы слаще былвоздух, вливаясь в окна. Благоухание жимолости мешалось с острой болью."Любовь моя! - подумал он. - Мой мальчик!" С большим усилием он добрался достеклянной двери, переступил порог и опустился в кресло старого Джолиона.Рядом лежала книга, и в ней карандаш; он дотянулся до него, нацарапал однослово на раскрытой странице... рука его упала... Так вот это как... Неужелитак? Судорога - и темнота...