III. В РОБИН-ХИЛЛЕ

Девятнадцатую годовщину рождения сына Джолион Форсайт провел вРобин-Хилле, спокойно предаваясь своим занятиям. Он теперь все делалспокойно, так как сердце его было в печальном состоянии, а он, как и всеФорсайты, не дружил с мыслью о смерти. Он и сам не понимал, до какой степенимысль о ней была ему противна, пока в один прекрасный день, два года назад,не обратился к своему врачу по поводу некоторых тревожных симптомов, и тотему объявил: "В любую минуту, от любого напряжения". Он принял это с улыбкой - естественная реакция Форсайта на неприятнуюистину. Но с усилением симптомов в поезде на обратном пути он постиг во всейполноте смысл висевшего над ним приговора. Оставить Ирэн, своего мальчика,свой дом, свою работу, как ни мало он теперь работает! Оставить их дляневедомого мрака, для состояния невообразимого, для такого небытия, что ондаже не будет ощущать ни ветра, колышущего листву над его могилой, низапахов земли и травы. Такого небытия, что он никогда, сколько бы нистарался, не мог его постичь - все оставалась надежда на новое свидание стеми, кого он любил! Представить себе это - значило пережить сильнейшеедушевное волнение. В тот день, еще не добравшись до дому, он решил ничего несообщать Ирэн. Придется ему стать осторожнейшим в мире человеком, ибо любаямелочь может выдать его и сделать ее почти столь же несчастной, как и онсам. По остальным статьям врач нашел его здоровом; семьдесят лет - это ведьне старость: он долго еще проживет, если сумеет! Подобное решение, выполняемое в течение почти двух лет, способствуетполному развитию всех тончайших свойств характера. Мягкий по природе,способный на резкость только когда разнервничается, Джолион превратился ввоплощенное самообладание. Грустное терпение стариков, вынужденных щадитьсвои силы, прикрывалось улыбкой, которую он сохранял даже наедине с собою.Он постоянно изобретал всяческие покровы для этой вынужденной бережности ксамому себе. Сам над собою смеясь, он играл в опрощение: отказался от вина и сигар,пил особый кофе, не содержащий ни признака кофе. Словом, под маской мягкойиронии обезопасил себя настолько, насколько это возможно для Форсайта в егоположении. Уверенный, что его не накроют, так как жена и сын уехали в город,он провел тот чудесный майский день, спокойно разбирая свои бумаги, чтобыможно было хоть завтра умереть, никому не причинив хлопот, - подвелпоследний баланс своим материальным делам. Разметив бумаги и заперев их встарый китайский ларец своего отца, Джолион заклеил ключ в конверт, наконверте написал: "Ключ от китайского ларца, где найдете отчет о всех моихматериальных делах. Дж. Ф. ", - и положил его в карман на груди, чтобы он,на всякий случай, был всегда при нем. Потом, позвонив, чтобы подали чай,пошел и сел за стол под старым дубом. Смертный приговор висит над каждым; Джолион, для которого только срокбыл несколько более точным и близким, так сжился с мыслью о приговоре, чтообычно он, как и другие, думал о других вещах. Сейчас он думал о сыне. Джону в этот день исполнилось девятнадцать лет, и Джон недавно пришел крешению. Пройдя курс не в Итоне, как его отец, и не в Хэрроу, как егопокойный брат, но в одном из тех заведений, которые ставят себе цельюустранить недостатки и сохранить преимущества системы старых закрытых школ,а на деле в большей или меньшей мере сохраняют ее недостатки и устраняютпреимущества, Джон в - апреле месяце кончил школу, абсолютно не ведая, кемон хочет быть. Война, обещавшая длиться вечно, кончилась как раз к томувремени, когда он собрался (за шесть месяцев до срока) вступить в армию. Досих пор война мешала ему освоиться с мыслью, что он может свободно выбиратьсебе дорогу. Несколько раз он заводил с отцом разговор, в котором выказывалвеселую готовность ко всему, кроме, конечно, церкви, армии, юриспруденции,сцены, биржи, медицины, торговли и техники. Джолион сделал отсюда вполнелогичный вывод, что Джон не питает склонности ни к чему. В этом возрасте они сам переживал в точности то же. Но для него эта приятная неопределенностьвскоре окончилась из-за ранней женитьбы и ее несчастных последствий. Он былвынужден сделаться агентом страхового общества, но снова стал богатымчеловеком, прежде чем его талант художника достиг расцвета. Однако, обучивсвоего мальчика рисовать свинок, собак и прочих животных, Джолион понял, чтоДжон никогда не будет живописцем, и склонился к выводу, что за егоотвращением ко всему скрывается намерение стать писателем. Однако,придерживаясь взгляда, что и для этой профессии необходим опыт, Джолион поканичего не мог придумать для сына, кроме университета, путешествий да,пожалуй, подготовки к карьере адвоката. А там... там видно будет, а вернее,ничего не будет видно. Однако и перед этими предложенными ему соблазнамиДжон оставался в нерешительности. Совещания с сыном укрепили сомнения Джолиона в том, действительно лимир изменился. Люди говорят, будто наступило новое время. С прозорливостьючеловека, которому недолго осталось жить, Джолион видел, что эпоха тольковнешне слегка изменилась, по существу же осталась в точности такой, какбыла. Род человеческий по-прежнему делится на два вида: склонное к"созерцанию" меньшинство и чуждая ему масса, да посредине некая прослойка изгибридов, таких, как он сам. Джон, по-видимому, принадлежал к породесозерцателей, и отец считал это печальным фактом. А потому с чем-то более глубоким, чем его обычная ирония, выслушал ондве недели назад слова своего мальчика: - Я хотел бы заняться сельским хозяйством, папа, если это только необойдется тебе слишком дорого. Это, кажется, единственный образ жизни, прикотором можно никого не обижать; еще, пожалуй, искусство, но эта возможностьдля меня, конечно, исключена. Джолион воздержался от улыбки и ответил: - Отлично. Ты вернешься к тому, с чего мы начали при Джолионе Первом втысяча семьсот шестидесятом году. Это послужит подтверждением теории циклов,и ты, несомненно, имеешь шансы выращивать лучшую репу, чем твой прапрадед. Слегка смущенный, Джон спросил: - Но разве тебе не нравится мой план, папа? - Можно попробовать, дорогой. Если ты в самом деле пристрастишься кэтому делу, ты принесешь больше пользы в жизни, чем приносит большинстволюдей, хоть это еще не значит, что много. Однако про себя он подумал: "Джон никогда не пристрастится к сельскомухозяйству. Дам ему четыре года сроку. Занятие здоровое и безобидное". Обдумав вопрос и посоветовавшись с Ирэн, он написал своей дочери,миссис Вэл Дарти, спрашивая, не знает ли она по соседству, на Меловыххолмах, какого-нибудь фермера, который взял бы к себе Джона в обучение.Холли ответила восторженным письмом. Есть очень подходящий человек, и совсемблизко; они с Вэлом будут счастливы взять Джона к себе. Мальчик должен был уехать на следующий день. Попивая слабый чай с лимоном, Джолион глядел сквозь ветви старого дубана вид, который он в течение тридцати двух лег находил неизменно прекрасным.Дерево не постарело, казалось, ни на день. Так молоды были маленькиебуро-золотые листики, так стара белесая прозелень его толстого корявогоствола. Дерево воспоминаний, которое будет жить еще сотни лет, если несрубит его варварская рука, которое увидит конец старой Англии притеперешних-то темпах. Джолион вспомнил вечер три года назад, когда, обнявИрэн, он стоял у окна и следил за немецким аэропланом, кружившим, казалось,прямо над старым дубом. На другой день посреди поля при ферме Гэйджа онинашли вырытую бомбой воронку. Это случилось до того, как Джолион узнал свойсмертный приговор. Теперь он почти жалел, что бомба тогда его не прикончила.Это избавило бы его от множества тревог, от долгих часов холодного страха,сосущего под ложечкой. Он раньше рассчитывал прожить нормальный форсайтскийвек - восемьдесят пять или больше. Ирэн к тому времени было бы семьдесят. Атеперь ей будет тяжело его лишиться. Впрочем, у нее останется Джон,занимающий в ее жизни больше места, чем он сам; Джон, который боготворитсвою мать. Под этим деревом, где старый Джолион, ожидая, когда покажется налужайке идущая к нему Ирэн, испустил последнее дыхание, Джолион младший сусмешкой подумывал, не лучше ли теперь, когда у него все приведено в такойбезупречный порядок, закрыть глаза и отойти. Недостойным казалось цеплятьсяпаразитом за бездеятельный остаток жизни, в которой он жалел только о двухвещах: о том, что в молодые годы долго был в разлуке с отцом, и о том, чтопоздно наступил его союз с Ирэн. С того места, где он сидел, ему была видна купа яблонь в цвету. Ничто вприроде так не волновало его, как плодовые деревья в цвету; и сердце еговдруг болезненно сжалось при мысли, что, может быть, он больше никогда неувидит их цветения. Весна! Нет, решительно не должен человек умирать, когдаего сердце еще достаточно молодо, чтобы любить красоту! Дрозды безудержнозаливались в кустах, летали высоко ласточки, листья над головой сверкали; иполя всеми вообразимыми оттенками ранних всходов, залитых косым светом,уходили вдаль, туда, где синей дымкой курился на горизонте далекий лес.Цветы Ирэн на грядках приобрели в этот вечер почти пугающуюиндивидуальность: каждый цветок по-своему утверждал радость жизни. Толькокитайские и японские художники да, пожалуй, Леонардо умели передавать этоудивительное маленькое ego в каждом написанном ими цветке, и птице, изверьке - индивидуальность и вместе с ней ощущение рода, ощущение единстважизни. Вот были мастера! "Я не сотворил ничего, что будет жить! - думал Джолион. - Я былдилетантом, я только любил, но не создавал. Все же, когда я уйду, останетсяДжон. Какое счастье, что Джона не захватила война. Он легко мог быпогибнуть, как бедный Джолли в Трансваале, двадцать лет назад. Джонкогда-нибудь что-нибудь будет делать, если век не испортит его: мальчикодарен воображением! Его новая прихоть заняться сельским хозяйством идет отчувства и вряд ли окажется долговечной". И в эту самую минуту он увидел их вполе: Ирэн с сыном рука об руку шли со станции. Джолион медленно встал ичерез новый розарий направился дм навстречу... В тот вечер Ирэн зашла к нему в комнату и села у окна. Она сиделамолча, пока он первый не заговорил: - Что с тобою, любовь моя? - Сегодня у нас была встреча. - С кем? - С Сомсом. Сомс! Последние два года Джолион гнал это имя из своих мыслей,сознавая, что оно ему вредно. И теперь его сердце сделало опасный маневр:оно как будто скатилось набок в груди. Ирэн спокойно продолжала: - Он был с дочерью в галерее, а потом в той же кондитерской, где мыпили чай. Джолион подошел и положил руку ей на плечо. - Каков он с виду? - Поседел, но в остальном такой же. - А дочка? - Хорошенькая. Так, во всяком случае, думает Джон. Опять сердце Джолиона покатилось набок. Лицо у его жены былонапряженное и озабоченное. - Ты с ним не... - начал Джолион. - Нет. Но Джон узнал ее имя. Девочка уронила платок, а он поднял иподал ей. Джолион присел на кровать. Вот незадача! - С вами была Джун. Она, не вмешалась? - Нет; но все вышло очень странно, натянуто. Джон это заметил. Джолион перевел дыхание и сказал: - Я часто раздумывал, правы ли мы, что скрываем от него. Когда-нибудьвсе равно узнает. - Чем позже, тем лучше, Джолион. В молодости суждения так дешевы ижестки. В девятнадцать лет что думал бы ты о своей матери, если б онапоступила, как я? Да? В этом вся трудность! Джон боготворит свою мать; и ничего не знаето трагедиях жизни, о ее непреложных требованиях, не знает ничего о горькойтюрьме несчастного брака, о ревности или о страсти - вообще ничего еще незнает! - Что ты ему сказала? - спросил он наконец. - Что они наши родственники, но что мы с ними незнакомы; что тычуждался своих родных или, скорей, они тебя; я боюсь, он приступит срасспросами к тебе. Джолион улыбнулся. - Кажется, это займет место воздушных налетов, - сказал он. - Без них вконце концов скучновато. Ирэн подняла на него глаза. - Мы знали, что это придет. Он ответил с неожиданной силой: - Я не допущу, чтобы Джин тебя порицал. Он этого не должен делать дажев мыслях. Он одарен воображением; и он поймет, если изложить ему все должнымобразом. Я думаю, лучше мне рассказать ему все, прежде чем он узнает другимпутем. - Подождем, Джолион. Это похоже на нее - ей чуждо предвидение, она никогда не поспешитнавстречу опасности. Однако - кто знает! - может быть, она права. Нехорошоидти наперекор материнскому инстинкту. Может быть, правильней оставитьмальчика в неведении, пока некоторый жизненный опыт не даст ему в рукипробный камень, который позволит ему произвести оценку той старой трагедии;пока любовь, ревность, желание не сделают его милосердней. Как бы там нибыло, надо принять меры предосторожности - все возможные меры. И долго послетого, как Ирэн ушла от него, он лежал без сна, обдумывая эти меры. Надонаписать Холли, рассказать ей, что Джону пока ничего не известно о семейнойистории. Холли тактична, ни она, ни ее муж ничего не выдадут - онапозаботится о том. Джон завтра поедет и возьмет с собою письмо. И так, с боем часов на конюшне, угас день, когда Джолион привел впорядок свои материальные дела, и новый день начался для него в сумракедушевной неурядицы, которую нельзя было так просто разобрать и подытожить. А Джон в своей комнате, некогда служившей ему детской, тоже лежал безсна во власти чувства, возможность которого оспаривается теми, кто егоникогда не знал: любви с первого взгляда. Он ощутил, как оно зародилось внем от блеска тех темных глаз, что посмотрели на него через плечо Юноны,зародилось вместе с убеждением, что эта девушка - его мечта; и то, чтопроизошло потом, показалось ему одновременно и естественным и чудесным.Флер! Одного ее имени было почти достаточно для того, кто так безмерно былподвержен обаянию слов. В наш гомеопатический век, когда юноши и девушкиполучают совместное образование и с раннего возраста находятся в такомпостоянном общении, что это почти убивает сознание пола, Джон был достранности старомоден. В новую школу, где он учился, принимали толькомальчиков, а каникулы он проводил в Робин-Хилле с товарищами или наедине сродителями. Таким образом, ему никогда не прививалась, в предохранение отлюбовной заразы, небольшая доза яда. И теперь в ночной темноте лихорадкабыстро разгоралась. Он лежал без сна, мысленно восстанавливая черты Флер,припоминая ее слова и в особенности это последнее "Au revoir!" - и нежное, ивеселое. На рассвете он был еще так далек от сна, что вскочил с постели, наделтеннисные туфли, штаны, свитер и, тихо спустившись по лестнице, вылез черезокно кабинета. Было уже светло; пахло влажной травой. "Флер! - думал он. -Флер!" Свет в саду был таинственно-бледный, и все спало, только птицыначинали чирикать. "Пойду в рощу", - подумал Джон. Он побежал по полям,достиг пруда как раз к восходу солнца и вошел в рощу. Ковром устилали землюголубые колокольчики, лиственницы дышали тайной - казалось, самый воздух былпроникнут ею. Джон жадно вдыхал его свежесть и при все более ярком светесмотрел на колокольчики. Флер! Какие рифмы напрашивались к этому имени! Иживет она в Мейплдерхеме - тоже красивое название; это, кажется, где-то наТемзе? Надо будет сейчас отыскать по атласу. Он ей напишет. Но ответит лиона? О! Должна ответить! Она сказала: "Au revoir!" - не "Прощайте!" Какоесчастье, что она уронила платок! Иначе он никогда бы с ней не познакомился.И чем больше он думал об этом платке, тем удивительней казалось ему егосчастье. Флер! Рифмуется с "костер". Ритмические узоры теснились в мозгу;слова просились в сочетания; создавался стержень стихотворения. Так простоял Джон более получаса, потом возвратился к дому и, раздобывлестницу, влез в окно своей спальни - из чистого озорства. Затем, вспомнив,что окно в кабинете осталось открытым, он сошел вниз и запер его,предварительно убрав лестницу и устранив таким образом все следы, которыемогли бы выдать его чувство. Слишком было оно глубоко, чтобы открыть егокому бы то ни было, даже матери.