X. ТРИО

В Уонсдоне, у подножия Меловых гор, конец недели, превратившись вдевять дней, до предела натянул переплетенные нити между четырьмя Форсайтамииз третьего, или, по другому счету, из четвертого поколения. Никогда ещеФлер не была так fine, Холли так наблюдательна, Вэл так поглощен своимиконюшнями, Джон так молчалив и так взволнован. Сведения по сельскомухозяйству, которые он приобрел за истекшую неделю, можно было бы взять накончик кожа и легким дуновением пустить по ветру. По природе своей глубоконенавидя всякую интригу и в своем преклонении перед Флер считая "ребяческимвздором" необходимость скрываться, он досадовал и бунтовал, но все жеподчинялся, по мере возможности вознаграждая себя в те редкие минуты, когдаоставался с нею вдвоем. В четверг, когда они, переодевшись к обеду, стоялирядом в гостиной в амбразуре окна. Флер сказала: - Джон, я еду домой в воскресенье, поездом три сорок, с Пэддяюгтонскоговокзала; если в субботу тебе нужно навестить своих, ты мог бы в воскресеньеприехать, проводить меня, а потом вернуться сюда последним поездом. Ведьтебе все равно нужно побывать дома? Джон кивнул головой. - Что угодно, лишь бы побыть с тобою, - сказал он, - но почему я долженделать вид, точно... Флер провела мизинцем по его ладони. - У тебя нет чутья, Джон. Ты должен предоставить все мне. С нашимиродными дело обстоит очень серьезно. Нам нужно соблюдать тайну, если мыхотим быть вместе. Дверь отворилась, и Флер добавила громко: - Джон, ты просто болван. В груди Джона точно что-то перевернулось: невыносимо было притворяться,скрывать чувство такое естественное, такое всеподавляющее и сладкое. В пятницу, около одиннадцати часов вечера, Джон уложил свои вещи исвесился в окно, полугрустно, полу радостно замечтавшись о Пэддингтоне,когда услышал легкий стук в дверь как будто ногтем. Он вскочил иприслушался, Снова тот же звук. Да, несомненно ноготь! Джон открыл. Вкомнату вошло прелестное видение. - Я хотела показать тебе мой маскарадный наряд, - сказало видение истало в позу около кровати. Джон, затаив дыхание, прислонился к двери. На голове у видения былабелая кисея; белая косынка лежала вокруг обнаженной шеи на винно-красномплатье с пышными сборами у гибкой талии. Девушка подбоченилась одной рукой,другая рука была поднята под прямым углом и держала веер, касавшийсязатылка. - Вместо веера должна быть корзина винограда, - прошептало видение, ноздесь у меня ее нет. Это мой костюм по Гойе. Поза взята с картины. Нравитсятебе? - Это - сон! Видение сделало пируэт. - Потрогай, посмотри. Джон стал на колени и почтительно притронулся к подолу. - Виноградный цвет, - раздался шепот, - "La Vendimia" - сбор винограда. Пальцы Джона с двух сторон легко коснулись ее талий; он поднял глаза,полные влюбленного восторга. - О Джон! - прошептало видение, нагнулось, поцеловало его в лоб. Опятьсделало пируэт и, скользнув за дверь, исчезло. Джон стоял на коленях, голова его упала на постель. Сколько временипробыл он в этом положении, он и сам не знал. Стук ногтем в дверь, шаги,шуршание юбок, как во сне, не смолкали; и перед его сомкнутыми глазамистояло видение и улыбалось ему и шептало, и медлил в воздухе слабый запахнарцисса. А на лбу, в том месте, где его поцеловали, держался легкийхолодок, словно от прикосновения цветка. Любовь наполняла его душу, любовьюноши к девушке, любовь, которая так мало знает и так много таит надежд,которая ни за что на свете не спустится с высот и должна превратиться современем в сладкое воспоминание, испепеляющую страсть, скучный брак или,единожды на много случаев, - в сбор винограда, обильного и сладкого, срумянцем заката на гроздьях. И здесь и в другом месте довольно было сказано о Джоне Форсайте, чтобыпоказать, какое большое расстояние лежало между ним и его прапрадедом,первым Джолионом, владельцем приморской фермы в Дорсете. Джон былчувствителен, как девушка, - чувствительней девяти из десяти современныхдевушек; силой воображения он не уступал "несчастненьким" своей своднойсестры Джун; и, как сын своего отца и своей матери, он, естественно, былвпечатлителен и привязчив. И все же в самых глубинах его существа было нечтоот старого основателя их рода - тайное упорство души, боязнь выказать своичувства, твердая решимость не признавать себя побежденным. Впечатлительным ипривязчивым мальчикам с богатым воображением обычно трудно приходится вшколе, но Джон инстинктивно скрывал подлинную свою природу и был средитоварищей лишь в меру несчастлив. До сих пор он только с матерью былсовершенно откровенен и естествен; когда в субботу он ехал домой вРобин-Хилл, на сердце у него было тяжело, потому что Флер сказала ему, чтоон не должен быть откровенным и естественным с той, от кого он никогданичего не скрывал, не должен даже ей рассказывать про их вторичную встречу,если только не убедится, что ей это известно и так. Ему казалось это до тогоневыносимым, что он готов был дать телеграмму и под каким-нибудь предлогомостаться в Лондоне. И первое, что он услышал от матери, было: - Итак, ты встретил там нашу маленькую приятельницу из кондитерской,Джон. Какова сна при более близком знакомстве? С облегчением и с ярким румянцем на щеках Джон ответил: - О, она очень славная, мама. Она локтем прижала его руку. Джон никогда еще так не любил свою мать, как в эту минуту,опровергавшую, по-видимому, опасения Флер и возвратившую его душе свободу.Он повернул голову и посмотрел на мать, но что-то в ее улыбающемся лицечто-то такое, что, может быть, лишь он один мог уловить, - остановилозакипавшие в нем слова. Может ли страх сочетаться с улыбкой? Если да, то наее лице он прочел страх. И совсем иные слова сорвались с губ Джона: осельских работах, о Холли, о Меловых горах. Он говорил быстро, ожидая, чтоона сама переведет разговор на Флер. Но этого не случилось. И отец его такжене упомянул о девушке, хотя и ему известно было, конечно, об их встрече. Какобкрадывало, как калечило действительность это умалчивание о Флер, когда онбыл весь полон ею и когда мать его вся полна была своим Джоном, а его отецвесь полон его матерью! Так провели они втроем субботний вечер. После обеда мать села за рояль; она, казалось, нарочно играла его самыелюбимые вещи, и он сидел, обняв руками одно колено и позабыв пригладитьвзъерошенные волосы. Он глядел на мать, пока она играла, но видел Флер -Флер в озаренном луною яблоневом саду. Флер над залитой солнцем меловойямой. Флер в ее фантастическом наряде, - вот она покачивается, шепчет,склоняется над ним, целует в лоб. Слушая, он на минуту совсем забыл о себе ивзглянул на отца, сидевшего в другом кресле. Почему у отца такие глаза,такое грустное, непонятное выражение? С чувством смутного раскаяния Джонвстал и пересел на ручку кресла, в котором сидел отец. Отсюда он не могвидеть его лица; и снова увидел Флер - в белых и тонких руках матери,скользивших по клавишам, в профиле ее лица, в ее серебряных волосах и вглубине комнаты у открытого окна, за которым шагала майская ночь. Когда Джон поднялся к себе, чтобы лечь спать, мать пришла к нему вкомнату. Она остановилась у окна и сказала: - Удивительно разрослись эти кипарисы, которые посадил твой дедушка.При свете месяца они мне кажутся всегда особенно прекрасными. Мне жаль, чтоты не знал своего дедушку, Джон. - Когда ты выходила замуж за папу, он - был еще жив? - спросилнеожиданно Джон. - Нет, дорогой; он умер в тысяча восемьсот девяносто втором году оченьстарым, восьмидесяти пяти лет, если не ошибаюсь. - Папа похож на него? - Похож немного, но тоньше и не такой внушительный. - Да, я это знаю по портрету дедушки. Кто его писал? - Один из "несчастненьких" нашей Джун; но портрет неплохой. Джон осторожно взял мать под руку. - Мама, расскажи мне о ссоре в нашей семье. Он почувствовал, как задрожала ее рука. - Нет, дорогой; это пусть когда-нибудь расскажет тебе отец, если найдетвозможным. - Значит, ссора была серьезная? - пресекающимся голосом сказал Джон. - Да. В наступившем молчании ни мать, ни сын не знали, что дрожало сильнее -локоть ли, или сжимавшие его пальцы. - Некоторые люди, - сказала мягко Ирэн, - находят, что луна на ущербеимеет злобный вид; а для меня она всегда пленительна. Посмотри на теникипарисов. Джон, папа говорит, что мы с тобою можем поехать на два месяца вИталию. Хочешь? Джон выпустил ее локоть, и рука его повисла: так остры и так смутныбыли его переживания. Ехать с матерью в Италию! Две недели назад он лучшегои не желал бы; а теперь это наполнило его отчаянием; что-то подсказывалоему, что неожиданное предложение сделано в связи с Флер. Он проговорилзапинаясь: - О, конечно; но только, право, не знаю... Как же, ведь я только чтопринялся за дело? Мне хотелось бы подумать. Ее голос отозвался холодно и ласково: - Да, милый, подумай. Но лучше теперь, чем когда ты возьмешься всерьезза сельское хозяйство. С тобою, в Венеции - как было бы хорошо! Джон обхватил ее за талию, еще гибкую и упругую, точно у девушки. - А как же ты оставишь папу одного? - сказал он робко, чувствуя себявиноватым. - Папа сам предложил; он считает, что ты должен посмотреть хотя быИталию, прежде чем остановишься на чем-нибудь определенном. Чувство вины умерло в Джоне: он знал - да, знал, - что его отец и матьговорили не откровеннее, чем он сам. Его хотят удалить от Флер. Сердце егоожесточилось. И, словно понимая происходившее в нем, мать сказала: - Спокойной ночи, дорогой. Выспись хорошенько и подумай. Но, право,было бы чудесно! Она прижала его к груди так порывисто, что он не мог разглядеть еелица. Он стоял, чувствуя себя так, как, бывало, в детстве, когда напроказит;ему было больно оттого, что он не испытывал сейчас прилива любви к ней, иоттого, что сознавал свою правоту. А Ирэн, помедлив минуту у себя, прошла в гардеробную, отделявшую ееспальню от спальни мужа. - Ну как? - Он подумает, Джолион. Наблюдая усталую улыбку на ее губах, Джолион сказал спокойно: - Ты бы лучше позволила мне рассказать ему все, и мы бы с этимпокончили. В конце концов, Джон по своим инстинктам настоящий джентльмен. Онтолько должен понять... - Только! Он не поймет; это невозможно. - Я в его возрасте понял бы. Ирэн схватила его за руку. - Ты всегда был большим реалистом, чем Джон; и ты никогда не был такимневинным. - Это правда, - сказал Джолион. - Но не странно ли? Ты и я, мы моглибы, не стыдясь, рассказать нашу историю всему свету; а перед собственнымнашим мальчиком мы немеем. - Нам было безразлично, осуждает нас свет или нет. - Джон не может нас осудить! - Может, Джолион! Он влюблен, я чувствую, что он влюблен. И он скажетсамому себе: "Моя мать вышла когда-то замуж без любви! Как она могла?" Емуэто покажется преступным, да так оно и было! Джолион погладил ее руку, и улыбка искривила его губы. - Ах, зачем только мы рождаемся молодыми? Если б мы рождались старыми ис каждым годом молодели бы, мы понимали бы, как что происходит, и отбросилибы нашу проклятую нетерпимость. Но знаешь, если мальчик в самом делевлюблен, никакая Италия не заставит его забыть. Мы, Форсайты, упрямый народ;и он поймет чутьем, зачем его отсылают. Одно лишь может его излечить - топотрясение, которое он испытает, если ему все рассказать. - И все-таки дай мне попробовать. Джолион молчал. В этом выборе между дьяволом и морской пучиной, междуболью страшного разоблачения и горем двухмесячной разлуки с женой он втайнебольше доверял дьяволу, чем морю; но если Ирэн предпочитает море, он долженпримириться. В конце концов, это будет для него подготовкой к той разлуке,которой нет конца. Он обнял ее, поцеловал в глаза и сказал: - Как хочешь, любимая.