Особенность детской жизни этапа детства

Особенностью детской жизни на этапе детства явля­лось и то, что жизнь детей не подчинялась принятому у взрослых людей распорядку дня. Они могли просыпаться и укладываться впостель, приходить и уходить из избы, принимать пишу тогда, когда им захочется. Маленьким детям позволялось делать все, что они хотят. Они могли капризничать, кричать, громко требо­вать что-либо у матери, отца, бабушки,но не вызывали у них ни раздражения, ни гнева, ни злобы, ни желания наказать не­послушного ребенка. Вообще родители редко наказывали ма­леньких детей (Примеч. №5). Крестьяне считали, что наказание сделает ребенка боязливым, а, кроме того, оно вообще не имеет смысла: «Ен ишшо мал, смыслу у его не хватает, подрастет, в рассудок придет, то и не будет делать, а топерь што с его взять? Ты его ноне выпори, а ён завтра сызнова за то же» (№48, с. 204). Послушания добивались обычно уговорами, старались объяснить, почему нельзя совершать тот или иной поступок. Эти объяснения носили в основном ирреаль­ный характер. Детям двух — четырех лет говорили, что если они не будут слушаться, та мать позовет серого волчка, который схватит малыша «за бочок и унесет во лесок», а может явиться страшный Бука, злой Бабай-Мамай, Кока с огромным ртом, по­едающий непослушных детей, ужасный Додон, Мамашина, у ко­торой «головище с дощанище, глазища с пивные корцы», и за­берут с собой. Эта угроза пугала малыша, заставляя от ужаса примолкнуть. Однако страх скоро проходил, так как мать тут же говорила, что она защитит свое дитятко и никому его не от­даст, если он будет послушен.

Баю-бай, баю-бай,

К нам приехал Мамай,

К нам приехал Мамай,

Просит Арсеньку отдай.

Мы Арсеньку не дадим,

Пригодится нам самим.

Детей постарше «полохали» посерьезнее. В качестве устра­шителей использовался леший, черт, водяной, полевик, овинник, банник, шишига, кикимора. Так, ребенку, убежавшему в лес и вернувшемуся домой поздно ночью, спокойно объясняли, что если он будет продолжать себя так нести, то может встретиться с лешим огромного роста, с березу, с мутными глазищами и зе­леной бородой, который утащит его в свою берлогу и съест. Еще страшнее, объяснял дед внуку, ходить вечером на реку или озеро, купаться в омуте у мельницы, так как там можно попасть в лапы к водяному — старику, покрытому мхом и болотной травой. Кроме того, детей пугали различными социально маркированными лицами, воспринимавшимися деревенским коллективом как нечто постороннее, чужое, — урядником, цыганом, попом, нищим, каликой перехожим, солдатом.

Родители по возможности старались выполнять желания своих малышей, считая, что если этого не делать, то малыш может заболеть. Учитель Н. Н. Григоровский из сибирского села был в 70-е годы XIX века свидетелем сцены, в которой отразилось отношение крестьян к капризам детей младшего возраста. По его словам, трехлетнему мальчику захотелось поехать вместе со своим девятилетним братом к отцу, который рыбачил на дальнем озере. Погода была ветреная, детям надо было переезжать на лодке через озеро, и мать побоялась отправить своего младшего сына со старшим братом. Малыш кричал до тех пор, пока мать, проливая слезы, не разрешила ему отправиться в путь. Она по­садила их в лодку и плача пошла домой. На вопрос учителя, почему она выполнила желание малыша, мать ответила: «Да как его удержишь. Видишь, плачет, не захворал бы. Видно, уж больно захотел» (№ 19,с.4). Если желание ребенка было невозможно выполнить, а он, по выражению крестьян, очень «зауросил», то его утешали, унимали ласковыми словами: «дурачок ты этакий, несмышленыш мой» — и никогда не поднимали на него руку, не бросали в его адрес злобных слов. Вообще оскорбления в адрес ребенка считались в русской деревне вещью непозволительной. Полага­ли, что ребенка, обруганного матерью или отцом, мог забрать к себе черт.

В народе упорно верят, что есть невидимые существа, кото­рые иногда, впрочем, показываются или превращаются в какое-либо животное, а также могут причинять людям вред. Это дети, проклятые родителями.

Между тем в действительности у родителей грубых, не имеющих никакого понятия о воспитании, часто срываются с языка слова: «Чтоб тебя черт побрал! Будь ты проклят!» или подобная брань. И кому же это произносится? Дитяти, кото­рый, резвясь, поупрямился или просто мешает родителям. Если и просто брани не должно произносить ребенку, а делать вну­шение с ласкою, то проклятие, конечно, совсем непозволительно уже по одному христианскому чувству.

В народе существует поверье, что проклятые дети пропа­дают, особенно те, которые не были крещены и ходят без кре­ста. Детей, как говорит поверье, уносит старик и куда — неиз­вестно. Говорят, что этот старик их поит и кормит, отпускает гулять, словом, заботится, как нежный отец. Но кто этот таин­ственный старик, где воспитывает детей — неизвестно. Говорят, что он кормит детей всеми теми яствами, которые хранятся у христиан без молитвы и которые он берет, будучи невиди­мым, точно так же он поступает с бельем и платьем, в которое одевает детей.

Подобного рода легенды идут со времени язычества. Весьма возможно, что древние жрецы, скрываясь от христиан в лесах, брали заблудившихся в лесу детей под свое покровительство и воспитывали в духе язычества, чтобы поддержать молодыми свежими силами угасающее языческое верование. Так, рассказ одной женщины, бывшей крестьянки из одного подмосковного села, доказывает как сильна была на Руси вера в чудесное, в оборотней и кикимор(№52,с 191, прил. № 11).

Взаимоотношения детей и родителей в русской деревне стро­ились на любви и ласке. Крестьяне считали, что главное в от­ношении к ребенку — это «ласкота» (Прил. №4). Ребенка называли «ангельской душенькой», «сахариночкой моей», «дитятком моим люби­мым», «лоскуточком моим», «гостьюшкой моей желанной». Особенно много любви изливалось на первенцев и «одинокушек», то есть единственного ребенка в семье. Первенец казался матери и отцу самым хорошим и красивым. «У всякого первенец родится: во лбу светлый месяц, за ушами ясны звезды», — говорит по­словица. Хотя и другие дети воспринимались так, будто они «солнце ясное». В горячей любви к единственному ребенку скво­зила и глубокая жалость к нему, одинокому в этом мире: «без брательников, без сеструх». Желание предохранить ребенка от всевозможных напастей выражалось во множестве суеверий. Например, посторонним запрещалось хвалить матери ребенка — можно сглазить; нельзя целовать в губы — умрет; нельзя, чтобы ночью на ребенка падал лунный свет, — будет лунатиком и т. п. Особенно ярко проявлялась любовь матери к своему ребенку в ситуациях, когда его, маленького или уже взрослого, надо было защитить от бед и несчастий. Нежная, заботливая любовь матери раскрывается с особой силой в старинных заговорах:

«Пошла я в чистое поле, взяла чашу брачную, вынула свечу обручальную, достала плат венчальный, почерпнула воды из за-горного студенца; стала я среди леса дремучего, очертилась чер­тою прозрачною и возговорила зычным голосом. Заговариваю я своего ненаглядного дитятку над чашею брачною, над свежею водою, над платом венчальным, над свечою обручального.

Умываю я своего дитятку в чистое личико, утираю платом венчальным его уста сахарные, очи ясные, чело думное, ланиты красные, освещаю свечою обручального его становой кафтан, его осанку соболиную, его подпоясь узорчатую, его коты шитые, его кудри русые, его лицо молодецкое, его поступь борзую. Будь ты, мое дитятко ненаглядное, светлее солнышка, милее вешнего дня, светлее ключевой воды, белее ярого воска, крепче каменя горю­чего — Алатыря.

Отвожу от тебя черта страшного, отгоняю вихоря бурного, от­даляю от лешего одноглазого, от чужого домового, от злого во­дяного, от ведьмы киевской, от злой сестры ее муромской, от моргуньи русалки, от треклятыя бабы-яги, от летучего змея ог­ненного, отмахиваю от ворона вещего, от вороны каркуньи, за­щищаю от кощея-ядуна, от хитрого чернокнижника, от заговор­ного кудесника, от ярого волхва, от слепого знахаря, от стару­хи-ведуньи.

А будь ты, мое дитятко, моим словом крепким в нощи и полу­нощи, в часу и получасье, в пути и дороженьке, во сне и наяву, укрыт от силы вражьей, от нечистых духов, сбережен от смерти напрасныя, от горя, от еды, сохранен на воде от потопления, укрыт в огне от сгорания. А придет твой час смертный, и ты вспомяни, мое дитятко, про нашу любовь ласковую, про наши хлеб-соль роскошные; обернись на родину славную, ударь ей челом седмерижды семь, распростись с родными и кровными, припади к сырой земле и засни сном сладким и непробудным» (№1,с.34-35).