Панарин А.С. 19 страница

частности христианством. В борьбе с сектантством иудаизма,

прозревавшего спасение одного - избранного народа, христианство

провозгласило принцип универсализма (нет ни эллина, ни иудея, ни

язычника) - перспектива спасения не ограничена какими бы то ни было

этническими, расовыми и классовыми различиями людей. С тех пор

универса- лизм не раз подвергался попыткам доктринального и

практиче- - ско-политического пересмотра, что каждый раз ставило

цивилизацию на грань катастрофы. Не только сегодня, но и в прошлом

выживаемость цивилизации не имела естественных

("естественноисторических") гарантий, не была закреплена

"объективными", не зависящими от сознания и воли людей законами.

Выживаемость есть результат одной из возможных стратегий, которая, в

свою очередь, связана с ценностным выбором. Опыт XX века убедительно

об этом свидетельствует. Человечество столкнулось с новыми покушениями

на универсализм, на единство человеческого рода. Речь идет о двух

видах опаснейшего сектантства: об учении о торжестве избранного народа

(расовое сектантство фашизма) или избранного класса (пролетарское

сектантство большевизма). Геноцид XX века, направленный против

"обреченных рас" или "обреченных классов", - не просто рецидив

варварства, вызванный ослаблением цивилизованных запретов и норм; это

- не дионисийская стихия, внезапно вырвавшаяся наружу, а доктринально

подготовленная и обоснованная практика. С ней не сладить одними

запретами, она должна быть развенчана на языке ценностей: человека XX

века необходимо переубедить.

И особую трудность в этом отношении представляет, по моему мнению,

классовое сектантство левого радикализма.

фашизм принес неисчислимые бедствия и страдания, поставил под вопрос

жизнь и целостность человечества. Но геноцид фашизма беспрецедентен

только по масштабам; практика фашизма банальна, если иметь в виду тот

факт, что экзогенный геноцид (направленный против других народов)

сопутствует всей человеческой истории.

Совсем другое дело - классовый геноцид большевизма, направленный

против собственного народа. Опыт "социалистического строительства"

показывает, что война с "кучкой эксплуататоров" неизменно перерастала

в войну против "непролетарского большинства", в самоистребление

народа.

При этом физическому истреблению сопутствует духовное - опаснейшая

деформация, "порча" человеческой личности.

Дело в том, что большинство институтов и норм, выработанных

человечеством, носит эндогенный характер - регулирует отношения людей

внутри общества: Поэтому развязанные в ходе классовых, гражданских

войн эндогенная ненависть и эндогенный геноцид прошлись прямо по всем

социальным институтам, разрушая или по меньшей мере опасным образом

релятивируя вековые социальные нормы. Объявив общечеловеческую,

внеклассовую мораль "сладенькой побасенкой" лакеев буржуазии, подчинив

ее классовому, а затем государственному интересу, большевизм разрушил

самое главное в ней - ее универсализм. Государство "диктатуры

пролетариата" избавило своих подданных от такого внутреннего барометра

нравственности, как совесть, превратив мораль в категорию

административно-командной системы: морально все то, что ведено и

дозволено властью.

Особое значение имело доктринальное обоснование этого присвоения

нравственности "государством нового типа". Марксизм, зачислив культуру

и нравственность в разряд надстройки, лишил их автономного -

самоценного и самодовлеющего характера. Мефистофельская

проницательность "великого учения" была направлена на то, чтобы

развенчать всеобщность этих столпов человеческой духовности, показать,

что в их основе изначально лежит корыстный классовый интерес, что их

пафос есть превращенная и сублимированная форма чего-то более

подлинного и реального, нежели они сами. Нечто подобное осуществлял

другой мастер и учитель заподозривания - основатель психоанализа 3.

Фрейд.

Его "либидо" играло ту же редукционистскую роль, что и материальный

классовый интерес у Маркса. ".Экзистенциальчый анализ считает

человека существом, ориентированным на смысл и стремящимся к ценностям

(в противоположность ^дячему психоаналитическому представлению о

человеке как

7-1585

о существе, детерминированном преимущественно влечениями и стремящемся

к наслаждению)"3.

Сегодня проблему человека нельзя решить, не поставив вопрос о смысле

его жизни и деятельности, заведомо превосходящем не только его

индивидуальные цели, но и те, которые^ ставит перед ним главный

экспроприатор его души - государство. Культура и нравственность, как и

религия, должны быть отделены от государства, но не в том смысле,

какой имеют в виду сторонники объявления их "частным делом", стоящим

ниже государственного интереса, а в том, какой предусмотрен кодексом

мировых религий, поставившим их выше интересов и целей национального

государства.

Вопрос о человеке - это вопрос о его-всеобщности, надэмпиричности,

надсоциологичности. Сегодняшний "постсоциологический" человек знает,

что категорические императивы нравственности и духовности стоят выше

любых классовых и государственных целей, т.е. выше всего того, что

разделяет людей и посягает на универсализм. Горе тем политикам,

которые видят в политике последнюю реальность, конечный смысл и

критерий деятельности. Подмена высшего низшим, абсолютного -

относительным, универсального - групповым есть расхищение бытия и

времени, отпущенного человеку и человечеству.

Великий смысл заложен в принципе альтернативных движений: мыслить

глобально, действовать парциально (здесь и теперь, не дожидаясь, когда

созреют предпосылки для "окончательных решений"). Этот принцип

направлен против классового и государственного эгоизма деятелей,

заполучивших огромную мощь современных промышленных и политических

технологий, т.е. действующих помимо своей воли глобально, но

продолжающих мыслить парциально - своекорыстно. Главная их ошибка

касается интерпретации пространства и времени цивилизации. Что

касается времени, то здесь главную трудность создает эсхатология

марксизма, обещающая скорый конец "предыстории", связанный с

разделением людей и многообразием социальных интересов. Эта

эсхатология породила особую "диалектику ожиданий": как раз накануне

"окончательного объединения" людей в земном рае коммунизма должно

происходить самое радикальное их размежевание и противостояние по

классовому принципу. Чем неистовее классовое противостояние, тем ближе

"окончательное" объединение, чем выше готовность "доведения классовой

борьбы до конца", тем скорее наступит торжество высшей справедливости.

Отсюда

3 Франкл В. Человек в поисках смысла. М., 1990, с. 115,

ясно, что все то, что категорически запрещено "там" (в коммунизме) -

кровавое насилие и подавление, отказ от моральных ограничений,

ниспровержение всех норм - необходимо и оправданно здесь, ибо

величайшая в истории абсолютная цель требует абсолютной

неограниченности в средствах.

Если же отказаться от эсхатологии и мыслить в масштабах срединного

цивилизованного времени, далекого как от космогонического начала

истории, так и от ее конца, то придется признать, что социальные

различия и несовпадения интересов будут существовать неопределенно

долгое время и, следовательно, надо сегодня обеспечить цивилизованное

существование людей с различными интересами, вместо того, чтобы

откладывать гражданский мир до времени, когда эти различия исчезнут.

В отношении социального пространства проблему создает любой

социально-групповой эгоцентризм, замешанный на провинциализме и

сектантстве. Если исходить из того, что единое пространство

человечества по-прежнему отсутствует, если поссорившиеся и навредившие

друг другу группы людей могут разойтись по своим изолированным

экологическим нишам, тогда "их" интересы остаются их интересами, нас

не касающимися. Тогда оправданы периодические вылазки против их

интересов - если возможно возвращение в свою безопасную нишу, где они

нас не достанут. Но если проникнуться сознанием единого пространства,

неустранимости присутствия "других" рядом с нами, тогда их интересы

выступают совсем в ином качестве.

Чем больше мы ущемляем их интересы, тем более проблематичным делаем

наше собственное будущее, ибо рано или поздно они опомнятся и

соберутся с силами. Вместо экспроприаторской стратегии разовых

выигрышей необходима партнерская стратегия взаимного учета интересов,

когда любые проблемы решают в контексте имеющих продолжение отношений

с другой стороной. В этой перспективе необходима философская и

правовая легитимация "другого": признание неустранимости

(перманентности) его присутствия как другого, и более того, его

ценности как другого, ибо в рамках отношений партнерского обмена

именно различия делают людей нужными и коммуникационно открытыми друг

другу.

Универсализм, таким образом, базируется на презумпциях единого

социального пространства и длительного исторического времени.

4. Принцип субстанциальности, Пожалуй, нет ничего более ТРУДНОГО для

сознания, прошедшего марксистскую выучку,

7*

чем понятие неотчуждаемых прав человека. Дело в том, что это понятие

не является социологическим. Если человек - совокупность общественных

отношений, то прав у него ровно столько, сколько общество может и

желает ему предоставить;

и самое главное, с марксистской точки зрения, что эти права

обусловлены его классовой принадлежностью (максимум прав - у

представителей господствующих классов при фактическом бесправии

эксплуатируемых). Но что же тогда означает статья 1 Всеобщей

Декларации прав человека "Все люди рождаются свободными и равными в

своем достоинстве и правах"?

Дистанцирование от эмпирической реальности, наблюдаемое в большинстве

стран современного мира, здесь несомненно, но можно ли такое

дистанцирование объяснить утопическим благодушием "абстрактного

гуманизма"? Мировое сообщество придало Декларации нормативный статус,

сформулировав минимальные стандарты в этой области и обязав

государстваучастники Хельсинкского процесса привести свое внутреннее

законодательство в соответствие с этими стандартами. Иными словами,

здесь заявляет о себе критическая способность политологического

суждения, трансцендирующая социологическую реальность, связующая свои

нормы не с нею, а с природой человека, обладающая свободой и

достоинством.

Отвергая всеядность истории, приемлющей любые режимы ("все

действительное разумно"), политическая антропология выделяет среди них

нормальные, демократические, и отклоняющиеся (нарушающие основные

права человека). Самое любопытное заключается в том, что это различие

"работает": так, гласность укрепляет демократический режим, но

действует губительно на авторитарные и тоталитарные режимы. Как

показывает опыт Венгрии 1956 г. и Чехословакии 1968 г., наконец,

недавние события в странах Восточной Европы, они не выдерживают и

нескольких месяцев гласности, начиная необратимо разлагаться.

Не меньшую проблему для чисто социологического подхода представляет

понятие правового государства, то есть государства, подчиненного

праву. С позиций, привычных нашей догматике, - это нонсенс: право есть

возведенная в закон воля господствующего класса, а государство есть

средство, принуждающее всех (прежде всего угнетенные классы) соблюдать

эту волю. Но действительный смысл правового государства состоит,

скорее, в противоположном: акцент делается не на подчинении граждан

государственной воле, а на равном подчинении всех, в том числе и

государства, закону.

Здесь сразу же возникает вопрос: что же образует содержательную

сторону самого закона? И опять перед нами встает проблема соотношения

социологического и антропологического. Дело в том, что в основном

законе содержатся положения, находящиеся вне досягаемости воли

парламентского большинства или даже плебисцитарно выраженной воли

народа. Как пишет Э. Соловьев, "известные принципы, формулируемые в

конституции (это относится прежде всего к основным правам человека,

ныне находящимся под защитой соответствующих международных

деклараций), принимаются в качестве неперерешаемых; ни в

парламентском, ни в плебисцитном порядке"4.

Итак, суверенитет власти, в том числе и самой демократической, не

может быть абсолютным: его границы заложены в человеческом измерении

политики. Речь идет о человеке как субстанциальном начале, не

подвластном ни обществу в наличном его виде, ни историческому

прогрессу вообще. На последнем стоит остановиться особо. Прометеева

воля к преобразованиям, воодушевляющая человека новоевропейского типа,

основывалась на определенной картине мира и только в ее рамках

выглядит обоснованной и разумной. Безграничность этой воли

основывалась на следующих презумпциях:

бесконечности (безграничности) природы и ее ресурсов, обратимости

любых процессов (что означало отсутствие уникальности ситуаций,

событий и объектов - их бесконечную тиражируемость) и простоты

(линейной зависимости между прошлым и будущим, что обеспечивает

тотальную исчисляемость и предсказуемость).

Следует прямо сказать, что тоталитарная традиция, начиная от Мора и

Кампанеллы до современных адептов "нового общества" и "нового

человека", строится на этих презумпциях. Для понимания тоталитаризма

важны не только такие понятия, как несвобода, подавление, ограничение;

не менее важно здесь и отсутствие ограничений.

Достоевский прекрасно показал это: "если Бога нет, то все позволено".

В самом деле, главный соблазн тоталитаризма связан с незаметной

поначалу подменой эмансипации человека эмансипацией власти -

освобождением ее от всех сдерживающих начал и норм. Еще в 20-х годах

мотив радикального эмансипаторства как будто довлеет в советской

культуре. Свобода человека смешивается со смертью Бога, с помещенибм

"строителя нового мира" в механическую пустоту вселенной, где все

можно поменять и переставить местами.

Соловьев Э.Ю. Личность и право // Вопр. философии, 1989, № 8, с. 88.

Отсутствие границ и тайн воспринималось как празднество революционного

духа: "твори, выдумывай, пробуй". Главной антитезой такого типа

сознания стала антитеза субстанциализ -?? и функционализма. Признание

нерушимых субстанциальных начал как в окружающей природе, так и в

самом человеке означало ограничение прометеевых амбиций власти,

строящей новый мир. Субстанциализм означал, что

функционально-организационный подход к миру и человеку не является

единственно возможным, что в качестве нередуцируемой дополнительности

существует и другой подход, признающий окончательность

(неперерешаемость) некоторых оснований и начал. Но власть

проповедовала идею абсолютного служения прогрессу (т.е. самой себе) и

любые начала низводила до функции.

Все то, что сохраняло неслужебный статус автономного и самоценного,

рассматривалось как зло. Поэтому была объявлена война памяти как

категории, фиксирующей наследие - все то, что стало неотчуждаемым

достоянием природы и человека. Отсюда - борьба с национальной историей

и традицией и истребление их носителей - историков, этнографов,

краеведов. Отсюда же - борьба с генетикой - признание генетического

кода воспринималось как злонамеренный вызов преобразователям природы.

Борьба с "буквой закона", с правовыми конституционными началами,

уничтожение независимой судебной власти так же могут быть оценены в

контексте самоутверждения не связанной ничем "преобразующей воли".

Мне кажется особо важным сориентировать наше политическое сознание и

политическую теорию в духе антропологического субстанциализма. Перед

обществом, высвобождающимся из тисков тоталитаризма, возникает почти

непреодолимый соблазн трактовать демократию как снятие ограничений. Но

демократические права связаны с признанием нерушимости определенных

принципов и границ - преодоление социологического функционализма в

пользу принципа самоценности и субстанциальности человека. Наша

сегодняшняя демократическая воля в одном существенном пункте

напоминает тоталитарную государственную волю: она еще не связана

законами, да и сами законы понимает в духе "неограниченного

суверенитета" большинства. А между тем уже один из осно-вателей

либерализма Констан писал, что "есть вещи, в отношении которых

законодатель не имеет права законодательствовать и. есть

волеизъявления, идти на которые ки народ, ни его доверенные лица не

вправе"5.

5 Constant В. Oeuvres. P., 1957, р. 1108.

На мой взгляд, в переходные ("перестроечные") периоды как никогда

остро сталкиваются две парадигмы политического мышления:

социологическая и антропологическая. Первая ориентирует весь процесс

государственного строительства функционалистски - на учет новых,

назревших потребностей общества, новых государственных интересов и

т.п. Вторая означает строительство согласно незыблемым принципам,

соответствующим "природе человека" (незыблемая собственность,

незыблемые права и свободы и т.п.). Именно так строили свою республику

отцы-основатели Соединенных Штатов Америки. Не случайно, конституция,

которую они приняли 200 лет назад, служит до сих пор. Характерной

особенностью такого подхода является то, что он фиксирует не

возможности, а границы (все, что не запрещено, позволено). Границы же,

в свою очередь, носят субстанциальный характер: в основе их лежит не

изменчивая государственная польза, а неизменные принципы бытия

человека в мире в качестве автономного, неподопечного и

самодеятельного.

В таком обществе деятельность институтов постоянно тестируется по

критерию соответствия индивидуальному благу, что конкретизируется как

воля избирателя и воля потребителя. В обществе законодательно

запрещено все то, что грозит подменой этой антропологической

реальности социологическими химерами вроде "общего блага", "общей

воли", "общего интереса" и т.п.

Опыт свидетельствует, что оба важнейших механизма современного

цивилизованного общества - рынок и парламентская демократия - основаны

на безусловном доверии к обыденному сознанию рядового гражданина.

Возьмем экономику и сравним два противоположных способа ее регуляции -

"госплановский" и рыночный. Система Госплана была представлена

десятками тысяч профессионалов, вооруженных специальными знаниями,

многолетним опытом и великим учением. Их задача - определить на основе

рафинированного анализа "оптимальные" отраслевые и межотраслевые

пропорции, обеспечить ту планомерность и пропорциональность развития,

которая признана одним из главных экономических законов социализма. А

что является законом рынка? Рынок требует безусловного подчинения

производителя воле потребителя - той самой прихотливой, изменчивой,

внутренне несогласованной воле, которая представлена несметным

количеством разнообразных покупателей и заказчиков, большинство из

КОТОРЫХ понятия не имеют о великих экономических законах и оптимальных

народнохозяйственных пропорциях.

И однако, как показывает мировой опыт, в том числе наш,

^тастрофический, именно эта "слепая" воля неорганизован-

ных масс потребителей, эта "невидимая рука" рынка содержит в себе

несравненно больший экономический смысл, чем всевидящий госплан.

Реальный общественный продукт - это продукт, затребованный

потребителем. Реальные деньги - это деньги, добровольно уплаченные

потребителем на свободном рынке товаров и услуг. Все остальные

"товары" и "деньги" ни деньгами, ни товарами на самом деле не

являются.

В политической области мировой опыт также сталкивает две

противоположные модели: одна основана (в идеале!) на суверенитете

рядового избирателя, который решает, какой именно партии, на основе

какой программы управлять страной. Другая исходит из существования

"вечного авангарда", который, опираясь на великое учение, призревает

будущее, знает "смысл истории", а тем самым и высшие, истинные

интересы народа.

Только вернув обществу человеческое измерение, а индивиду - статус

конечной инстанции, определяющей, чему быть и чему не быть в нем,

можно прекратить производство ради производства в экономике и власть

ради власти в политике. Антитрестовское законодательство, как и меры,

предотвращающие посягательства на свободное волеизъявление

избирателей, могут быть расценены как профилактика, направленная

против мнимых сущностей постчеловеческого мира.

5. Принцип свободы. В рамках социологической парадигмы основной

исследовательской и методологической проблемой выступает выявление

механизмов влияния общества на личность. Социологический разум не

найдет успокоения до тех пор, пока от индивида не останется ничего,

кроме социальнопредставительских функций: пока он не предстанет в

качестве репрезентации объективной экономической необходимости,

классового интереса, социального заказа и т.п.

Антропологический подход ставит перед собой прямо противоположную

задачу: представить индивида как носителя иначе-возможного, объективно

не предопределенного, альтернативного. Индивид не только представляет,

но и противопоставляет, - через его волю, фантазию, воображение и

упрямство в порядок бытия вклинивается стохастический момент

вариативности и свободы.

В основании проблемы гуманитарного видения мира - видения, при котором

человек преодолевает свою надстроечнорепрезентативную ограниченность и

приобретает вес онтологически значимого фактора, - лежит проблема

статуса самой духовности. Проблема Человека изоморфна проблеме

Духовного начала: искушения сциентизма, технологизма, детерминизма

неизбежно затрагивали статус того и другого.

Начиная с XX века люмпенизированные массы населения, выбитые из колеи

индустриализацией, все чаще примеряли на себя механическо-объектный

способ существования. Вероятно, он более всего соответствовал

взыскуемому ими принципу "демократии равенства". В этом пункте

произошло соединение механическо-детерминистской доктрины старого

рационализма с движением социального равенства. Дело в том, что мир

равенства - это линейный мир, лишенный тайны, качественной

прерывности, здесь, как в застенке Оруэлла, не бывает тени - один

всепроникающий и всепросвечивающий хирургический свет. Диалог с

идеологией равенства становится содержательным, когда имеешь дело не с

ее вульгарно-гедонистическими, перераспределительными проявлениями, но

с наиболее респектабельными, например, с трудовой теорией стоимости и

прибавочной стоимости. Вспомним, чего не мог простить Сальери Моцарту.

Сальери не сторонник преждевременной коммунистической уравнительности;

он скорее близок социалистическому требованию "вознаграждения по

труду" и готов легитимировать неравенство - в той мере, в какой оно

обусловлено неодинаковостью трудового вклада. Феномен Моцарта

потрясает вселенную Сальери тем, что вносит в нее чудо гения,

нарушающего принцип механического соответствия между трудовым вкладом

и полученным результатом. Сальери, словно марксистский политэконом,

сводит, в целях единства измерения, сложный труд к простому, "Ремесло

поставил я подножием искусству, я сделался ремесленник.,., звуки

умертвив, Музыку я разъял, как труп"6. И что же? Вместо рациональной

предсказуемости он имеет перед собой оскорбительное для теории чудо,

"О небо! Где ж правота, когда священный дар, когда бессмертный гений -

не в' награду любви горящей, самоотверженья, трудов, усердия, молений

послан - а озаряет голову безумца, гуляки праздного?"7

Преступление Сальери сродни преступлению уравнительного левого

радикализма, закончившего тоталитаризмом. Сначала левый радикализм

требовал равенства стартовых условий, полагая, что этого достаточно

для установления социального равенства. Когда же обнаруживается, что и

в равных условиях разные люди получают неодинаковые результаты,

поборники равенства требуют обезличить уже не обстоятельства, а самого

человека. Так логика равенства влечет за собой смерть человека. Начав

с искоренения исторического наследия, как повинного в неравенстве

стартовых условий, поборники равенства заканчивают искоренением

свободы творчества. Богатст-

6 Пушкин А.С. Соч.: В 3 т. Т. 2. М., 1986, с. 442. Там же, с. 443.

во, благополучие, свобода, сама жизнь трактуются в духе "закона

сохранения энергии" - как игра с нулевой суммой: приобретения одного

автоматически означают вычет у другого. Таков закон механического

мира, таков и закон прибавочной стоимости, действие которого обещало

доведенную до предела поляризацию богатства и нищеты.

Что же неожиданного вносит сюда свобода-творчество?

Она преодолевает последние бастионы социологического натурализма

всюду, и в частности в экономике, демонстрируя, что основным

богатством общества является творческая свобода человека. Рабы

тоталитарных режимов не покладая рук делали свою муравьиную работу, но

воздвигнутые ими монументы - каналы и дамбы, БАМ'ы и повороты рек -

находятся по ту сторону и мира Богатства, и мира Красоты,

Мы уже говорили, что производство в постчеловеческом мире не имеет

социального адреса - его продукция вращается в кругу производства ради

производства. Но оно и не персонифицировано в форме человеческого

замысла - поистине это мир "объективных" - вещных законов,

С чего же начинается антропологический подход в политике?

Он выступает как искусство давать "объективно возникающим проблемам"

имена, идентифицировать их путем соотношения с социальным субъектом,

судьбу и статус которого они затрагивают. В теории организаций давно

доказано, что проблема не решается до тех пор, пока она анонимна - не