Панарин А.С. 15 страница

феномена - к закону (устойчивой, повторяющейся связи явлений). Но

опору уникальности он ищет не во внутреннем мире культуры, а во

внешнем мире природы, утверждая непреодолимое давление биологии и

географии на историю и их конечный реванш над ней,

Эволюция европейской культуры отмечена циклами, в чемто совпадающими с

кондратьевскими. В повышительной фазе, когда довлеют оптимистически

завышенные ожидания прогресса, природные детерминанты и ограничения

как бы сводятся на нет и утверждается перспектива безостановочного

пути в "светлое будущее". В понижительной фазе активизируется сознание

ограничений - ресурсных, экологических, демографических и т.д. Иными

словами, ощущается реванш языческого (натуралистического) пессимизма

над парадигмой христианской духовности, запрещающей оглядываться на

природные (физические) обстоятельства и не видящей в них настоящей

природы.

Наряду с этим наблюдается еще одна дифференциация. Повышительной фазе

сопутствуют универсалистские ожидания человечества, идущего к своему

"окончательному единству". Морфология разнокачественного мира

связывается с пережитками прошлого, преодолимыми в перспективе

прогресса. Напротив, в понижительной фазе активизируется сознание

драматической неоднородности мира, разъединенноеT отдельных его

частей, развивающихся с неодинаковой скоростью, а то и вовсе идущих в

разные стороны. Тема всеобщего прогресса сменяется темой судьбы -

неодинаковой у всех и при этом ненадежной, переменчивой. Мир

раскалывается на победите-

<ей и неудачников - изгоев прогресса, И если первые тяготеют к

парадигме объяснения - оценивают свое благополучное положение как

закономерный итог всей предшествующей эволюции, то вторым ближе

парадигма понимания - интуиция уникально складывающейся судьбы, не

подчиняющейся "общим закономерностям" и рационалистическим

предожиданиям.

Это находит подтверждение в современной когнитивной психологии, в

частности, в опытах Тэджфела и Тэрнера, сопоставивших психические

состояния и менталитет выигрывающих и проигрывающих спортивных команд.

Обнаружилось, в частности, что "победители" склонны оценивать свои

успехи детерминистски - как результат прежних приобретений

(тренировок, опыта, квалификации). Напротив, "побежденные" больше

чувствуют свою отгороженность от мира объективных причин и переживают

свою ситуацию с большой экзистенциальной напряженностью - как

уникальную и непрозрачную для объясняющего разума.

Словом, если сознание победителей ближе к "холодному"

рационалистическому типу, то сознание побежденных - к "горячему"

интуитивистскому. Не случайно Л. Толстой заметил, что "все счастливые

семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива

по-своему",

Применительно к нашей центральной дихотомии можно сказать так:

цивилизационное сознание представляет собой мироощущение заслуженного

успеха (что означает сочетание детерминизма, рационализма и

оптимизма); геополитическое сознание активизируется как сознание

незаслуженной обиды (иррационализм в сочетании с

реваншистско-"героическим" или стоически-фаталистским пессимизмом).

Геополитическое сознание, если оценить его в христианской

цивилизационной перспективе, представляет собой архаичный модус,

связанный с реактивизацией дохристианских (языческих), вообще, и

допросвещенческих, в частности, концептов: концепта природной

зависимости человека (в противовес установкам духовной, а затем и

технологической свободы от природных ограничений) и концепта слепой,

иррациональной судьбы (в противовес детерминистско-рационалистическим

презумпциям Просвещения),

У нас скачкообразность перехода от цивилизационного типа видения к

геополитическому, несомненно, объясняется быстротой перехода от

мироощущения страны, избавившейся от оков тоталитаризма и празднующей

свою приобщенность < передовому и победоносному "свободному миру", к

мироощущению изгоев, потерпевших сокрушительное поражение в третьей

мировой войне и испытывающих все последствия этого поражения,

Легко понять, что появление новой, геополитической доминанты в России

объясняется теми же обстоятельствами, с какими это появление было

связано в Германии после Версаля.

С этим, несомненно, связаны и сдвиги в границах политического спектра.

Примат цивилизационных ожиданий "нового мирового порядка" и

возвращения в "европейский дом" укреплял положение леволиберального

демократического лагеря в России. Смена мироощущений в духе

геополитической доминанты дала основания для резкой активизации сил,

принадлежащих правой части политического спектра - политическому

алармизму "государственников", "империалистов", "патриотов" и

"национал-патриотов". Как бы сегодня ни называть их, невозможно

игнорировать тот факт, что их сознанию открываются те факты нового

государственного, геополитического положения России в мире, которые

демократические "оптимисты" предпочитали не замечать.

Эта поразительная нечувствительность к столь резкому понижению страны

в статусе и связанным с этим опасностям не могла не дискредитировать

правящую "демократию", что и сказалось на результатах декабрьских

(1993 г.) выборов в Федеральное собрание.

В чем специфика геополитического видения по сравнению с

цивилизационным?

Главное отличие геополитического сценария от цивилизационного состоит

в презумпции государственного одиночества. Цивилизационный сценарий

исходит из картины упорядоченного, структурированного мира, в котором

над каждым суверенным государством возвышается некая суперсистема -

цивилизационный свод наднациональных, надгосу дарственных норм,

которым все подчиняются, создавая тем самым стабильное пространство

предсказуемости.

Геополитический сценарий исходит из другой, номиналистической

презумпции, согласно которой действительной реальностью являются

изолированные организмы - государства, ведущие трудную и опасную

борьбу за выживание, а вся цивилизационная суперсистема -

международное право, "новый мировой порядок", единые общечеловеческие

интересы и т.д. - представляет собой конвенциалистскую призрачность -

"дружбу до первого милиционера".

Геополитический "экзистенциализм" настаивает на принципиальном

одиночестве государств и народов в этом мире, и потому его

доминирующим мироощущением является тревога. Он не верит ни в какие

цивилизационные гарантии: в мире нет гарантий, в нем господствуют

столкновение разнонаправленной воли и коварство случая.

Надо сказать, что интуиция геополитического сознания в чем-то

существенном корректирует ощущение застрахованности от хаоса,

свойственное цивилизационной идеологии.

В 90-е годы оказалось вполне возможным то, что представляется вовсе не

возможным ("навсегда преодоленным") с позиций цивилизованного порядка,

Взять хотя бы проблему границ; она казалась "навсегда решенной" в

Европе, во-первых, в силу особенностей ядерной эпохи, в которой всякая

насильственная ревизия границ чревата всеобщей катастрофой, и,

во-вторых, в силу закрепления сложившейся после второй мировой войны

геополитической структуры мира системой общепризнанных договоров.

Обвал 90-х годов показал, что и в ядерный век государства и народы

лишены гарантированного пространственного, геополитического статуса:

старая истина восторжествовала над понятием нового мирового порядка.

Аналогичной оказалась и судьба многих цивилизационных приобретений

человечества. Демоны изоляционизма, авторитаризма, братоубийственных

конфликтов и кровной мести казались навсегда "заклятыми" и закованными

цивилизованным разумом. Но стоило распасться послевоенному порядку,

как они тотчас же проснулись и потребовали человеческих жертв. Это же

относится и к другой презумпции цивилизационного сознания - презумпции

солидарного мирового сообщества. Вчера еще казалось, что в современном

"идущем к единству" и взаимозависимом мире система мирового порядка

представляет надежную реальность, а мировое сообщество - ее гарант,

мобилизующий свою энергию для защиты единых политико-правовых норм и

гуманистических кодексов.

Однако стоило распасться биполярной структуре мира, как появились

"мягкие" в геополитическом отношении пространства и сразу же проявился

неразумный эгоизм множества держав, готовых "прибрать их к рукам", не

оглядываясь ни на какие международные нормы и мнение мирового

сообщества.

Так стал оправдываться пессимистический реализм геополитического

сознания, касающийся одиночества государства в мире, не имеющем

гарантий.

Парадокс новейшей истории состоит в том, что биполярная структура

мира, несмотря на свои ужасающие издержки, связанные с бессмысленно

расточительным соперничеством двух сверхдержав, все же больше

соответствовала ожиданиям цивилизационного сознания, касающимся

мирового порядка, стабильности, предсказуемости и "единых

пространств", чем нынешняя бесструктурность, грозящая похоронить

всякий "орядок.

Достоянием нашего новейшего, обретенного в 90-х годах опыта является

осознание того, что понятие мирового порядка включает в качестве

необходимого компонента момент силового контроля. Связанные с этим

понятием парадоксы состоят в следующем:

1. Крупные державы, обладающие большим потенциалом взаимного

разрушения, ведут себя, как правило, более сдержанно и ответственно,

чем более мелкие.

2. Мировой порядок - не столько имманентная структура, сколько

результат внешнего контроля со стороны крупных

государств-организаторов единого пространства в рамках определенной

геополитической ниши. Словом, мировой порядок - не столько продукт

либерально-демократического комплекса, связанного с идеологией

свободы, равенства, братства, терпимости и консенсуса, сколько

наследие старой римской идеи контролируемого пространства.

Разрушение "римской идеи" под любыми предлогами, в том числе и с

позиций либерально-демократической благонамеренности, чревато, как уже

показал опыт "демократического" "парада суверенитетов" в бывшем СССР,

провалами в доцивилизованное состояние "войны всех против всех".

Постсоветский опыт "вхождения в европейский дом" показал и другое:

римская идея сразу же оказывается безнадежно утопической, если

исходить из постулата одного Рима - моноцентричной мировой системы,

контролируемой из единого центра. В мире со времен распада древнего

Рима на Восточный и Западный существуют, по меньшей мере, два Рима -

две качественно специфичных стратегии организации геополитического

пространства, приспособленных, соответственно, к гомогенной

западнохристианской и гетерогенной восточной

(православно-мусульманской) частям ойкумены,

Естественно, что интеграция каждого из этих двух типов пространства

требует разных стратегий.

Иллюзии правящих российских "демократов" связаны либо с постулатом

демократической имманентности мирового порядка, якобы целиком

построенного на взаимном согласии, а не на "римской идее" внешнего

контроля со стороны сверхдержав, либо с постулатом

американоцентричного мира, контролируемого из единого центра,

На это можно возразить: мир достаточно разнороден, плюралистичен,

чтобы не быть организованным по единому шаблону; мир слишком

разнороден, чтобы рассчитывать на имманентное согласие, лишенное

подпорок силового контроля,

Поэтому реальные альтернативы российской геополитики могут быть

связаны либо с римской идеей сверхдержавы, ор-

ганизующей евразийское пространство согласно новому разделу сфер

влияния между западным и восточным "Римом", либо с романтической"

геополитической концепцией "государственного одиночества" России в

мире, не имеющем гарантий.

Первая концепция объективно является конвенционалист - ской и исходит

из реальности супергосударственных систем в современном мире. Вторая -

радикально номиналистической, не признающей других реальностей, кроме

государственного суверенитета и государственного эгоизма.

2. Геополитическое и цивилизационное самосознание России: точки

пересечения. Как и всякая политика, геополитика представляет собой

форму диалога. Здесь речь идет не о монологической программе упрямого

Робинзона, гнущего свою линию, а о пространстве разговора, где каждая

новая реплика со стороны партнера (партнеров) модифицирует наше

поведение в духе заранее не предопределенного ответа. Как пишет

Гадамер, "разговор - это не два протекающих рядом друг с другом

монолога. Нет, в разговоре возделывается общее поле говоримого"13. О

чем же может идти "разговор" между участниками геополитического

процесса в Евразии и за ее пределами?

Выше уже упоминалось, что базовыми принципами геополитики являются не

столько вариативные факторы, меняющиеся вместе с прогрессом, сколько

некоторые инварианты, связанные со статусом государства в

географическом измерении. Независимость коллективных субъектов (в том

числе государственных) от географического пространства может

возрастать в перспективе прогресса, но она никогда не становится

полной: география - это тот тип наследственности, который можно

облагораживать, но нельзя совсем изменить.

В чем может проявляться геополитическое самосознание России в качестве

сверхдержавы, характеризующейся острым чувством ответственности за

наследуемое в течение веков евразийское пространство (о другом,

изоляционистском типе самосознания разговор будет идти ниже). Здесь

невозможно игнорировать глобальные геополитические модели,

разработанные X, Маккиндером, Спайкменом, Козном и другими

геополитиками. Речь идет не об искусственных конструкциях, а о

прояснении, актуализации в нашем сознании реальной геополитической

дифференциации мира, с которой мы так сжились, что не замечаем ее, как

часто не замечаем нашего ""ела, пока оно в здоровом состоянии.

13 Гадамер Г.Г. Актуальность прекрасного. М., 1991, с. 48.

Главная дихотомия, из которой исходят эти политологи, носит достаточно

традиционный характер. Она связана с различием между морскими и

континентальными державами. На глобальном уровне это означает деление

мира на две полусферы: сухопутную (континентальную) и морскую. В

контексте этого деления мира один регион выступает как имеющий

ключевое значение - Евразия. Согласно геополитической теории, это -

осевое пространство мира - хартленд.

Коренное различие между океанической сферой и евразийским хартлендом

состоит в том, что первая является мозаич-. ным, полицентричным

пространством, тогда как второй образует монолит, представленный

одной-двумя сверхдержавами. Не случайно главная забота держав

атлантического "римленда" состояла в том, чтобы воспрепятствовать

союзу двух "держателей" хартленда-Германии и России. Иными словами, в

глазах западных геополитиков угроза со стороны России связана с тем,

что она является носителем евразийского монолита, масса которого во

много раз превышает разрозненную массу океанических государств.

Ощущение этой асимметрии представляет собой основу геополитического

понимания процессов новейшей истории, во многом альтернативного их

цивилизационному пониманию. Так, например, три важнейших события

истории XX века - возвышение США, их растущее вмешательство в

европейские дела на стороне морских держав - вплоть до политики

"единого атлантического пространства", наконец, интеграция стран

Западной Европы могут быть поняты в свете одной логики. Речь идет о

том, чтобы уравновесить слишком "легкую" западную (атлантическую)

часть Евразии с тяжестью восточного евразийского монолита.

Это - с одной стороны. А с другой - западная (океаническая)

геополитика состоит в том, чтобы, по возможности, раздробить этот

монолит сначала путем противопоставления России и Германии - ведущих

держав хартленда, затем - отрыва Восточной Европы от России и,

наконец, если представится возможность, то и дробления самой России -

превращения ее в мозаичное пространство малых автономных государств и

регионов. Эту логику можно понять, если не упускать из виду моменты

периодического "нависания" евразийского монолита над раздробленной

Европой. Так было после 1812 года, так случилось и после 1945. Однако

наглядность геополитических конструкций (глядя на карту, убеждаешься в

физической "легковесности" Западной Европы по сравнению с Хартлендом)

может быть обманчивой. Трудность состоит в том, чтобы дать достоверный

ответ на несколько важных вопросов.

Во-первых, о сущности и назначении евразийского моноли??. Не повлечет

ли за собой его разрушение (дробление) такую нестабильность в Евразии,

связанную с перманентными конфликтами множества безответственных

этнократий, которая намного перевешивает неудобства, вызванные

соседством слишком тяжелой (и, честно скажем, архаически

организованной) государственной массы?

Во-вторых, является ли Россия главным или даже единственным носителем

евразийского монолита или, может быть, устранение России в этом

качестве повлечет за собой появление других претендентов, способных

повести себя значительно менее предсказуемо? Если Евразия монолит по

существу, то вряд ли корректно связывать бытие этого монолита с одной

только Россией: евразийская сущность проявит себя и в иных формах, что

доказано прошлым историческим опытом (в частности, татаро-монгольской

мировой империей). Сегодня претендентом на эту роль на Западе может

стать Германия, а на Востоке в скором времени Китай.

В-третьих, насколько взаимозависимы интеграционные процессы на Западе,

в океаническом пространстве, и на Востоке, в

континентально-евразийском? Не повлечет ли за собой дробление

восточного пространства неожиданного и явно не входящего в намерения

западных стратегов дробления атлантического пространства? Некоторые

несомненные признаки такой зависимости сегодня уже наличествуют. Еще

недавно, в конце 80-х, процесс европейской интеграции оценивался как

идущий к благополучному итогу (Европа-92). Сегодня он явно

застопорился и выглядит проблематичным, в первую очередь, по причине

неясности перспектив государственной политики объединенной Германии,

затем по причине неожиданно полученного нелегкого наследства в виде

Восточной Европы, наконец, по причине возникновения крупного очага

нестабильности на Балканах.

Кроме того, следует иметь в виду, что в политике действует логика

вызова и ответа. С позиций цивилизованного оптимизма США и Западу в

целом выгодно иметь в лице России демократическую страну - надежного

партнера, союзника и соучастника в строительстве нового мирового

порядка. С позиций геополитического пессимизма дело выглядит иначе.

Мышление, ориентированное на инварианты истории и географии, готово

усомниться в том, что народы и культуры меняются к лучшему. С этих

позиций кажется более надежным не уповать на весьма проблематичную

демократизацию России, а воспользоваться исключительно редким случаем

и попытаться "дожать" бывшего противника, раздробив его пространство

и тем самым уничтожив его бытие в качестве великой державы. Однако

такая стратегия способна приподнести свои сюрпризы. Если стратегия

партнерства и солидарности со стороны Запада повышает вероятность

успешной модернизации и демократизации России, то стратегия

конфронтации и дестабилизации, а говоря более прямо, расчленения

России, резко повышает вероятность активизации и мобилизации

антизападных, авторитарно-восточных импульсов, наличествующих в ее

традиции. Это крайне рискованно для самого Запада, если, конечно, не

исходить из предположения, что поражение России окончательно и само ее

существование как великой державы действительно подошло к концу. Но

даже в этом случае, как уже говорилось выше, глобальный риск для

Запада не устраняется, но лишь меняет свою форму: привычный и потому

лучше прогнозируемый вызов со стороны России как сверхдержавы

сменяется вовсе не знакомым и не прогнозируемым вызовом со стороны

пока что неизвестного наследника ее как держателя хартленда,

Перейдем теперь к России как субъекту геополитики в Евразии. Она, в

свою очередь, не может игнорировать ни собственную геополитическую

традицию, ни систему внешних ожиданий, обращенных к ней (негативно или

позитивно) как к держателю хартленда. Ей необходимо понять, что она не

может по своему произволу перейти из разряда континентальных держав -

участников хартленда, в разряд океанических, относящихся к римленду.

Здесь самые горячие намерения, касающиеся возвращения в Европу или

послушного следования Америке, помочь не смогут. Пребывание в

континентальном евразийском пространстве, как неперерешаемая

особенность российской судьбы,накладывает свои ограничения на

политический выбор и геополитическое творчество. У евразийского

пространства есть своя логика, которую невозможно игнорировать. В чем

она конкретно заключается и в чем ее отличие от цивилизационной

логики? Цивилизационная логика в современную эпоху может

интерпретироваться как логика перехода от индустриального общества к

постиндустриальному, с соответствующей сменой парадигм поведения, а

заодно и снятием тех ограничений (ресурсных, территориальных,

демографических и т.п.), которые ставила индустриальная эпоха.

Геополитическая логика отражает столкновение старых "инвариантных"

факторов, связанных с топографией государства, с памятью веков,

зафиксированной в политической истории и географии, и новых,

вариативных. Реванш "инвариантов", что характерно для понижительной

фазы кондратьевского Большого цикла, как раз и отражает специфику

современного постмо-

дернистского, постпрогрессистского сознания - экологического,

геополитического, этнологического.

В этой связи возникает одна важная методологическая проблема:

определить, в какой мере процесс дезинтеграции постсоветского

пространства является реакцией на явно устаревшую систему большевизма,

а в какой - представляет реванш древних геополитических и

социокультурных дифференциации, длительное время подавляемых и

загоняемых вглубь?

А за ней стоят другие, историософские проблемы. Ритмика мировой

истории пульсирует, В ней чередуются то интегративная фаза, связанная

с механизмами интеграции, и становление единых надэтнических

пространств, то фаза дезинтеграции, связанная с активизацией старых и

появлением новых форм социокультурной дифференциации, обособления,

противопоставления. Я лично не сомневаюсь в том, что осевой идеей

мировой истории является универсализм - логика становления

общечеловеческой цивилизации. Но эта логика проявляется не в

линейно-поступательном времени, а в цикличном. Поначалу вновь

обретенные цивилизационные синтезы хорошо работают - раскрепощают

человеческую энергию, стимулируют созидательные процессы, способствуют

повышению уровня мотивации - обретению воодушевляющего смысла жизни.

Затем постепенно эти синтезы ветшают, превращаются в оковы, тормозят и

обессмысливают инициативу. Обнаруживается, с одной стороны, их

внутренняя исчерпанность, неспособность выполнять цивилизующие функции

в соответствующей части ойкумены14, а с другой - назревает потребность

в более масштабных синтезах, с высоты которых прежние, несмотря на

былой блеск и величие, уже смотрятся как архаично-провинциальные. С

этих позиций победа Рима над Грецией означала развертывание более

масштабной синтезирующей системы, чем прежняя античная дихотомия

"цивилизация - варварство", обрекающая на цивилизационное изгойство

слишком большую часть уже успевшего исторически о себе заявить

человечества.

Поражение Рима, в свою очередь, означало, что на новом витке истории

вновь стала ощущаться стеснительность того синтеза, который предложила

миру эта цивилизация. Целостный мир вновь распался - в ожидании новых,

более масштабных по объему и менее стеснительных для новых форм

социальной инициативы синтезов. Всякая философия истории связана с

ощущением присутствия "мирового разума" - мета-

14 До нашего времени цивилизационные синтезы никогда не были

понастоящему глобальными - они больше соответствовали логике

"плюрализма Цивилизаций".

форой, отражающей неискоренимую потребность человечества находить

смысл в истории. История - это коллективное творчество, и энергия

этого творчества во многом зависит от того, верят ли люди в смысл

истории. Скрытую волю "мирового разума" можно попытаться открывать в

законах - это, в общем, соответствует дореформационной теологической

парадигме, санкционирующей католическую традицию катафатического

("позитивного") богословия, В рамках этой традиции работал и марксизм,

пытающийся открыть объективные законы истории и предугадать ее финал

("светлое будущее всего человечества"). Но к истории (как и к Богу)

можно подойти с уважением ее неисповедимых тайн, что означает

следование традиции апофатического ("отрицательного") богословия. Эта

традиция была подхвачена протестантизмом. Скрытую волю Бога, как и

мирового исторического разума, протестанты предложили угадывать с

помощью такого теста, как "удача". Применительно к историческому

творчеству это следует понимать не столько прагматически, сколько

мистически.

В истории мы наблюдаем, как та или иная цивилизационная,

государственная, социокультурная идея обнаруживает большой

воодушевляющий потенциал, создает сильный тип мотивации, привлекает

яркие умы и характеры. Мы можем заключить из этого, что в этой идее

проявляется воля "исторического разума" - того, что дает смысл

социальному творчеству. Но проходит определенное время, и наблюдается

обратное: идея ветшает и теперь все связанные с нею, практически или

генетически, деятели поражают незадачливостью своего политического