Истоки морального отчуждения

Читатель, смеем думать, успел убе­диться в необычайном многообразии и подвижности таких «ве­щей», как мораль и нравы современного общества. Соответственно они могут быть описаны и изучены также очень разнообразными способами. Попытаемся подойти к их рассмотрению нетрадици­онно, представив эскиз идеалов отчужденного морального созна­ния и соответствующих умонастроений. Если мы признаем факт,, как писали прежде, «повреждения» или порчи нравов, соглаша­емся с наличием предкризисного состояния общественной нрав-; ственности, то можно, видимо, признать вполне допустимым и; такой подход к делу?

Но прежде надо уяснить природу морального отчуждения и. понять, каким образом оно может существовать в социалистиче­ском мире. Наше обществоведение еще не располагает целостной" концепцией генезиса той модели социализма, которая утверди-.; лась в нашем обществе — от первых его шагов до нынешнего дня. И автор этих строк не ощущает себя вполне подготовленным для..] того, чтобы в ответ на обостренную потребность нашего общества: познать самое себя, разобраться в немыслимо сложных перипетиях; его нравственной жизни. История морали и нравов советского^ общества — подлинная «терра инкогнита», и она терпеливо до-i жидается часа серьезного, разностороннего и, конечно, незашо- > ренного догматизмом исследования.

В застойные времена этика упорно сторонилась рискованных, сюжетов о моральном отчуждении не «у них», а «у нас». И понят­но почему — ведь эти сюжеты не умещались в отведенные для | досадных «пережиточных» процессов границы. Даже доверчивый,; не очень вдумчивый потребитель публикаций по проблемам этики, обнаруживал в них столь сильную подретушированность картин: нравственной жизни социалистического общества, что это надол-з го отвращало его от последующего чтения таких текстов. Этика|

проявляла идеологическую предвзятость, отгораживаясь от реа­лий нравственной жизни плотной ширмой из упрощенных стерео­типов и застарелых пропагандистских клише. Она грешила идеа­лизацией как социалистического прошлого (избегая темных то­нов в его изображении, разумеется, лишь по «воспитательным соображениям»), так и настоящего («то-то было давно, а вот теперь, слава богу...»), с поразительным упорством нарушала за­поведь «не сотвори себе кумира!», притерпелась к хвостистской практике замалчивания о положении дел в нравственности.

Попытаемся, однако, предложить хотя бы в первом прибли­жении ответы на уже поставленные вопросы. Доказано, что пред­писания и оценки, с помощью которых направляется поведение людей и квалифицируются их поступки, создали отнюдь «ни бог, ни царь и не герой», что они — совокупный продукт ассоцииро­ванной деятельности всего человечества или больших социальных общностей. Если это так, то не должно, казалось бы, возникать в этом смысле никаких затруднений, кроме тех, естественно, что связаны с исследованиями процессов духовно-практического про­изводства каких-то конкретных ценностей, норм, правил, оценоч­ных трафаретов морали.

Но вот складываются такие необычные исторические обстоя­тельства, когда неизбежная для любого общества взаимосвязь между интересами всех людей или значительных общностей и интересами саморазвития отдельных личностей оказывается утраченной, становится какой-то невнятной, расплывчатой, почти неуловимой. Тогда-то предписания и оценки воспринимаются многими людьми и даже целыми множествами людей в качестве созданных не ими, а некими иными силами. Они предстают как чуждые, в лучшем случае безразличные, извне навязываемые требования, лишенные духа творчества ограничители деятельно­сти, их «естественных» влечений и свобод. Люди устремляются, допустим, к интересному или, скажем скромнее, просто к осмыс­ленному и прилично оплачиваемому труду, жаждут самовыраже­ния и достойного существования, семейного счастья и т. п., но указующий перст сурового казенного долга предостерегает от ориентации на собственные интересы, не велит даже желать того, что хочется, объявляет предмет желаний запретным, а то и по­стыдным.

Поведение людей оказывается «под присмотром» норм функ­ционально-ролевой системы, под прессом ожившего социального итога их собственной деятельности. Ситуация загоняет их в угол: если хотите быть моральными, честными и порядочными людьми, то приходится идти на жертвы реальными потребностями и ин­тересами, запросами и устремлениями в пользу процветания «це­лого». Отчужденная мораль чем-то смахивает на злополучного троянского коня, хитроумным способом проникшего в самые ин­тимные, «подвальные» этажи сознания человека, и уже оттуда она повелевает его поведением. Разве после этого странно, что ее уподобляют пуритански настроенной, желчной и сварливой

8*

наставнице или, того хлсще,— некоему потустороннему, чуть ли не «бессонно сатаноидному» (по А. Платонову) началу? Столь же не удивительно, что если со всем тщанием упрятанные в мо--ральных предписаниях и оценках интересы деспотического «це­лого» безвозмездно изнуряют физические и духовные силы чело­века, то тот в ответ изыскивает тьму-тьмущую изощренных путей увиливания от исполнения требований и верности оценкам. Имен­но на таком фоне — рядом с сетованиями о невыносимой «тяжес­ти» долга — пышным цветом произрастают ригоризм и бездуш­ное морализаторство.

В сфере духовно-практических отношений социалистический идеал предполагает преодоление всех форм морального отчужде­ния. Нацеленная на это общественная нравственность синтези­рует принципы и нормы революционной морали рабочего класса с фундаментальными правилами всякого человеческого общежи­тия, с нравственными ценностями народной жизни, моральными идеями и представлениями демократических сил. Случилось, од­нако, так, что снять ярмо отчуждения в нашей стране и в других странах, вставших на тернистый путь социалистических преобра­зований, пока не удалось. Конкретный рисунок исторических со­бытий сложился здесь в таком виде, что оставляет историку нра­вов достаточно места для нелегких раздумий.

Меньше всего хотелось бы в идеализированном виде воспри­нимать состояние нравственной жизни в первое послереволюци­онное десятилетие. Но в целом — с большим или меньшим успе­хом — оно протекало под знаком наступления на моральное от­чуждение. Однако процесс принятия и усвоения синтеза норм революционной общечеловеческой морали различными слоями и группами общества (как, впрочем, и сам процесс синтезирования) был куда более трудным, растянутым, неоднозначным, чем пред­ставлялся на заре нового мира. Более сложным делом оказалось вытеснение и «перековка» индивидуалистических, мещанских, авторитарно-патриархальных, пригородно-слободских нравов, привычек, поведенческих стереотипов. Конечно, нельзя не при­нять во внимание известную дезорганизацию общественной жиз­ни, вызванную лихолетьем гражданской войны и хозяйственной разрухи. На нравственный климат общества, состояние его ду­ховного здоровья не могли не повлиять противоречия форсиро­ванной индустриализации и урбанизации, варварские методы коллективизации. Трудовой энтузиазм, укрепление общественной дисциплины, ускоренный слом отживающих обычаев, норм соци­альной приниженности и инертности противоречиво соседство­вал с усилением позиций деклассированных, морально неустой­чивых элементов. Сказались нравственно-психологические из­держки длительной политики «затянутых поясов» у трудящихся, ослабление силы еще полных гуманистического содержания пове­денческих традиций, расшатывание правил бытовой морали, огрубление морально-этикетных норм межличностных отноше­ний.

Еще хуже другое. Ведь затяжной характер освобождения из тенет отчуждения, противоречивость его хода и результатов не идет ни в какое сравнение с приостановкой этого процесса, изме­нением его фарватера, реанимацией ряда форм отчуждения. Укреп­ление «государственного» («административного» или «автори­тарно-бюрократического») социализма вело к насаждению упро­щенных казенных и казарменных представлений о добре и зле, солидарности и справедливости, свободе и достоинстве, о целях и методах воспитания молодых поколений. Под прикрытием со­циальной мифологии обострения классовой борьбы резко противо­поставлялись общечеловеческие и классовые начала в морали, расшатывались устои народной нравственности, утрачивались де­мократические ценности, происходило растранжиривание всего лучшего в «моральном наследстве». Насаждались консерватизм в области нравственных отношений, социальная инфантильность с ее высоким уровнем доверчивости масс, приспособленчество в его крайних проявлениях. Можно говорить и о целой серии дефор­маций в моральном сознании народа, подавлении и своекорыст­ном использовании пробужденного социалистической революцией энтузиазма, духа свободы, демократизма и невиданного роста че­ловеческого достоинства. Все это, как правило, прикрывалось шумной и льстивой демагогией относительно «маленького вин­тика» истории, «терпеливого солдата революции», «песчинки гран­диозной социальной бури». Личности, многовековым и трудным историческим восхождением приуготовленной к свободному выбо­ру жизненных идеалов, ценностей, социальных позиций и подтвер­дившей участием в тяготах и испытаниях освободительной револю­ции и социалистического строительства мандат на такой выбор, на право самой определять свою судьбу, такой личности исподволь навязывались представления и нормы куцей соглашательской мо­рали. Оставляя руины от свободного выбора в пользу коллекти­вистской солидарности и верности общественному долгу, незамет­но за коллективность стали выдаваться отказ от ответственности и подавление личностных начал, подмена действий, побуждае­мых интересами, действиями, продиктованными дисциплинарным усердием. Служение общественному долгу постепенно начало оборачиваться слепым подчинением каноническим мнениям, раз­номастным и разноранговым источникам авторитарного давления. Не будет большим преувеличением сказать, что тогда же наблю­дался и процесс реставрации некоторых отнюдь не периферийных свойств сословно-феодальной морали и патриархально-общинных нравов.

Именно на такой основе развертывалась тенденция к повтор­ному отчуждению морали, усиленная затем политической апатией, трудовым абсентеизмом значительных слоев населения, нараста­ющим загрязнением нравов в «сонно-застойные» годы. Употреб­ляя понятие «отчуждение» в таком смысле, мы прибегаем к иному обозначению предкризисного (скорее, кризисного) состояния об­щественной нравственности. С ним связаны рассогласование прав

и обязанностей личности, раздвоение нравственности на офици­альную, декларируемую, и неофициальную, практикуемую, что повсеместно содействовало утверждению двойного морального стандарта. Отчуждение в данном случае означает, что нравствен-, ные отношения между людьми предстают как отношения меха­низмов, продуктов, порядковых номеров, «безгласных вещей» (вы­ражение М. М. Бахтина), в моральном плане совершенно нейт­ральные. Подобно вещи, человек становится предметом исполь­зования в каких-то функциональных связях, а его значение в них измеряется главным образом стоимостью, размерами оказы­ваемых им услуг. А где того нет, там либо обнаруживается ханже­ская маскировка мотива услуги, либо фиксируется случайность та­кого отношения. Подпавшие под пяту отчуждения люди стремят­ся использовать не только друг друга, но в той или иной степени и самих себя лишь в качестве средства достижения отчужденных целей (феномен «вождистской» или «потребительско-рыночной» ориентации личности).