Насылающие ветер

Формирование описанного выше видения совпадает с рожде­нием в России особой группы людей, вышибленных из своих со­словий и обретших под сенью государственной правды новое кол-

лективное имя, производное от делопроизводящего «чин»,— раз­ночинцы. Этот слой возник в непростой атмосфере первой поло­вины XIX века как результат обособления интереса государствен­ной машины. В силу того что дворяне перестали быть опорой са­модержавия (консервативное их крыло противилось реформам, революционное же вело дело к французской смуте, в России' во много раз более бессмысленной и беспощадной), Николай I при­нялся создавать государственную машину, не зависящую в своем функционировании от дворян. Кадры, сформированные в ходе этого процесса выделения государства из «органического потока» русской жизни, составили особое маргинальное квазисословие — разночинцы.

Сама себя удостоверяющая сила рационализующего упорядо­чения предстала в их среде основной ценностью — этической и эстетической. Роль этой силы взяло на себя сакрализованное ес­тествознание. «Химия, брат, химия... Ваше преподобие, подвиньтесь немножко, химия идет!»'— говорит Дмитрий Карамазов. «...Нынче нет привидений, а есть естественные науки»",— кричат на «прогрессивном собрании» безымянные голоса в «Бесах». Что научно, то и хорошо для человека. Научная истина всегда доказана экспериментом, человек — такое же биологическое тело, как и любое другое из изучаемых наукой, а значит, возможно и,; о нем придумать такую истину, которая сделает его организм сча­стливым в силу гармонии со средой. Истина сама себя проверит экспериментом — революцией. И по свершении последней, докажущей всем, что истина соответствует человеческой природе, все люди примут ее. Двух истин быть не может,— значит, все, приняв истинный образ мыслей (а другого человеческая природа не мо­жет воспринять!), станут счастливыми и думать будут одинаково. Общество будет единым телом, а люди — клеточками этого тела. Коммунистическое сознание привилось именно на этой почве как: вершина представлений об обществе, разумном до последних глубин и существующем на основе единомыслия, отражающего не­преложные законы бытия.

Да, разночинцы смотрели на мир демократично. Но это был, вовсе не европейский буржуазный демократизм, а демократизме канцелярский, демократизм упорядочивающего делопроизводящего исчисления, демократизм власти регуляционно-революционной идеи, власти большинства, массы, а в конечном итоге — демократизм всеобщего равенства перед отрицанием сословной, «азиатской» России ради государственной рационализации всего целесообразного. Храм будущего, по сути дела, рисовался как^: своеобразная огромная канцелярия, где каждый вовлечен в учет; и контроль, а жизнь подвергнута калькуляционному разложению до мельчайшей клеточки. Страсть к калькулируемости всего и

' Достоевский Ф. М. Собрание сочинений. В 10 т. М.. 1958. Т. 10. С. 102.

² Там же. М., 1957. Т. 7. С. 500.

нея у одного из величайших разночинцев — Н. Г. Чернышевско­го — прекрасно (и желчно) показал в «Даре» В. В. Набоков.

Механико-рационалистическая теория счастья, рожденная в кругах разночинцев, а затем захватившая в свое круговращение нею русскую интеллигенцию, глубоко и всесторонне продумана такими выдающимися представителями русской философской мысли, как Н. А. Бердяев, С. Л. Франк, Г. Федотов. Для них решаю­щим здесь был отрыв интеллигенции от русской почвы, привед­ший ее к этическому нигилизму и разрушению органического порядка русской жизни. В этом они увидели судьбу России и ее проклятье. Революционизм русской интеллигенции конца XIX — начала XX века для них — плоть от плоти государственности пе­тербургской Руси, Руси Петра и Николая I. Немало горьких и про­роческих слов сказано русскими мыслителями о надвигавшемся сталинизме.

Отрыв от почвы, как прекрасно продемонстрировал С. Л. Франк в статье «Этика нигилизма», состоит вовсе не в импортировании чужих заумных идей в мало соответствующую им среду. Отрыв от почвы состоит в особого рода преломлении любых идей в среде утопии абсолютного осуществления народного счастья. Нигилизм русской интеллигенции вовсе не в отрицании моральных ценно­стей, как это пытаются сегодня доказать некоторые теоретики общечеловеческих ценностей. Он — в наделении морали безгра­ничной властью над сознанием. Там, где весь мир вращается во­круг слезинки ребенка, а смысл известных слов Достоевского так и остался не понят,— там в слезах утонут все. Если сосредоточить все помыслы вокруг этой слезинки, утрачивается возможность ощущать тот конкретный строй жизни, частью которого эта сле­зинка является. Конкретный ребенок замещается идеей «слезинка ребенка», и вот уже сонмы самоотреченных и аскетичных стра­дальцев за идею размахивают «слезинкой ребенка» как дубиной, круша на своем пути бесчисленные толпы младенцев, их отцов и матерей. Превращение повседневного народного страдания в объ­ект служения испаряет из народной жизни ее содержательность, ее конкретно-историческую повседневность. Остается одна голая форма, абстрактная схема — «где народ, там и стон», пиетет перед которой полностью вытесняет из революционного сознания народ­ную жизнь, где радость и страдание нерасторжимы. Вы хотите осушить все слезинки окончательно и бесповоротно? Вместо слез завтра потечет кровь. Вы хотите, чтобы не было бедных и богатых? Завтра бедными будут все. «Нищие не могут разбогатеть, если по­свящают все свои помыслы одному лишь равномерному распре­делению тех грошей, которыми они владеют»'. Где бедности на­чинают поклоняться, там от бедности остается одна идея, захва­тывающая сознание целиком и полностью. Поклонение никогда не даст отнять у себя свой фетиш, оно может только воспроизво­дить объект поклонения в расширенных масштабах: «...любовь

Франк С. Л. Этика нигилизма//Вехи. П. 1909. С. 200.

к бедным обращается в любовь к бедности»¹. Любовь к жизни у революционной русской интеллигенции откинута ради любви к идее. Берегитесь: жизнь под властью Идеи будет невыносима — таков итоговый вывод русских философов.

Сегодняшние события свидетельствуют: урок не извлечен. Ценности распределения по-прежнему господствуют над ценно­стями производства. Идея строя абсолютного народного счастья по-прежнему владеет умами. И главное обвинение (и самое страш­ное для реформаторов) сегодня все то же: так вы от Идеи отка­зываетесь?

Что ж, можно успокоиться на известной формуле Гегеля, ста­рого любителя Идеи как таковой: история научает только тому, что никого ничему не научает. Или можно подобно противникам -русской революционной интеллигенции пуститься в проповедь производительного отношения к жизни, в объяснения необходи­мости и неуничтожимости социальных иерархий, начать втолко­вывать самоценность усилия мысли... Обо всем этом уже в совет­ское время написано много прекрасных книг. Может быть, мы толь­ко потому ничему до сих пор и не научились, что из собственной истории монотонно извлекали именно эти — одни и те же — уро-; ки? Может быть, само такое извлечение уроков является состав­ным агрегатом машины речеповторения, исправно служа еще одной шторкой, скрывающей ход нашей истории? Быть может, эти уроки лишь утверждают в бытии тех, кто не учит уроков?

Дело русской истории в конечном счете неприемлемо не только для радикалов-улучшателей, но и для их противников. Н. А. Бер­дяева от Н. И. Бухарина отличает в этом смысле лишь знак не­приятия: оптимизм Бухарина, желающего рационально упорядо­чить и американизировать Россию, противостоит трагическому пессимизму Бердяева, видящему в железной пяте фатум России. Впрочем, в одном важном пункте они сходятся: в признании исто­рической прогрессивности сталинского деспотизма и в необхо­димости диалога с ним (который оба, каждый со своей позиции, и вели). К этой точке схода мы вернемся чуть позже, а пока попро­буем осмыслить существо позиции неприятия.

С. Л. Франк достаточно точно сформулировал интеллигентскую болезнь как отрыв формы народной жизни, ее идеи, от содержания исторической повседневности. Превращение страдания" в абстрактную схему и построение всей своей жизни как морали зирования над этими абстрактными схемами, как слепого аскети­ческого поклонения идеям — симптом очень точный, не поставленный под сомнение и поныне. Но обращение этого исторического симптома в характеристику болезни, в ее суть свидетельствует, пожалуй, о недостаточности продумывания смысла события интеллигентского радикализма. *

Отрыв формы жизни от самой жизни, структурных речевых схем проговаривания события от самого события, истончение со^

¹ Франк С. Л. Этика нигилизма//Вехи. П. 1909. С. 201.

бытия истории до его «объясняющей схемы», самосущей идеи — страдания, пользы, равенства, бедности и т. п.— вовсе не болезнь одной из групп общества. Это основа основ описанного выше проек­та индустриального вызова России новоевропейскому человеку. Универсализм, единообразие схем действия, достигаемые в Ев­ропе через однородность рынка, всеобщность товарно-денежных отношений, в России достигаются через территориальное отделе­ние государства от стихий протекающих среди разнообразных ландшафтов страны потоков народной жизни. Через абстрагиро­вание от почвенной содержательности жизни бесчисленных наро­дов, через превращение схем абстрагирования, идей в поверх­ность, на которой универсально и однородно организуется надзор за исполнением индустриального проекта коллективным телом общества-государства. Общество и государство возможно объеди­нить в единое «мы» только на формальной основе, полностью от­бросив, сняв уникальную конкретно-историческую содержатель­ность каждого из многообразных процессов, происходящих в дан­ный момент на данном ландшафте с данным народом или сосло­вием. Есть только совокупность — народ как таковой в его идее (или трудящиеся, пролетарии и т. п.),— составляющая здание индустриального общества-государства, конкурирующего с обще­ствами свободного личностного предпринимательства.

Площадкой сборки коллективного тела общества-государст­ва становится не просто идеология, ибо и у идеологии существует некоторая содержательность — содержательность интереса той или иной социальной группы. Площадкой сборки может стать только идеология, представшая голым скелетом машины уничто­жения всякой содержательности, в которой последняя заменена техникой работы методологического ума, обратившего всю силу методологии на самого себя.

Гегель недаром послужил источником мировоззрения всей русской революционной интеллигенции. «Наука логики» — об­разец машинерии обращенного на самого себя схематизирующе­го ума, существующего в себе и для себя. Но у Гегеля эта машина «абстрагирования идей» была вписана в определенную систему и выполняла там свою особую роль. В России же машина схема­тизации приобрела значение гранитного основания мысли, в ко­тором содержательность исследования истории подменялась «исследованием методологии» всего и вся — национальных отно­шений и морали, классовой борьбы и государственных отношений. То, насколько далеки были эти исследования от содержательности процессов живой жизни, отчетливо обнаружилось после 1985 го­да, когда стала очевидной несостоятельность миссии схематизи­рованной методологии продолжить дело формирования дискурса резиновой речи, годной на все времена.

Машина речеповторения, стирающая всякую содержатель­ность речи о русской истории, превращая созерцание русской жизни в созерцание вечного возвращения того же самого, совер­шенной цитаты из самой себя — основа основ индустриального

проекта России. Эта машина истончает мысль самоповтором до поверхности относящейся к самой себе речи, чтобы на этой по­верхности выстроить небывалое по меркам Западной Европы зда­ние формальной рациональности — формальной рациональности не индивида, а коллективного тела общества-государства. Траге­дия неприемлющих проект русской истории в том, что один инду­стриальный проект — российский — они судят по меркам друго­го индустриального проекта — европейского. Практику коллек­тивного спасения на индустриальной основе (этот круглый квад­рат, по понятиям М. Вебера!) пытаются уложить в прокрустово ложе практики индивидуального спасения на индустриальной основе. И эта энергия неприемлемости — один из двух узловых агрегатов общества-государства. Она необходима коллективному телу, замещая в нем европейскую энергию несогласия граждан­ского общества.

Как видим, диалог обеих сторон конфликта в понимании судьбы России — Бухарина и Бердяева со Сталиным — говорит о мно­гом: здесь параллельные прямые взглядов в ответе на индустри­альный вызов новоевропейского человека сходятся.

Подытожим этот вывод стихотворными строчками И. Брод­ского:

Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав, к сожалению, трудно. Красавице платье задрав, видишь то, что искал, а не новые дивные дивы. И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут, но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут — тут конец перспективы.

3.