Глава 26. Похороны Санкиты не получились достойными мужественного человека, каким она была при жизни

Похороны Санкиты не получились достойными мужественного человека, каким она была при жизни. Ее похоронили в любимом платье и золотистой кепке на кладбище Оквуд через три дня после рождения дочери в присутствии друзей из «Джошуа‑Хаус», Джин Андерсен, двух учителей из школы, Герберта и меня. Стоя у края могилы рядом с Джин, священник произносит молитву и сдержанный панегирик девочке, которую он никогда не знал. После окончания процедуры Джин мчится в «Джошуа‑Хаус», учителя спешат на работу. Я провожаю глазами Таню, Юлонию и остальных женщин, плетущихся на автобусную остановку на Шестьдесят седьмую улицу. Таня прикуривает сигарету, глубоко затягивается и передает ее Юлонии.

Вот и все. Все кончено. Жизнь восемнадцатилетней Санкиты Белл стала историей, и образ ее со временем будет стираться в сердцах людей. От этих мыслей меня пронзает дрожь.

– Ты в порядке, любимая? – спрашивает Герберт.

– Мне надо в больницу. – Я пристегиваю ремень, и Герберт ловит мою руку.

– Ты мечешься между больницей и работой. На этой неделе мы почти не виделись.

– Я должна быть рядом с Остин.

Он прижимает мою ладонь к губам и нежно целует.

– Милая моя, персонал делает для Остин все, что ей нужно. Отдохни сегодня. Приглашаю тебя на ужин.

Герберт прав. Остин не будет по мне скучать. Но дело в том, что я скучаю по ней. Я с надеждой на понимание заглядываю в глаза Герберта:

– Я не могу.

Разумеется, он все понимает. Не выдав своих эмоций даже взглядом, он заводит мотор и едет в больницу.

Я быстрым шагом вхожу в палату Остин, готовая увидеть привычный синий свет в «инкубаторе», но на этот раз на ее глазах нет повязки, и кувез не светится, как солярий. Малышка лежит на животе, головка ее повернута ко мне. Я приседаю на корточки и заглядываю в открытые глаза:

– Привет, милая. Какая ты красивая.

Ко мне подходит медсестра Ладонна.

– У нее все в порядке, уровень билирубина нормализовался. Хотите ее подержать?

Последние два дня, что Остин принимала светотерапию, я несколько раз просовывала руку в отверстие и прикасалась к ее коже, но о том, чтобы взять ее на руки, боялась даже думать.

– Э, хорошо. Давайте. Постараюсь не сделать ей больно.

– Не волнуйтесь, – улыбается Ладонна. – Она сильнее, чем вы думаете, а сейчас ей просто необходимо человеческое тепло.

После смерти Санкиты эта медсестра была ко мне внимательнее остальных. Она знала, что я собираюсь удочерить Остин, и относилась ко мне как к молодой матери, а не как к посетителю. В отличие от ловких мам с горящими глазами я кажусь себе неуклюжей и совершенно неподготовленной. Санкита доверила мне своего единственного ребенка. Благополучие этого крошечного человека лежит на моих плечах. А что, если я потерплю неудачу, как с Питером Мэдисоном?

Ладонна поднимает крышку кувеза и одной рукой берет Остин, одновременно второй поправляя провода и маску «сипап». Затем перевешивает фотографию, которую я прикрепила для Остин, – фотографию Санкиты с удостоверения личности, – берет одеяло и заворачивает в него малышку.

– Дети любят, когда их туго пеленают, – говорит она мне и протягивает кулек.

Остин почти ничего не весит и помещается на одной согнутой руке. Лобик ее морщится, но крики едва слышны из‑за маски, закрывающей рот и нос.

– Она плачет, – бормочу я и протягиваю девочку Ладонне, но та даже не пытается взять ее. Какая же я неуклюжая. Я пытаюсь укачать Остин, но она кривится и продолжает хныкать.

– Что с ней?

– Она сегодня весь день капризничает. Знаете, что я думаю?

– Угу, что ей не хватает нормальной мамы.

Ладонна берет меня за руку:

– Нет! Вы будете отличной матерью. Я думаю, Остин не хватает «заботы кенгуру».

– Как же я сразу не догадалась! Ладонна, прошу вас, вы опытная медсестра, все время с новорожденными. Объясните мне, бога ради, что это за забота?

Женщина заливается веселым смехом.

– У кенгуру телесный контакт с детенышем, когда он в сумке матери, это необходимо и человеческому ребенку. Надо постоянно закреплять физический контакт с новорожденным. Исследования показывали, что у ребенка стабилизируется дыхание и сердцебиение. Телесный контакт помогает малышу сохранять калории, чтобы набирать вес и даже регулировать температуру. Тело матери выполняет функции «инкубатора».

– Неужели это правда?

– Да. Температура материнской груди меняется в зависимости от температуры тела младенца. Малыши полностью зависят от матери. Хотите попробовать?

– Но я ведь не ее мать… не биологическая.

– Именно поэтому вам надо скорее закрепить связь. Я поставлю перегородку, чтобы вы могли побыть наедине, а вы пока распеленайте Остин. Снимайте все, кроме подгузника. Дать вам халат, или вы просто расстегнете блузку?

– Э… я расстегну, наверное. Вы уверены, что это сработает с ненастоящей матерью? Не хочется, чтобы Остин простудилась из‑за моей неудачной попытки обеспечить «заботу кенгуру»?

Ладонна смеется.

– Сработает, – говорит она и сразу становится серьезной. – Да, Брет, помните, как вы просили меня не называть Остин девочкой?

– Разумеется.

– Вот теперь и вам стоит прекратить называть себя ненастоящей матерью.

Я вздыхаю и киваю:

– Обещаю.

Я сижу на складном стуле, отгороженная от всех ширмой, сняв блузку и лифчик. Ладонна кладет Остин мне на руки, используя левую грудь как подушку. Мягкие волосики щекочут кожу, и я вздрагиваю от неожиданности. Ладонна накрывает Остин одеяльцем.

– Желаю вам обеим хорошо провести время, – говорит она, скрываясь за ширмой.

Подождите, у меня еще вопрос. Сколько мне так сидеть? Может, принесете мне книгу или какой‑то журнал?

Я вздыхаю и осторожно кладу руку на спину Остин. Кожица мягкая, словно масло, пальцами я ощущаю дыхание малышки. Личико уже не искажено гримасой, глазки открыты, давая мне понять, что она не спит.

– Привет, Остин. Ты сегодня не веселая, сладкая вишенка? Жаль, что твоя мама умерла. Мы ведь с тобой так ее любили, правда?

Остин моргает, словно понимает мои слова.

– Теперь я твоя мама, – шепчу я. – Я только учусь быть мамой, так что прости мне некоторые ошибки, ладно?

Остин смотрит на меня и не моргает.

– Они будут, я понимаю, и ты понимаешь, милая. Но обещаю тебе, что сделаю все от меня зависящее, чтобы жизнь твоя была счастливой, спокойной и благополучной.

Остин прижимается к моей шее и тихо смеется. Дыхание ее замедляется, глаза закрыты. Я смотрю на лежащее у меня на груди чудо и чувствую, как сдавливает горло. Я прижимаюсь щекой к маленькой, не больше яблока, головке.

– Я горжусь тем, что ты моя дочь.

Через какое‑то время из‑за ширмы появляется Ладонна.

– Время для посещений истекло, – шепчет она.

Я растерянно смотрю на часы.

– Уже?

– Вы сидите тут почти три часа.

– Шутите.

– Ничуть. Вижу, Остин уже лучше. Да и вам тоже. Как все прошло?

– Это было… – целую головку Остин, – волшебно.

Я кладу малышку в «инкубатор» и желаю спокойной ночи. На глаза мне попадается фотография Санкиты – единственная, какую смогла отыскать Джин. Я прикрепляю ее так, чтобы она всегда была перед глазами Остин, и даю себе слово принести завтра еще фотографий.

На этот раз моих.

Умом я понимаю, что подобного результата можно было бы добиться с помощью любого теплого тела, но все же с гордостью смотрю на стремительное преображение Остин. Всего через пять дней «заботы кенгуру» врачи снимают «сипап», оставив лишь носовые трубки. Наконец, я могу увидеть ее красивый ротик и поцеловать личико. С момента рождения, за девять дней, она прибавила уже четыре унции и походит больше на человека, чем на инопланетянина.

В три часа дня я въезжаю на стоянку у больницы, прижав телефон к уху. Последние две недели я встаю до рассвета и приезжаю на работу раньше семи часов утра. Жертвуя обеденным временем, стараюсь закончить занятия к половине третьего, а остальные часы с наслаждением провожу с Остин.

– Эта методика «заботы кенгуру» просто удивительная, – кричу я в трубку Шелли. – Остин скоро сможет дышать самостоятельно, она даже пытается сама сосать и глотать. Тогда ее отсоединят от всех проводов и аппаратов! Она такая красивая, Шел, не могу дождаться, когда ты сможешь с ней познакомиться. Ты получила фотографии, которые я отправила?

Шелли смеется в ответ:

– Да, она действительно милая. Господи, Брет, ты ведешь себя как настоящая мама.

Я открываю дверь в больницу и вздыхаю.

– Да, надеюсь, я не испорчу малышке жизнь своими постоянными страхами и неуверенностью.

– Хороший вопрос. Будем надеяться, у тебя получится.

– Послушай, – говорю я, смеясь, – я уже приехала. Поцелуй от меня племянников и передай привет Джею.

Я бросаю телефон в сумку и направляюсь к лифтам. Поднявшись в отделение, я издалека замечаю в коридоре незнакомую женщину, окруженную медсестрами и охраной. Волосы у нее похожи на копну августовского сена, и даже пушистая шуба из искусственного меха не скрывает неестественную худобу. Они о чем‑то горячо спорят прямо у входа в палату Остин.

– Я никуда не уйду, – невнятно произносит женщина, покачиваясь на каблуках красных туфель. – Я имею право увидеть свою внучку.

О боже, да она пьяна. Жаль ее дочь и внучку. Меня замечает Ладонна, и лицо ее приобретает взволнованное выражение. Я прохожу мимо и оборачиваюсь, чтобы удостовериться, не началась ли драка.

– Мадам, вам лучше покинуть отделение, – обращается к женщине охранник, – в противном случае я буду вынужден вызвать полицию.

– Никого вы не вызовете. Я ничего плохого не сделала. Я приехала из самого Детройта и никуда не уйду, пока не увижу ребенка. Слышите вы меня?

Бог мой! Я заворачиваю за угол и прижимаюсь к стене. Неужели это и есть мать Санкиты? Шаги становятся отчетливее.

– Не смейте меня трогать! Я могу и в суд подать, ублюдок!

Через секунду я вижу ее лицо с налитыми кровью блеклыми серыми глазами и чувствую легкий запах табака. Игнорируя грязную брань, охранник хватает женщину за руку и тащит в сторону лифта. Она вырывается и впивается в меня взглядом. Я непроизвольно отступаю в сторону. Неужели она меня знает? Знает, что я буду мамой Остин? Меня пронзает страх.

Охранник вцепляется женщине в руку и ведет к лифту. Она поворачивается и вытягивает шею, стараясь не упустить меня из виду. Ее лицо похоже на овсяную кашу, изо рта вылетают невнятные ругательства. В голове всплывает сказанная Санкитой фраза: «Но я‑то знаю, почему она не проснулась, когда братья кричали. Я вернулась из школы и все выбросила в унитаз, не хотела, чтобы нас отдали в детский дом». Ее мать наркоманка или определенно была ею.

– Что уставилась, сука? – выкрикивает женщина.

Мое сочувствие к ней мгновенно исчезает, его место занимает незнакомое, первобытное, должно быть, это материнский инстинкт, но я твердо знаю, что смогу сделать все – умереть или убить – ради будущего счастья Остин. Оторопев на некоторое время, я с гордостью начинаю привыкать к новому чувству.