Вонгозеро 7 страница

Прошел час или около того – мы ползли теперь совсем медленно, и я давно перестала смотреть по сторонам, пытаясь разглядеть деревни, которые мы проезжали, – из‑за пурги об их присутствии вокруг можно было догадаться только по рассеянному, еле проникающему сквозь снежную завесу свету уличных фонарей. Их было на удивление мало – по крайней мере, если судить по количеству освещенных участков дороги, – я плохо помнила карту, но мне казалось, что этот район должен быть населен гораздо гуще, – возможно, от усталости я просто не всегда замечала переход от темноты к свету и обратно, а может быть, где‑то случился обрыв линии электропередач и фонари просто не горели.

Мишка заснул почти сразу же после того, как мы тронулись с места, – в зеркальце заднего вида отражалась его растрепанная голова, которую он пристроил к покосившейся пирамиде коробок и сумок, возвышавшейся на заднем сиденье. Ты со мной, думала я, смотря на его безмятежное, спящее лицо, тебя я сумела спасти, увезти от всего этого ужаса – может быть, в последний момент, но я успела, и я довезу тебя до места, где никто не сможет навредить тебе, где не будет никого вокруг – только мы, и все будет хорошо. Справа от меня, на пассажирском сиденье, спал папа – я не сообразила посоветовать ему откинуть спинку сиденья подальше, и он неудобно повис на врезавшемся в старую охотничью куртку ремне безопасности, свесив голову вниз и почти касаясь лбом передней Витариной стойки. Почему‑то именно теперь, когда все в машине спали, а окна снаружи заклеивал мокрый, липкий снег, который поскрипывающие дворники с трудом успевали стирать с лобового стекла, сквозь которое можно было разглядеть только габаритные огни идущего впереди Лендкрузера, я почувствовала покой и уверенность в том, что мы на самом деле доедем до озера, сулящего нам долгожданное спасение. Невесомый наш деревянный дом с прозрачными стеклянными стенами отсюда казался уже чем‑то нереальным, зыбким, и его было почему‑то совсем не жаль – важно было, что мы живы, целы, что на заднем сиденье спит Мишка, а всего в нескольких метрах впереди едет Сережа, вглядываясь в безлюдную, заметенную снегом дорогу.

Не успела я об этом подумать, как захрустела рация и Сережа произнес вполголоса откуда‑то из‑под правого моего локтя:

– Не спишь?

– Не сплю, – ответила я – сначала просто так, в никуда, а потом взяла в правую руку микрофон, прижала его поближе к губам, чтобы не разбудить спящих, и повторила: – Не сплю, – и коротко, радостно засмеялась оттого, что слышу его голос.

– И чем ты там занята? – спросил он, так же шепотом – и я сразу поняла, что и он совершенно один в своей машине, потому что все остальные спят где‑то далеко, на заднем сиденье, отделенные подголовниками, сумками и плотным покровом сна, словно их нет вовсе, как будто на всей этой засыпанной снегом, пустой дороге есть только два человека – я и Сережа.

– Рулю, – ответила я, – думаю о тебе.

– Красиво, да? Скоро Новый год, – сказал он негромко.

Мы помолчали немного – но теперь эта тишина была совсем другая, и снег снаружи был другой – уютный, мягкий, незлой, и я была в нем не одна – он был со мной, даже если я не видела его лица и не могла протянуть руку и дотронуться до него.

– Это будет прекрасный Новый год, вот увидишь, – сказал он.

– Я знаю, – ответила я и улыбнулась – и хотя он не видел моей улыбки, мне было ясно, что он знает о ней.

– Давай споем, – попросил он, а я ответила:

– Перебудим же всех.

– А мы тихонько, – отозвался он тут же и, не дожидаясь моего ответа, начал: – Хо‑дют ко‑они над реко‑ою… – Это была любимая его песня, и он обязательно заводил ее всякий раз, когда ему хотелось что‑нибудь спеть, – и, несмотря на то что он всегда фальшивил, когда пел ее, несмотря на мой абсолютный слух – уроки фортепиано, музыкальная школа, сольфеджио, – это было единственное исполнение, которое я любила, потому что он словно бы чувствовал каждое слово, которое было сильнее нот, заложенных в нем, сильнее всех дурацких правил, по которым эту песню следовало петь, и единственное, что я могла сделать, это подхватить мелодию и осторожно поддержать ее:

– Ищут ко‑они водопо‑ою…

Мы допели песню до конца, и снова стало тихо – мерно работали дворники, тускло светились сквозь снег габариты Лендкрузера – никто не проснулся, и тогда рация хрустнула снова и в эфире раздался чей‑то незнакомый голос, прозвучавший в этой снежной тишине так естественно, что я даже не вздрогнула:

– Хорошо‑то как спели, – сказал он, – а вот эту знаете – ду‑мы мои тем‑ны‑я, ду‑мы по‑та‑енны‑я, – и продолжил выводить куплет за куплетом хрипловатым, явно непривычным к пению голосом до тех пор, пока дорога не увела его за пределы зоны действия нашего радиосигнала – какое‑то время сквозь помехи еще можно было разобрать отдельные слова, а потом опять наступила тишина.

* * *

Как было бы хорошо, если бы всю дорогу, которая нам предстояла, можно было ехать именно так – мне казалось, я могла бы выдержать и пятьсот, и тысячу километров в этой темноте, с черепашьей скоростью, обеими руками удерживая машину в скользкой колее, только бы больше не останавливаться, не искать топливо, не бояться всякого незнакомого, встреченного по дороге человека. Как бы я хотела так и проехать весь путь до конца – не говоря ни с кем, кроме Сережи, без мрачных папиных шуточек, от которых у меня мороз шел по коже, без Ириного панического ужаса перед болезнью, которой никто из нас еще не видел и которая поэтому не успела еще напугать нас по‑настоящему. Сейчас, на этой пустой и темной, засыпанной снегом дороге легко было представить, что нам некуда торопиться, не от чего убегать, что нам просто нужно проехать из одной точки в другую, из пункта А в пункт Б, как в школьной математической задачке. Удивительно, с какой неохотой мы отказываемся от ощущения, что все не так уж и плохо, – достаточно ненадолго убрать с дороги встречные автомобили, кордоны, вооруженных людей, и не пройдет и нескольких часов, как тревога и страх отступят, словно их никогда и не было, словно вся эта поездка – не более чем небольшое приключение или, может быть, просто чей‑то эксперимент, испытание на прочность, и вот‑вот мы достигнем пока неизвестной нам, невидимой границы, после которой вдруг появятся камеры, вспыхнет яркий свет и из‑за декораций выйдут люди, которые скажут нам – не нужно больше бояться, все это не взаправду, никто не пострадал, а вы молодцы, вы все сделали правильно и теперь можете вернуться домой.

Во все это, наверное, действительно можно было бы поверить, если бы только взгляд время от времени сам собой не сворачивал к датчику уровня топлива на приборной панели – тонкая красная стрелочка, с каждым разом опускающаяся все ниже – еще триста, двести пятьдесят, двести километров – и нужно будет остановиться, открыть багажник, достать канистры и долить бензин – оглядываясь, прислушиваясь и поглядывая на дорогу. Всю жизнь я очень плохо считала в уме – и в школе, и после, во взрослой жизни, мне всегда требовался лист бумаги или калькулятор, но времени у меня теперь было достаточно для того, чтобы стало совершенно ясно – бензина, тяжело плещущегося сейчас где‑то в багажнике, Витаре ни за что не хватит, и где‑то впереди – возможно, среди недружелюбных, покрытых льдом холодных северных озер, а может быть, и раньше – прямо на трассе, в нескольких километрах от какой‑нибудь богом забытой деревни мотор вдруг захлебнется и умрет, а вместе с ним умрет и иллюзия безопасности, которую дарит человеку его машина – с запертыми дверьми, резиновыми ковриками под ногами, сиденьями с подогревом и дисками с любимой музыкой в бардачке.

Но момент этот пока не настал – до него было еще далеко; стрелка ползла вниз медленно, дорога была пуста, и можно было сказать себе: «Аня, перестань бежать впереди поезда, ты не одна, твоя задача всего лишь – не заснуть сейчас, держать руль обеими руками, следить за красными габаритами едущего впереди Лендкрузера, а ближе к утру, возле Новгорода, ты пересядешь на пассажирское сиденье, закроешь глаза, и ответственность за весь оставшийся отрезок пути ляжет уже на другие плечи – пока ты будешь спать, остальные обязательно придумают что‑нибудь, чтобы пополнить запасы топлива и добраться до места, где тебе ничего уже не будет угрожать».

Еще через час или полтора снегопад утих – внезапно, резко, и темнота вокруг опять сделалась прозрачной, а светлые пятна расположенных вдоль трассы деревень снова стали видны издалека; названия у них уже были совсем незнакомые, да и внешне они совсем не походили на гладкие подмосковные поселки – маленькие, в два окошка, вросшие в землю домики, завалившиеся вовнутрь заборы, – то ли оттого, что была уже глубокая ночь, то ли по какой‑то другой причине окна обращенных к шоссе домов были темными, словно закрытые глаза, а многие и вовсе спрятаны за ставнями; дорога в этом месте была такой узкой и невзрачной, что я готова была бы поверить в то, что мы сбились с пути, если бы не Сережино уверенное движение вперед. Может быть, потому, что вести машину стало легче, а может, потому что подаренная снежной завесой безмятежность ушла вместе со снегопадом, мы стали двигаться быстрее – даже Марине удалось разогнать Лендкрузер почти до сотни километров в час.

Это случилось сразу за Вышним Волочком – сонным, безлюдным, беззащитным, с единственным мигающим светофором – мы проскочили его без остановки, а за ним один или два небольших и таких же пустынных поселка со слепыми окнами и скупо расставленными вдоль трассы уличными фонарями; когда впереди показался следующий, слабо освещенный участок шоссе, прямо перед табличкой, надпись на которой я не успела разобрать, я увидела припаркованную под прямым углом к дороге бело‑синюю машину ДПС с выключенными фарами, а возле нее, чуть впереди, человеческую фигуру в ядовито‑желтом жилете со светящимися поперечными полосками. До стоящей на обочине машины оставалось еще метров триста, когда человек в жилете, увидев нас, поднял руку с жезлом и сделал шаг по направлению к дороге, и в ту же секунду Лендкрузер сбросил скорость, дал правый поворотник и начал медленно съезжать к обочине. Что она делает, идиотка, подумала я с отчаянием, ну какие здесь могут быть гаишники – сейчас, в это время, в этом месте, я громко сказала: «Марина!», словно она могла меня услышать, и тут же папа, спавший на пассажирском сиденье, рывком поднял голову, а через какую‑то долю секунды он уже, навалившись на мое плечо, несколько раз резко нажал на гудок; неприятный, пронзительный Витарин вопль сразу же заставил меня очнуться, и я включила дальний свет, яркий холодный голубоватый сноп которого выхватил из темноты неподвижную машину ДПС, и стало видно, что боковое стекло у нее выбито, а обращенный к нам белый борт с продольной синей полосой вмят вовнутрь вместе с передней стойкой. Стоявший возле нее человек на свету тоже выглядел как‑то неправильно – оказалось, что светящийся в темноте форменный жилет натянут сверху на спортивную, забрызганную грязью куртку, не имевшую с формой ДПС ничего общего, а слева от машины, в кустах, стоят и другие человеческие фигуры, уже безо всяких жилетов. Я сейчас обгоню ее и оставлю здесь, безнадежно подумала я, и мы больше ничего не сможем для нее сделать, не может быть, чтобы Сережа тоже затормозил, я не успею даже взять рацию и предупредить его, он же видит, не может не видеть, что это никакая не ДПС. Я ударила ногой педаль газа, и, продолжая сигналить, Витара рванула было на встречную полосу – мне очень нужно было увидеть, что делает Сережа, но в этот момент, так и не успев остановиться, Лендкрузер тоже резко вильнул влево, обратно на дорогу, и, ускоряясь, мы все пролетели мимо раскуроченной патрульной машины и людей, притаившихся за ней; в зеркало заднего вида было видно, что человек в жилете опустил жезл и стоит уже посреди дороги, смотря нам вслед, а те, кто стоял позади него, тоже выступили из тени – прятаться им было уже не нужно.

– Стрельнуть бы в них, – произнес папа Боря сквозь сжатые зубы и снял наконец руку с гудка, – стервятники, – и, повернувшись всем телом, насколько позволял ремень безопасности, еще раз взглянул назад, а я смотрела на габариты едущего впереди Лендкрузера, который теперь слегка болтало из стороны в сторону, и думала – я готова была ее бросить, объехать по встречной и удрать, не оглядываясь, у меня не было времени подумать, не было никакого плана, я просто увидела опасность и дала газу, и теперь мы обе – и она, и я, знаем это и никогда не забудем – если произойдет что‑то еще, что‑то такое же страшное, я не стану рисковать, не остановлюсь и не попытаюсь помочь; и еще я думала – об этом невозможно было не думать – а если бы не было никакого Лендкрузера, если бы на этой темной пустой дороге передо мной была только Сережина машина, что бы я сделала тогда?

Папа наконец перестал смотреть назад и взял в руку микрофон:

– Надо бы остановиться, Сереж, – сказал он, – ты посмотри, как ее болтает, Леньке пора возвращаться за руль.

– Я понял, – раздался Сережин голос, – только надо подыскать место подальше отсюда.

Всем нам было ясно, что имело бы смысл проехать еще хотя бы километров двадцать‑тридцать, прежде чем останавливаться, но одного взгляда на нервные броски Лендкрузера по дороге было достаточно для того, чтобы понять – этого времени у нас нет и Марина сейчас либо зацепит кого‑то из нас, либо просто вылетит в кювет. Почти сразу после того, как тусклый свет уличных фонарей пропал из вида, Сережа сбавил скорость, а еще через несколько минут произнес:

– Все, здесь давайте, не помню точно, сколько тут до следующей деревни, но их вокруг полно, дальше до самого Валдая подходящего места уже можем и не найти. Выходим, фары погасите только, – и съехал на обочину.

Мы остановились; папа завозился, выуживая из‑за спинки сиденья лежавший там карабин. Поймав мой взгляд, он сказал:

– Возьму‑ка я его с собой, на случай, если тут остались еще какие‑нибудь добрые люди, которым придет в голову с нами пообщаться. Вылезай, Анюта, поменяемся, похоже, я выспался.

Выходить из машины мне не хотелось – я с удовольствием осталась бы за рулем и подождала бы, пока Марину не пересадят на пассажирское сиденье, только бы ее сейчас не видеть, не встречаться с ней глазами, но выхода не было – я отстегнула ремень и шагнула на дорогу. Водительская дверь Лендкрузера тут же распахнулась, Марина выскочила из машины – даже при выключенных фарах ее белый комбинезон словно бы светился в темноте – и побежала ко мне, всхлипывая; я втянула голову в плечи, у меня не было времени подумать, хотелось крикнуть мне, я испугалась, у меня же Мишка тут, в машине, я не могла остановиться, и тут она подбежала ко мне совсем близко и схватила меня за руки.

– Простите меня, – сказала она, и я увидела, что она плачет, – я такая дура, просто я устала, такая жуткая была дорога, я не сообразила, увидела эту чертову форму и чуть не остановилась, а потом ты засигналила и включила дальний, и Леня проснулся, если бы не ты, Аня, если бы не ты… – Она обняла меня и все продолжала что‑то быстро говорить мне в ухо, а я стояла и не могла себя заставить к ней прикоснуться, и думала только – я готова была тебя бросить, ты даже не заметила, но я бы точно тебя там бросила.

Подошедший Леня взял ее за руку и увел в машину; вернувшись, он сказал:

– У меня треть бака осталась. Скоро Валдай, до Чудова километров двести, я бы здесь дозаправился – пока не выскочим на мурманскую трассу, другой возможности может и не быть.

Пока доливали топливо – папа стоял с карабином в руках, Леня с Сережей суетились с канистрами, – я отошла в сторону и закурила. Напряженная сосредоточенность, крепко державшая меня с того самого момента, как мы выехали из дома, не дававшая мне заснуть и заставлявшая крепко держаться за руль, слетела одним махом – как будто ее и не было, с облегчением я почувствовала, что мне даже не нужно смотреть на дорогу, не покажется ли чужой, потому что с этого момента все – и маршрут, которым мы будем двигаться дальше, и количество бензина в Витарином баке, и наша безопасность – больше не моя забота; я сяду сейчас в машину, откину спинку назад, закрою глаза, и все это перестанет существовать, а когда я открою их в следующий раз, вокруг уже будет только тайга, озера и редкие деревни с чужими северными именами, а весь этот бурлящий, угрожающий муравейник останется так далеко, словно его и нет вовсе.

С дозаправкой было покончено, и пора было двигаться дальше; я подошла к Сереже и тронула его за рукав:

– Я – спать, – сказала я, – папа поведет; давай Витару вперед, Иру за руль, тебе нужно отдохнуть.

– Только не сейчас, – ответил он тут же, как будто даже слегка раздраженно, словно уже ждал этой моей фразы и знал заранее, что я стану с ним спорить, – ты пойми, Аня, сейчас самый трудный участок дороги, Валдай, Новгород, вот объедем Питер – тогда и поменяемся, после Киришей будет поспокойнее, не могу я ее сейчас за руль.

– И правда, – сказала я, – пусть отдохнет еще, бедная девочка, она, наверное, так устала лежать на заднем сиденье со вчерашнего дня, – и пожалела о сказанном сразу, не успев закончить предложение, потому что он был прав и нам обоим сейчас было ясно, что я тоже это знаю и просто хочу задеть его – потому что он уехал тогда, ночью, и не попрощался; потому что, не будь ее, это он, а не папа спал бы четыре часа на пассажирском сиденье рядом со мной, и мне не нужно было бы бояться за него; потому что она, стоя в моей прихожей, медленно сняла капюшон с головы, распустила волосы и назвала меня «малыш». Потому что она мне не нравится. Потому что я уже никогда не смогу избавиться от нее. И несмотря на то, что мне стыдно даже в эту самую минуту, пока я обо всем этом думаю, я точно уже не сумею относиться к ней иначе.

Мне не хотелось, чтобы Сережа видел сейчас мое лицо, но на этом разговор заканчивать было нельзя; я отвернулась к дороге – нужно было хотя бы попытаться изобразить улыбку, произнести что‑нибудь шутливое, только ничего не получалось – ни улыбка, ни шутка, и тогда он положил руку мне на плечо, наклонился ко мне и прошептал заговорщически:

– Анька, я все понимаю, но ты бы знала, как ужасно она водит машину, была бы ты на моем месте, ты и сама бы ей в темноте рулить не позволила, – и улыбнулся мне – широко, как не улыбался уже целую вечность.

– Пойду‑ка я спать, – ответила я с облегчением, – у меня‑то получше водитель в запасе.

Мы не успели еще тронуться с места – папа настраивал под себя зеркала, я пристегивала ремень безопасности и возилась со спинкой сиденья, пытаясь не прижать спящего Мишку, – как рация проговорила Сережиным голосом:

– Внимание в канале, на питерской трассе перед Выползовом на дороге бандиты, осторожнее, ребята, повторяю…

Я застыла с пряжкой ремня в руке:

– Зачем он это? Кто нас тут услышит, кроме этих самых бандитов? Нет же никого? – И папа, нахмурившись, озабоченно покачал головой и даже начал что‑то говорить мне, как вдруг рация снова ожила и послышался взволнованный мужской голос, едва различимый из‑за помех:

– Серега? Серега, ты?! – И, не дожидаясь ответа, торопливо продолжил, словно боясь, что сигнал вдруг пропадет: – Серега! Погоди, стой, ты в какую сторону идешь, на Питер, на Москву? Ты где?

Сережа молчал – наверное, он не узнал говорившего, голос которого из‑за шороха сейчас был еле слышен и почти неузнаваем, мало ли на трассе людей с таким именем, думала я, может быть, кто‑то подслушал нас раньше и теперь ждет, чтобы мы ответили ему, потому что наше присутствие в эфире может означать только одно – у нас есть бензин, еда и машины, и все это может быть кому‑нибудь очень нужно.

– Какой радиус действия у этой рации? – спросила я у папы, и он немедленно ответил:

– Километров пятнадцать‑двадцать уверенного приема, не больше. Это совсем рядом.

– Дайте мне микрофон, – сказала я и протянула руку, – да не скажу я им ничего, дайте мне его сейчас же, пока он им не ответил, – и когда он послушался, нажала кнопку и очень медленно и внятно произнесла: – Молчи. Слышишь? Мы не знаем, кто это, – и тогда по‑прежнему незнакомый голос заорал уже почти торжествующе – слышно теперь его было гораздо лучше:

– Аня! Аня, я узнал твой голос! Черти подозрительные, как же здорово, что это вы, вы же на Питер едете, да? На Питер? Мы навстречу, подождите, я сейчас искатели включу, вы меня узнаете, поезжайте помедленнее. – Я все еще не могла понять, кто это, а он все продолжал и продолжал говорить, и потому никто из нас не мог вставить ни слова, и только когда он наконец унялся и умолк на мгновение, Сережа проговорил:

– Я думал, ты никогда уже палец с кнопки не уберешь, Андрюха, – и засмеялся. В это же мгновение впереди, на границе видимости, появилось слегка расплывающееся в мутной предрассветной дымке желтое пятно, а еще через несколько минут уже стало отчетливо видно стремительно приближающийся к нам по встречной полосе одинокий автомобиль, на крыше которого ярко светились три прямоугольных оранжевых фонаря.

– Что еще за Андрюха? – спросил папа Боря, напряженно вглядываясь вперед.

– Друг семьи, – ответила я, наблюдая за тем, как Сережа, не закрывая двери, выпрыгнул из своей машины и подбежал к остановившемуся рядом серебристому пикапу, к которому сзади был прикреплен плотно укрытый брезентом, припорошенный снегом прицеп; следом за ним на дороге появилась Ира, на ходу торопливо натягивающая пальто, а из пикапа навстречу им вышли два человека – мужчина и женщина, и все четверо, позабыв обо всякой осторожности, стояли теперь прямо на проезжей части, оживленно разговаривая.

– Какой друг семьи? – переспросил папа. – Ты можешь толком объяснить?

– Да как вам сказать, – ответила я со вздохом, отстегивая ремень и распахивая дверцу, – боюсь, что не моей.

Как же так получилось, думала я, медленно направляясь к стоявшей посреди дороги группе, почему в этой странной экспедиции нет ни одного человека, кроме Мишки, которого я на самом деле хотела бы взять с собой, которого я могла бы спасти потому, что это было нужно именно мне? Мамы больше нет, и Ленка, моя Ленка, наверное, тоже сгинула где‑то там, в мертвом городе, на матрасе в каком‑нибудь школьном лазарете, и все остальные, кто был мне дорог, кого я любила, с кем могла бы сейчас поговорить откровенно, да хотя бы просто переглянуться – пропали, исчезли, а может быть, уже погибли; я запретила себе думать о них – хотя бы на время, хотя бы до тех пор, пока мы не перестанем бежать, не доберемся до озера, где можно будет отойти подальше в лес, сесть на корточки, обнять дерево и зажмуриться, но скажите мне кто‑нибудь, каковы шансы встретить знакомых тебе людей на пустой ночной дороге длиной в семьсот с лишним километров и почему, черт возьми, это обязательно должны оказаться именно эти люди, а не другие – те, кто так мне был бы сейчас нужен?

Я подошла поближе и осторожно взяла Сережу за руку, и он тут же живо обернулся ко мне:

– Нет, ты представляешь, Анька? Ты представь только! Мы могли просто молча проехать мимо…

– Да ты со своими рациями всю плешь мне проел в свое время, проедешь тут молча, – перебил его Андрей, приобнял Сережу за плечо и широко, радостно улыбнулся – пожалуй, я никогда еще не видела на его лице ни подобной радости, ни такого волнения. Я помнила его как высокомерного, мрачноватого типа, с которым Сережа дружил то ли со школьных времен, то ли с институтских, и как во многих долго существующих парах, роли у них распределились давным‑давно – настолько, что неважно было, что именно представляет собой каждый из них сейчас, потому что они по‑прежнему носили друг перед другом свои привычные, словно приросшие с детства маски, а я так и не смогла привыкнуть к роли, которая в этой дружбе досталась Сереже.

– Аня, – очень громко и очень радостно произнесла стоявшая рядом с ним женщина и повернулась к мужу: – Я же говорила тебе, что это был Анин голос, а не Ирин!

– Я тоже рада тебя видеть, Наташа, – ответила я – сарказм можно было и не прятать, она все равно никогда его не чувствовала – или делала вид, что не чувствует – а Наташа, улыбаясь, по очереди внимательно оглядывала нас одного за другим, и улыбка ее делалась все шире и шире, хотя казалось, это уже невозможно.

– Значит, вы так и путешествуете, шведской семьей? – жизнерадостно спросила она, и я тут же вспомнила, за что именно я ее не люблю.

Паузы никакой не возникло – в это время как раз подошел Леня, следом за ним вышел из машины папа, несмотря ни на что, недоверчиво держащий карабин наготове; какое‑то время мужчины жали друг другу руки и произносили слова, полагающиеся при знакомстве, а когда они закончили, Сережа наконец задал вопрос, который вертелся в голове у всех нас с момента, когда пикап показался на встречной полосе.

– Ребята, – спросил он, улыбаясь, – какого черта вы едете в обратном направлении?

Ни один из них не ответил сразу же – лица их немедленно погасли, словно кто‑то щелкнул выключателем, и несколько секунд оба молчали. Наконец Наташа подняла глаза на мужа и слегка толкнула его локтем, и только тогда он сказал – на этот раз совершенно серьезно:

– Мы едем в обратном направлении, Серега, потому что трасса Москва – Питер теперь заканчивается перед Новгородом.

– То есть как это – заканчивается? – не веря своим ушам, переспросила я.

– Очень просто, – ответил он и посмотрел мне в глаза. – Поперек трассы, там, где мост через Мсту – кажется, это называется Белая Гора, стоят грузовики. Когда мы подъезжали, на мост заехать еще было можно, а вот съехать с него – уже нельзя. Хорошо, что мы заметили вовремя, – он замялся, – ну, там такое было, нельзя было не заметить. Их человек двадцать‑тридцать с оружием, мы не успели понять, кто они – военные или гражданские.

– Мы не первые там попались, – вставила Наташа тихо – она тоже больше не улыбалась, – если бы вы видели, что они там устроили.

Все мы молчали – эту новость надо было как‑то переварить, и тогда Андрей добавил:

– В общем, куда бы вы ни ехали, придется разворачиваться. Федеральной трассы больше нет.

– Чушь какая‑то, – Ирин голос звучал требовательно и, пожалуй, даже сердито, и я подумала, что уже начинаю привыкать к этим ее интонациям, – можно же как‑то объехать. Не разворачиваться же теперь, нам просто некуда уже возвращаться, ну, давайте поедем другой дорогой, в конце концов, не может же быть, чтобы от Москвы до Питера была только одна трасса?

– Да к черту Питер, – вмешался Леня хмуро, – кому он нужен, неужели ты думаешь, там кто‑нибудь еще остался живой?

– Ну, вообще‑то мы едем как раз туда, – вставила Наташа и, когда мы все изумленно обернулись к ней, продолжила раздраженно, словно защищаясь: – И не надо так смотреть на меня, ладно, не совсем в Питер, у моих там дом – под Всеволожском, там еще неделю назад все было в порядке, пока связь была, я каждый день с папой говорила, у них вообще все было тише, чем у нас, и потом, там озеро, мы лодку взяли. – Она говорила что‑то еще – быстро, почти захлебываясь, про то, что дом большой, что в Москве они уже погибли бы, что связи нет – но она точно знает, что с родителями все хорошо, и как‑то сразу стало очевидно, что все это она говорит не впервые, что, наверное, было много споров, в результате которых эти двое приняли решение, в котором один из них сомневался, а второй был вынужден делать вид, что уверен, – просто чтобы заставить первого двинуться в путь. Я немедленно вспомнила нашу с Сережей поездку к кордону, когда больше всего меня пугала не затаившаяся впереди болезнь, а то, что он может сейчас передумать, мы повернем обратно, и я никогда больше не увижу маму, и даже не узнаю, что с ней случилось; это было невыносимо – слушать, как она выплевывает слово за словом, торопливо, бессвязно, глаза у нее блестели, и я поняла, что на самом деле эта женщина, ухитрившаяся так сильно задеть меня ровно за две минуты, истекшие с момента встречи, находится на грани истерики – мне захотелось одновременно и поддержать ее, и заставить замолчать, но слов я не нашла и просто придвинулась к ней поближе и легонько сжала ее руку чуть выше локтя. Она резко выдернула свою руку из моей и яростно сверкнула на меня глазами – лицо ее исказилось:

– Не надо меня трогать! Нам просто нужно найти другую дорогу, мы собирались свернуть направо и попробовать через псковскую трассу, а тут вы, да что вы так смотрите, Андрей, скажи им, там же можно проехать!

Он поморщился – почти досадливо, вероятно, ему сложно было слушать все это еще раз – вряд ли они говорили о чем‑то другом все это время, которое провели вдвоем в машине; он не стал прикасаться к ней, а просто словно слегка отодвинул ее, оттер в сторону и сказал:

– Вы простите, мы слегка на взводе, этот чертов мост – мы сто километров без остановки мчались, пока вас по рации не услышали.

И тут они наконец рассказали нам – перебивая, почти перекрикивая один другого, о том, как, сменяя друг друга за рулем, ехали полдня и всю ночь, задержавшись только под Тверью – купить бензина; о том, что когда они подъезжали к злополучному мосту, за рулем как раз была Наташа – это была ее очередь. Андрей спал и ничего не видел, а она не сразу поняла, что происходит – сначала они проехали короткий мост через какую‑то небольшую речку, где было тихо и пусто, и она вообще не обратила на него внимания – мост и мост, тем более что сразу за ним дорога была замечательная – несколько километров чудесного, безлюдного леса, они тоже ужасно устали от напряжения, от которого невозможно было отделаться, проезжая населенные пункты, и так же, как мы, радовались всякой передышке; а как только лес закончился, начались поля – деревень здесь не было (были, вмешался Андрей, просто чуть в стороне от трассы – не важно, закричала она тут же, ты вообще спал, дорога была пустая, и было темно, просто поле, и все – хорошо, просто поле, согласился он, там километр от силы до моста, он освещен, ты могла увидеть – не могла, до моста еще было далеко, дорога была темная, и потом, я подумала, может, она больная, она шла прямо по дороге, посередине, я чуть ее не сбила!) – и посреди этих полей свет фар вдруг выхватил из темноты человеческую фигуру; Наташа резко ударила по тормозам, из‑за тяжелого прицепа пикап занесло, но она справилась и не вылетела с дороги. Она не успела толком ничего разглядеть, но вроде бы это была женщина; на лице у нее была кровь, и шла она как‑то странно, зигзагами, а еще через несколько метров в кювете обнаружилась машина – смешная, маленькая, женская, опрокинутая набок, словно черепашка, вокруг которой на снегу расплывалось темное пятно – масло, наверное – и везде по дороге были разбросаны вещи, какие‑то сумки и разноцветные тряпки, которые было сложно объехать, особенно после того, как пикап почти потерял управление, и тут Андрей наконец проснулся. Он предложил ей остановиться – ее трясло, но она отказалась, было непонятно, что тут случилось, и останавливаться было страшно, они едва успели поговорить об этом, как впереди показался мост – ярко освещенный, длинный, на массивных бетонных сваях; всякий раз, проезжая подобные места, они прибавляли скорость – поэтому сейчас она тоже нажала на газ и влетела бы, наверное, прямо в засаду, если бы навстречу неожиданно не вынырнул едущий задом автомобиль – она не сразу поняла, что он едет задом, если бы не белые, ярко светящиеся даже сквозь залепившие их комья грязного снега задние фонари, – от которого ей пришлось уворачиваться, и потому она снова притормозила, и тогда они оба одновременно увидели это – перегородивший противоположный конец моста грузовик с вяло трепещущим на ветру грязно‑серым тентом и синей неразборчивой надписью, пять или шесть легковых машин с распахнутыми дверьми и несколько человеческих тел, лежащих на асфальтовом покрытии моста – почему‑то они сразу догадались, что это именно тела, хотя на асфальте лежало еще много всего – мост был широкий, как минимум в четыре полосы, а может, и больше, и ближе к грузовику весь был усыпан вещами. Андрей уже кричал «задом, Наташа, задом», когда они увидели людей – много, бежавших им навстречу – вероятно, эти люди гнались не за ними, а за теми, кто ехал задним ходом и уже скрылся далеко позади; бегущие люди стреляли – выстрелов почему‑то не было слышно, но видны были вспышки, и это было страшно – очень страшно, а Наташа поняла, что с тяжелым прицепом, прикрепленным к пикапу, ни за что не сможет дать задний ход, и поэтому она резко крутанула руль вправо, забирая как можно ближе к решетчатой светлой ограде, а потом бросила пикап налево, от всей души надеясь на то, что ширины моста хватит для разворота – на мгновение ей показалось, что места не хватает и что прицеп, пробив ограждение, утянет пикап за собой – вниз, в скованную льдом, холодную черную воду, но прицеп только слегка чиркнул по вертикальным прочным балкам, и пикап, виляя и ускоряясь, с визгом рванул в обратную сторону. Они ехали так быстро, что, видимо, не заметили, как проскочили место, где в кювете лежала маленькая машинка; женщину с окровавленным лицом, попавшуюся им по дороге к мосту, они тоже больше не видели.