Вонгозеро 8 страница

На этом их рассказ закончился – оба они умолкли, и теперь, в наступившей тишине, все мы стояли посреди этой узкой, разбитой дороги – в месте, которое едва подходило даже для короткой, на несколько минут, остановки; три груженные доверху машины со спящими в них детьми у обочины и четвертая, стоящая на встречной полосе, – и пытались свыкнуться с мыслью, что опоздали. Убегая от опасности, догоняющей нас со стороны города, бывшего нам домом, города, которого больше не было, мы не подумали о том, что движемся навстречу такому же хаосу – нам казалось, что достаточно просто ускользнуть от волны, наступавшей нам на пятки, как вдруг стало ясно, что впереди еще много точно таких же волн, распространяющихся со скоростью, намного превышающей наши возможности, словно круги по воде, расходящихся вокруг каждого крупного города, каждого большого скопления людей, и для того, чтобы спастись, нам теперь нужно было придумать способ, как добраться до места, которое мы выбрали своим укрытием, уклоняясь и лавируя между ними, не зная заранее, где они перекроют нам путь.

Никто не говорил ни слова, но я уверена, что все мы думали именно об этом – я нашарила в темноте Сережину руку и сжала ее, и он тут же встрепенулся, поднял голову и сказал Андрею:

– Знаешь, отгони‑ка ты машину с дороги и иллюминацию выключи тоже, тут недалеко одна нехорошая деревенька – как бы им не пришло в голову поинтересоваться, что это тут происходит у них под носом. Я схожу пока за картой – нам надо подумать над маршрутом. Пойдем, пап, ты только карабин далеко не убирай.

Возможно, и не было никакой паузы между Сережиными словами и моментом, когда Андрей не спеша повернулся и направился к своей машине – может быть, мне только показалось, что он какое‑то время раздумывал, стоит ли ему подчиниться немедленно, просто ты его не любишь, сказала я себе, а точнее – ты не любишь видеть, каким в его присутствии делается Сережа, а теперь – неизбежно – его придется взять с собой, вместе с его чрезмерно улыбчивой женой, которая в день знакомства взяла тебя за локоть, отвела в сторону и произнесла слишком много слов, ни одно из которых не показалось тебе искренним – ни тогда, ни потом, когда ты вспоминала этот странный разговор.

Чтобы никто не увидел моего лица, я пошла к Витаре за сигаретами – Мишка по‑прежнему крепко спал, и я не стала будить его – а когда я вернулась, пикап уже стоял у обочины с выключенным двигателем, развернутый в обратном направлении, на его капоте была разложена карта, и все стояли вокруг, склонившись над ней. Подходя, я услышала обрывок Сережиной фразы:

– …вот оно, это озеро, Андрюха, видишь? Мы хотели в обход Питера через Кириши уйти на мурманскую трассу, и дальше наверх, – в одной руке он держал фонарик, а пальцем другой водил по карте, – это самый простой и короткий путь. Через Новгород нам не пройти – теперь придется сделать крюк, у Валдая свернем направо и рванем в объезд через Боровичи и Устюжну, а там выскочим на А‑114 и вернемся на мурманскую трассу.

– Тут крюк километров в пятьсот, – вмешался папа, отодвигая плечом стоявшего между ним и Сережей Леню, – где мы столько топлива возьмем, застрянем на полпути.

– В Киришах должно что‑нибудь быть, – убежденно сказал Сережа, – там завод перерабатывающий, найдем. Пап, вариантов у нас нет – ты же знаешь, нам даже по прямой топлива не хватило бы.

Они замолчали. В наступившей тишине, после паузы – когда стало ясно, что больше никто ничего не скажет, Андрей произнес:

– Не нужна вам мурманская трасса. Там одни мосты, здесь, здесь и здесь, до самого Петрозаводска, и даже если они не все такие, как этот новгородский, – вам хватит одного, надеюсь, это понятно.

Сережа тут же кивнул – слишком быстро, подумала я – и придвинул к Андрею карту:

– Хорошо. Что ты предлагаешь?

Андрей наклонился над тускло освещенным листком бумаги, от которого зависело теперь наше спасение, нахмурился и замолчал – надолго, на несколько минут, а мы стояли вокруг и просто ждали его ответа – словно никому из нас уже не могло прийти в голову ничего стоящего, мне показалось даже, что никто не смотрел на карту – только ему в лицо, и неизвестно, сколько бы мы так простояли, если бы папа, уже снова стоявший чуть поодаль с карабином в руке, чтобы видеть дорогу, не прервал этого почти благоговейного ожидания:

– Дай‑ка мне, – сказал он, довольно бесцеремонно отпихнул застывшего над картой Андрея, развернул листок бумаги к себе и почти тут же ткнул своим желтоватым пальцем с обломанным ногтем куда‑то сильно правее: – Вот здесь мы пойдем. Вместо того чтобы после Устюжны возвращаться вверх на мурманскую дорогу, мы поедем дальше, через Вологодскую область мимо Череповца – в город въезжать не придется, трасса через него не проходит, а дальше обогнем Белое озеро – и наверх, в Карелию.

– Там тоже есть мосты, – возразил Андрей немедленно.

– Ну, если ты искал дорогу отсюда до Карелии, чтобы вовсе реки не пересекать, то давай еще пару часов подумаем. Здесь не Казахстан, реки будут – куда без них, но зато после Устюжны до самого верха уже ни одного большого города, а значит, народу там немного. Придется рискнуть. Ну, ладно, пальцы убери. – Словно спор был закончен, папа дернул на себя карту и принялся деловито складывать ее.

– Дело ваше, – проговорил Андрей и отошел на шаг от капота; папа живо повернулся к нему и снова протянул карту, которую успел сложить вдвое:

– Так у тебя была другая идея? Покажи, – он улыбнулся, – только думай скорее, мы тут битый час уже торчим прямо под носом у этих, – и он неопределенно качнул головой в сторону оставшейся позади деревни.

– Ладно, ладно, нормальный маршрут, – карту Андрей не взял, и лицо у него было недовольное.

Сережа наблюдал за ними, не вмешиваясь, и Леня тоже молчал, переводя взгляд с одного на другого; я мельком взглянула на Иру и неожиданно поймала ее взгляд – с удивлением я заметила, что она закатила глаза и едва заметно улыбнулась, ты тоже его не любишь, подумала я, надо же.

– Ну, – сказал папа бодро, – по машинам?

– Ладно, поехали, Наташка, – отозвался Андрей тут же, – удачи вам, ребята, – и похлопал Сережу, который направился было к своей машине, по плечу; Сережа машинально тоже потянулся, чтобы обнять его, но рука его зависла в воздухе.

– Погоди, вы что, серьезно собрались ехать во Всеволожск? – растерянно спросил он.

Засыпая на пассажирском сиденье – Витара теперь ехала первой, потому что Сережа уступил наконец Ире свое место за рулем, – я думала: что бы ни произошло, какие бы мысли ни беспокоили меня, я все равно сейчас усну, даже если нам попадется такой же страшный мост, даже если кто‑нибудь остановит нас и заставит выйти из машины – им придется нести меня на руках, потому что я буду спать, и плевать на все. Подъема, который я почувствовала после короткого отдыха перед Тверью, давно уже не было, мне ни разу еще не приходилось вести машину всю ночь, я сделала все, что могла, а теперь я закрою глаза, и все это исчезнет – дорога, опасности, поджидающие нас за каждым поворотом, и эти чужие, едва знакомые мне люди – сколько волнений подряд может вынести человек, сколько раз у него екнет сердце, собьется дыхание до момента, пока ему не станет все равно и все, происходящее вокруг него, не превратится в бессмысленные, полуреальные декорации?

Это было даже хорошо, что я так устала, – мысли текли лениво, медленно, и все, что случилось с нами в эти несколько дней, вдруг почти перестало меня беспокоить, я равнодушно думала – одиннадцать человек в двухкомнатном, без удобств охотничьем домике, люди, которые ни за что не оказались бы вместе, будь у них такой выбор, которые даже в отпуск такой компанией не поехали бы – пока Сережа уговаривал их, пока они отходили в сторону и что‑то яростно шепотом друг другу доказывали, было уже ясно, что они согласятся, что поедут с нами, потому что все эти сто километров, которые им пришлось возвращаться от моста, а может быть, и раньше, возможно, даже с самого начала – они знали: нет больше ни Всеволожска, ни безопасного, уютного родительского дома, и самих родителей тоже больше нет; знали и просто боялись себе признаться в этом, потому что никакого запасного плана у них не было. Интересно, как долго он собирался делать вид, что все мы сейчас поедем своей дорогой, думала я сквозь сон, неужели – если бы Сережа не начал настаивать немедленно – он действительно позвал бы жену, сел в свой пикап и отправился бы искать этот мифический путь к мертвому городу? Так странно, я никогда этого не умела – держать паузу, не просить ни о чем, спокойно ждать, пока остальные сами предложат помощь, и ведь всегда находятся эти остальные, которые уговаривают, спорят и доказывают и благодарны за то, что их помощь оказалась принята, и ведь этому невозможно научиться, у меня ни за что не получилось бы, подумала я и только тогда наконец заснула.

* * *

В этот раз я не проснулась мгновенно – бывают такие пробуждения, особенно если день впереди не сулит ничего хорошего, когда уши уже невозможно защитить от звуков, а глаза – от света, но ты изо всех сил пытаешься нырнуть обратно – меня еще здесь нет, я сплю, я ничего не слышу, и веки мои закрыты. Я сопротивлялась бы и дольше, если бы звуки вдруг не ворвались прямо в мой сон, разорвав его на части, – их было слишком много, этих звуков, словно кто‑то громко крикнул мне в ухо, и тогда я открыла глаза и выпрямилась на сиденье.

Мы были в городе – почему‑то сразу было понятно, что это именно город, а не деревня, несмотря на двухэтажные деревянные дома, приземистые, в четыре‑пять окон с аккуратными кружевами наличников, с печными трубами – наверное, из‑за церковных куполов, возвышавшихся сразу с нескольких сторон, в деревнях никогда не бывает так много церквей. Стоило мне подумать об этом, как появился первый каменный дом – тоже двухэтажный, но очевидно городской, хотя окна первого этажа все до единого почему‑то были заколочены досками; солнце уже почти село, и все вокруг было голубое и розовое – глядя вокруг, я никак не могла сообразить, откуда это чувство тревоги, чем оно может быть вызвано среди этих тихих домиков под висящими в прозрачном воздухе куполами, но с этим городом явно что‑то было не так. Первое, что бросилось мне в глаза, – сугробы, слишком высокие для этих улиц с низкими домами, достающие порой почти до подоконников; машина двигалась как‑то странно, и, приподняв голову, я увидела, что дорога тоже завалена снегом – он был немного утрамбован, словно недавно здесь проехало несколько больших автомобилей, оставивших после себя неровную колею – в ней мы и ехали, медленно, раскачиваясь из стороны в сторону; а потом я увидела женщину. На голове у нее был платок – серый, шерстяной, туго повязанный под подбородком, она шла вдоль дороги, по которой мы ехали – небыстро, с усилием прокладывая себе путь сквозь снежные наносы на обочине, и тянула за собой санки – обычные детские санки с исцарапанными металлическими полозьями, без спинки, на несколько раз перевязанной грубой веревке, а на санках, неудобно свисая с обоих концов, лежал длинный черный пластиковый мешок.

Я смотрела на нее во все глаза – вся ее фигура, напряженная, согнутая спина, медленный шаг, санки – что‑то напомнила мне, что‑то тревожное, неприятное, я чувствовала, что вот‑вот вспомню; мы уже обогнали ее, и я, обернувшись, пыталась рассмотреть ее получше, как вдруг Витара вывернулась из колеи, освободившись от сковывающего ее снега, побежала быстрее, и мы достигли широкого, пустого перекрестка.

– Здесь налево, – хрустнуло в рации, и я вздрогнула, словно не ожидала услышать человеческий голос, словно я была одна в машине. Повернув голову, я взглянула на папу – сжимая руль обеими руками, он смотрел прямо перед собой и, казалось, даже не заметил, что я уже не сплю; лицо у него было сосредоточенное и жесткое.

Улица, на которую мы свернули, вероятно, была центральной – она была шире и значительно лучше укатана, но по обеим ее сторонам нависали такие же массивные кучи снега, как будто тротуаров не было вообще, и люди, которых здесь было гораздо больше, шли прямо по проезжей части – медленно и безмолвно; все они двигались в одну сторону, но на расстоянии – словно стараясь держаться друг от друга подальше, и большинство из них были с санками, на которых лежали одинаковые длинные пластиковые мешки. Какая‑то женщина, остановившись, пыталась водрузить упавший в снег мешок обратно на санки – видно было, что ей тяжело, и она кружила вокруг него, стараясь приподнять его то с одного конца, то с другого; обогнув ее широким кругом, мимо нее почти пробежал человек с лицом, плотно укутанным шарфом.

Именно в этот момент позади нас раздался прерывистый, резкий автомобильный сигнал, с пассажирского сиденья мне трудно было разглядеть в зеркалах, что происходит, – папа, схватив микрофон, почти прокричал в него:

– Ира, не психуй, они не опасны, куда ты гонишь, въедешь куда‑нибудь, и тогда мы точно здесь застрянем, – но ответа не последовало, а еще через мгновение, виляя и продолжая сигналить, нас обогнала Сережина машина, едва не увязнув в снежной каше на краю дороги. – Чертова дура. – Он выругался и прибавил скорость, стараясь догнать удаляющийся Паджеро; мне казалось, что мы наделали много шума посреди этой тихой улицы, но люди, шедшие вдоль дороги, словно не замечали нас – только женщина, сражавшаяся с тяжелым мешком, выпрямилась и посмотрела в нашу сторону – вся нижняя часть лица у нее была закрыта платком, но я все равно заметила, что она совсем молодая, почти девочка; к моменту, когда мы поравнялись с ней, она уже потеряла к нам интерес и, нагнувшись, продолжила заниматься своим мешком.

Сережина машина теперь была далеко впереди – вздымая тучи снежной пыли из‑под задних колес и опасно кренясь, она все увеличивала расстояние между нами, но папа уже перестал пытаться нагнать ее – слишком опасно раскачивалась Витара в неглубокой, еле намеченной колее, и мы снова поехали медленнее. Снаружи послышался какой‑то пока неопределенный звук, приглушенный обступившими улицу домами и высокими сугробами – еле слышный, но тоже какой‑то невыносимо знакомый, напоминающий что‑то, и потому я нажала на кнопку и опустила автомобильное стекло до середины.

– Хорошо, что она тебя не видит, – тут же сказал папа, – в Боровичах Леня вообще пытался выйти из машины, так она такое устроила, мы ее еле успокоили.

– Да что здесь такое? – спросила я наконец; как только он нарушил молчание, мне тоже сразу стало легко заговорить, как будто до этого было нельзя.

– Это уже второй такой город. Мы не сразу поняли – карантина нет, но ты посмотри вокруг, – отозвался он, и я тут же, как будто мне нужна была только эта небольшая подсказка, прочитала все знаки, которые до этого просто смутно тревожили меня: нечищеные улицы, заколоченные окна, люди с санками, длинные, тяжелые мешки, укутанные лица и тишина – неестественная, звенящая, нарушаемая единственным звуком – монотонным, с одинаковыми интервалами звоном, доносящимся откуда‑то спереди, из‑за невысоких, коренастых домов.

Очень скоро мы поравнялись с источником этого звука – справа от дороги, между домами на короткое время распахнулся просвет, в котором видно было небольшую площадь – широкое, пустое место, окруженное невысокими каменными домами; мелькнул обязательный памятник Ленину, серо‑белый, со снежными погонами на плечах, но где‑то там, на площади, стояла еще и церковь – ее не было видно целиком, но из‑за домов виднелись пять сине‑зеленых, тоже припорошенных снегом круглых церковных голов и, отдельно, остроконечная звонница. Именно туда, на эту площадь, и сворачивал редкий, неплотный поток людей с санками; я успела только заметить невысокую, плотную груду темных мешков, сложенных как попало прямо на снегу, и человеческую фигуру в черном, стоящую отдельно, возле наспех сколоченного деревянного помоста, к которому был подвешен продолговатый кусок железа – широко, деловито размахиваясь, человек в черном методично ударял по нему чем‑то тяжелым. Площадь мелькнула и исчезла, но звон был слышен еще какое‑то время; мы миновали несколько съездов на боковые улицы, и теперь я увидела, что некоторые из них покрыты нетронутым, ровным слоем снега – не было ни единого человеческого следа от дороги, по которой мы ехали, и до самого горизонта, куда доставал глаз.

– Как же так, – сказала я, – получается, их просто бросили? Ни карантина, ни санитарных машин – ничего?

– Не смотри, Аня, – отозвался папа, – сейчас все кончится, мы почти снаружи. – Витара еще раз повернула, и засыпанный снегом город, невысокий, розовый с голубым, весь оказался справа – со своими церквями, прозрачным воздухом и пустыми улицами, а потом исчез совсем – просто остался позади, и не хотелось оборачиваться, чтобы взглянуть на него еще раз. Сразу после перечеркнутой таблички с надписью «Устюжна», спокойно припаркованный у обочины, стоял Сережин Паджеро – покрытые полупрозрачным инеем задние стекла, небольшой дымок из выхлопной трубы. Когда мы поравнялись с ним, он затарахтел, выехал обратно на дорогу и пристроился в самом конце, за Лендкрузером и серебристым пикапом.

Тем, кто жил здесь, вероятно, было уже не до засыпанной снегом дороги – снега было немного, сантиметров пятнадцать‑двадцать, но лежал он неровными, смерзшимися комками, словно начал таять и тут же снова замерз; Витара, снова оказавшаяся первой в колонне, ползла медленно, с трудом переваливаясь с одной снежной кочки на другую. Мы проехали метров сто, не больше, когда папа, чертыхнувшись, снова потянулся за рацией:

– Эй, на пикапе, давайте вы вперед, дорогу прокладывать, вы потяжелее.

– Есть, Андреич, – отозвался Андрей немедленно и даже, пожалуй, весело – пикап, громыхая прицепом, легко обогнал нас и поехал впереди, оставляя после себя полоску утрамбованного, плотного снега, по которому двигаться сразу же стало значительно легче. Я удивленно взглянула на папу, а разговор продолжался:

– Что там у тебя на навигаторе, Андрюха, скоро поворот?

– Километров через пятнадцать, – ответил «Андрюха», – и потом еще сто километров спокойной дороги, почти все деревни в стороне от трассы, Череповец объезжаем по широкому кругу, а вот за ним уже будет посложнее. Я бы заранее где‑нибудь остановился топлива долить, чтобы дальше уже без остановок, ты как?

– Мысль, – сказал папа одобрительно, – давай не доезжая до Череповца, мало ли что там, в окрестностях, город большой.

Что‑то явно произошло между ними, пока я спала, пока спал Сережа; оставаясь на связи друг с другом, эти двое мужчин как‑то сумели договориться, и в разговоре не чувствовалось больше никакой напряженности. Перехватив мой взгляд, папа коротко улыбнулся:

– Нормальный мужик, хорошо, что мы его встретили. И запасливый – лодка у него с собой резиновая, сеть, снасти – я бы и то, пожалуй, лучше не собрался, – а потом, взглянув на меня, добавил: – Ты как? Отдохнула? Смотри, если надо выйти – давай тут где‑нибудь тормознем.

Я взглянула за окно – проплывающий мимо заснеженный, залитый закатным солнцем ельник постепенно начинал редеть и в эту минуту весь уже остался позади, а вместо него по обеим от дороги сторонам стелилось широкое, пустое и пышное, как пуховое одеяло, бело‑голубое пространство с редко торчащими голыми шариками кустов. Место для стоянки было неподходящее – впереди, чуть правее, уже блестели разномастные железные крыши деревенских домов, и от этих крыш вверх поднимался дым – нестрашный и мирный дым из печных труб. В этом месте дорога раздваивалась, и узкая ее часть, обсаженная деревьями, уходила вправо, в сторону деревни с крышами и дымящими трубами; поперек, занимая все пространство между деревьями и полностью загораживая проезд, внутри широкого, закопченного и бесснежного пятна торчали две сгоревшие машины, совершенно неуместные посреди всего этого белого спокойствия.

Эти машины сожгли давно – как минимум несколько дней назад; все уже остыло, и никакого дыма не было. Уже нельзя было угадать, какого они были цвета раньше – два одинаковых, серо‑черных, покрытых то ли пеплом, то ли инеем изуродованных остова без стекол, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одного из них был открыт капот, обнажая обугленные внутренности, а у второго почему‑то остались целы обе передние фары. Если бы машина была одна, все это, пожалуй, было похоже скорее на несчастный случай, аварию; но то, как они аккуратно, спокойно стояли мордами друг к другу, не оставляло никаких сомнений – люди, живущие в этой деревне, привезли их сюда нарочно, а потом облили бензином и подожгли – я представила себе, как они стоят вокруг с отблесками огня на лицах, отступая от разгорающегося огня и вздрагивая, когда от жара начинают лопаться стекла – возможно, еще несколько дней назад обе эти машины стояли у кого‑нибудь под навесом, заботливо очищенные от снега, с обязательными иконками и свисающими с зеркал мягкими игрушками, но решение было принято – и они сгорели; ритуальная жертва, последняя возможность для их хозяев спастись от приближающейся опасности.

– Настоящая баррикада, – сказал папа, когда мы проехали мимо, – не поможет, конечно, разве что задержит ненадолго. Кому надо будет – полем доберется.

– Знаете, – ответила я, – пожалуй, я потерплю еще – что‑то не хочется мне здесь выходить.

Андрей оказался прав – следующие сто километров действительно были спокойными: молчаливые, укрытые снегом поля и сменяющие их полосы елового леса, умиротворенного и тихого; деревень почти не было – может быть, одну или две удалось разглядеть с дороги, но все они были в стороне. Мы не встретили никого – ни одной машины, ни единого пешехода, снег лежал на дороге нетронутым, ровным слоем, и несмотря на все это нам было ясно – безмятежность покинула эти места, словно вся эта земля, затаившись, напряженно ждала чего‑то. Останавливаться не хотелось нигде – мы все откладывали и откладывали этот момент до тех пор, когда сделать это стало совсем уже необходимо – мы приближались к Череповцу, начинало темнеть, нужно было долить топлива, хотя бы немного перекусить и размяться – неподвижно сидеть становилось просто невыносимо.

– Если верить навигатору, дальше дорога будет поживее, – сообщил Андрей, – давайте здесь, удачнее места мы уже не найдем.

Дорога была лесная, с обеих сторон окруженная деревьями, но именно в этом месте в глубь леса уходила едва заметная просека, в какие проезжающие мимо автомобилисты любят загонять свои машины, чтобы не бросать их на трассе, когда углубляются в лес за грибами или по другим каким‑нибудь делам; в Подмосковье здесь обязательно торчал бы облупившийся плакат с надписью вроде «Берегите лес», но здесь было пусто.

– Хорошо бы нам здесь съехать с дороги, – сказал папа – он уже вышел из машины и теперь с болезненной гримасой пытался распрямить затекшую спину, – быстро мы не управимся, а через полчаса будет темно, хотя бы на метр вглубь забраться, и то хлеб. Не нравится мне эта выставка‑продажа на обочине.

– Да ладно, Андреич, – бодро ответил Леня, хлопнув дверцей Лендкрузера, – посмотри, снегу сколько, сядем, кто нас будет вытаскивать? Не за трактором же бежать в соседнюю деревню. – Он хохотнул и направился было в сторону леса, но папа тут же остановил его:

– Куда собрался? Кто‑то должен остаться возле машин, ты молодой, потерпишь чуть‑чуть, постой минутку, я скоро тебя сменю. И ружье достань, слышишь?

Едва ступив с дороги в белый, замерзший сверху и потому кажущийся твердым снег, я провалилась почти по колено и порадовалась, что мы не стали заезжать сюда на машинах. Мне ужасно хотелось увидеть Сережу, поговорить с ним, но многочасовая, без остановок, поездка заставила всех нас, без исключения, рассыпаться по лесу – не страшно, мы будем еще доливать топливо, а потом распакуем какую‑нибудь еду, и у меня будет полчаса, не меньше, чтобы побыть рядом с ним, пока он ест, а после мы сядем за руль – я и он, наша очередь, и когда все заснут, мы снова сможем поговорить.

– Мальчики, подальше можно отойти куда‑нибудь. – Возмущенный Наташин голос раздался где‑то совсем рядом, но даже в этом прозрачном, без листьев, лесу я ее уже не видела. Где‑то неподалеку хрустели ветки, слышно было, как Ира уговаривает Антошку «потерпи, сейчас я расстегну, повернись ко мне»; обернувшись, я увидела дорогу, четыре больших машины с выключенными фарами, Ленину одинокую фигуру – он открыл багажник Лендкрузера и рылся в нем; мне захотелось отойти подальше, я сделала еще буквально десять шагов за деревья – и все звуки вдруг пропали, все исчезло – Наташино ворчание, Ирины ласковые уговоры, голоса мужчин, остались только я и лес – неподвижные деревья, смыкающиеся кронами где‑то над моей головой, снег и тишина. Неожиданно я почувствовала, что не хочу возвращаться прямо сейчас, что мне остро необходимо хотя бы недолго побыть совершенно одной – было очень холодно, я прислонилась щекой к шероховатому, ледяному стволу дерева и несколько минут просто стояла так – абсолютно без мыслей, наблюдая за тем, как на твердой коре от моего дыхания образуется иней.

Пора было возвращаться – на мгновение я испугалась, что не знаю, в какую сторону мне идти, но, опустив глаза вниз, я тут же увидела собственные следы и пошла по ним назад, к машинам. Сначала я заметила красную Наташину куртку, ярким пятном блеснувшую мне навстречу из‑за деревьев – она тоже вышла из леса и была уже рядом с Леней, шагах в десяти от Лендкрузера – багажник все еще был открыт, и рядом я увидела две полных пластиковых канистры, которые Леня успел выгрузить на укатанный снег. Они были не одни – преграждая им путь к машине, прямо возле распахнутого багажника, стояли три незнакомых человека – все мужчины, один в грязно‑сером ватнике, двое других – в бесформенных овчинных тулупах; на ногах у всех троих были валенки. Оглядевшись, я не увидела вокруг ничего, на чем они могли бы приехать, – вероятно, они пришли пешком по дороге, а может быть, вышли из леса, по той же просеке, которая и заставила нас здесь остановиться. Ветка под моей ногой хрустнула, и все они обернулись ко мне – я успела еще подумать, что могу просто сделать шаг назад, и в наступающих сумерках меня снова не будет видно с дороги, но тут откуда‑то справа, совсем рядом, вдруг раздался голос, произнесший приветливо:

– Здравствуйте вам. – Обернувшись, я разглядела говорившего – четвертый мужчина был в огромной, как у канадского лесоруба, рыжей лисьей шапке с огромными пушистыми ушами, подвязанными к макушке, и светло‑коричневом распахнутом тулупе с пожелтевшим воротником. Скорее всего, когда я вышла из леса, он стоял прямо возле прицепа, и потому я не сразу заметила его. Незнакомец приблизился еще немного и шутливым жестом стянул с головы свою лисью шапку – он улыбался.

– Здравствуйте вам, – повторил он еще раз, – а мы идем это мимо, и тут товарища вашего увидели, – он пошел прямо на меня, оттесняя меня от леса, я бросила взгляд в сторону Лендкрузера – у Лени должно быть ружье, главное, держаться к нему поближе, чтобы не остаться здесь, возле лисьей шапки, когда все начнется, где же все остальные, почему не выходят – проходя мимо Витары, я вдруг заметила на заднем сиденье Мишку, который, наверное, вернулся раньше и теперь, скорчившись за грудой вещей, напряженно наблюдал за происходящим через стекло. Наши взгляды встретились на мгновение, и я как можно незаметнее покачала головой – не выходи. Важно было, чтобы человек в лисьей шапке не заметил его, так что я повернулась к нему и тоже попыталась улыбнуться.

– Живете здесь? – спросила я; оказалось, что на сильном морозе губы почти не шевелятся – и это было хорошо, потому что иначе он непременно увидел бы, что они дрожат.

– А? Да, мы это… оттуда, – ответил он и неопределенно махнул рукой куда‑то за спину, в его речи было что‑то странное, но что именно, я не поняла. Мы уже поравнялись с Лендкрузером; последние несколько шагов я почти пробежала, увязая в снегу, наверное, он просто ждет, пока я встану рядом, а потом уже заставит их уйти. Я посмотрела Лене в лицо, он слабо улыбнулся мне, и я почему‑то тут же поняла, что все плохо – ружья у него в руках не было.

Оно лежало в багажнике, поверх мешков и сумок – его можно было бы не увидеть, если не знать, что оно там – я узнала вытертый кожаный ремень и едва заметное очертание темного деревянного приклада. До багажника было метра два, не больше, но подойти к нему незаметно было невозможно – для этого пришлось бы сначала растолкать остальных визитеров, топтавшихся между нами и машиной. В отличие от лисьей шапки, никто из них не улыбался – они молча, угрюмо переминались с ноги на ногу. Где‑то там, в лесу, Сережа, папа и Андрей, подумала я, они скоро выйдут, и мужчин станет поровну, надо что‑то говорить, надо тянуть время – лицо у Лени было растерянное и нахмуренное, я улыбнулась ему, как могла широко – ну давай, идиот, заговори с ними, пожми им руки, пока они не решились сделать что‑то такое, после чего уже не получится делать вид, что эта встреча случайна, они не знают, сколько нас, и тоже выжидают, ну давай же!.. Словно услышав мои мысли, Леня повернулся к лисьему – может, оттого, что тот единственный разговаривал, почему‑то было ясно, что именно он тут главный, и спросил бодро: