Надцелесообразые толкования смысла и их распространение

Представить себе значение этих двух моментов для истории и для нашего поведения сегодня можно только, если мы обратимся ко второму назван­ному способу как будто непреднамеренного толкования смысла суще­ствования, которое тем не менее оказывает воздействие на него, к худо­жественному произведению. Тем самым мы подходим к тому, что можно в собственном смысле назвать ритмизацией истории.

Все попытки постигнуть смысл или смысловые акты существования всегда каким-либо образом оставляли в художественном творчестве па­мятники, которые в самих себе или для себя представляют собой второе вневитальное царство, осмысленное, ретроспективное воздействие кото­рого на существование не следует ни переоценивать, ни игнорировать.

Этот художественный ряд осмысленного, соответственно подъемам и падениям которого пытались выявить ритм истории, не полностью, но несомненно связан, если исходить из его периодизации, с последова­тельностью ступеней исторической жизни, требующей все новой душев­ной продуктивности, — что, конечно, имеет место; однако прежде все­го и специально развитие искусства связано с процессом осознанного постижения ступеней мышления, которые всегда создают новые душев­ные соприкосновения, будь то со старым, будь то с новым существова­нием.

На первой стадии, стадии художественного творчества просто как своего рода корреспондирующей душевной функции жизни, его перио­дизация в целом проходит в остающихся более или менее магическими исторических телах. Здесь она довольно строго связана с временными периодами, в которых стремящемуся к полному формированию суще­ствования магическому или полумагическому осмыслению удается в не­которой степени одолеть партикуляризирующие и разрушающие тенден­ции витальных сил. Поэтому в Египте и Вавилоне, в первичных культу­рах такого типа, важные периоды создания великих памятников культу­ры, которые не только дошли до нас, но и могут быть благодаря расшиф­ровке письменности интерпретированы, в целом параллельны консоли­дации и распаду этих стран. Так, в Египте первое великолепное песси­мистическое, интерпретирующее жизнь произведение, «Разговор утом­ленного жизнью со своей душой», которое наряду с шумеро-вавилонским эпосом о Гильгамеше представляет собой первую в истории интер­претацию смысла жизни, является реакцией на упадок первого велико­го периода. Поэтому в Китае периоды великой художественной продук­тивности всегда, в эпоху Тан, Сун, Мин и позже, возникали, когда там ощущалась прочная космогоническая устойчивость его центра. С другой стороны, все духовные основы его осмысленного вхождения в космос прежде всего посредством дискуссий о Дао, пути к небу, были заложены но время распада, когда надеялись вновь обрести утраченное, как пола­гали, вследствие распада прочное осмысление существования. Такая пе­риодизация становится почти незаметной в Индии. Здесь два великих толкования бытия, ставших в различных нюансах исторически сущностными, толкование буддизма и содержащаяся в Упанишадах основа инду­изма, развивавшегося, принимая многообразные прежние, преимуще­ственно матриархальные представления, относятся, подобно великим китайским универсальным учениям, к переходным периодам. Буддизм — к воспринимаемому почти как эпизод времени соперничества мелких государств на Ганге, Упанишады — к странному периоду феодального преобразования лежащего между Индом и Гангом региона Мадъядека, где находится нынешнее Нью Дели. Однако подобно тому как ведущие к метакосмическое ступени существования были тогда уже заложены, хотя на Ганге менее прочно, — там они утвердились позже, — вся индий­ская, ведущая к катарсису, художественная продуктивность, которая ведь могла вполне свободно развиваться только до мусульманского завоевания около 1000 г., ощущается как бы встроенной в эту прочную после­довательность ступеней, не допускавшую подлинной периодизации, так как она никогда не модифицировалась и не разрушалась. Поэтому почти как эпизод воспринимается возникший под греческим влиянием при победившем в правление Ашоки буддизме единственный период ведущей к катарсису архитектуры и изобразительного искусства, когда воз­никли изображения Будды и ступы. Почти эпизодом представляется и великий период индийской драмы, достигшей наибольшей высоты в произведениях Васантасены и Калидасы при Гуптах в 330-455 гг. И как в непрерывном росте возникли наряду с этим в этой стране, постоянно вводящей новое в старое, ее два великих эпоса: Махабхарата, где содер­жится поразительная интерпретация существования Бхагавадгиты, в ко­торую, однако, в течение веков вносилось множество различных умозре­ний; то же относится, хотя и в меньшей степени, к также любимой наро­дом Рамаяне; свое завершение индийская философия обрела около 800 г., хотя датировка и здесь воспринимается почти как случайная, у Шанкары в его учении о Майе. А матриархальность, с годами все больше выс­тупающая в религиозной жизненной практике, находит свое архаическое дополнение в приверженности древнему мифу рационально столь обра­зованными брахманами, блестяще характеризованными Генрихом Циммером в его интерпретации Пуран³.

Подлинная периодизация почти невозможна в этом фантастическом построении жизни и культуры, в котором новые интерпретирующие смысл образования — лишь немногие из них здесь названы, — почти беспрерывно возникают в любой ситуации, как яркие плоды в неизме­няющейся листве; после столетий господства мусульман, покрывших страну мечетями, и невзирая на последующую интермедию британско­го правления, Индия сегодня пребывает, отчасти в новых внешних фор­мах, внутренне неизменной. Она есть и остается плодом особого субконтинента со своими внутренними законами.

Ритмизирующая периодизация возможна и в древней иудейско-израильской художественной продуктивности. Она блестяще проведена в ли­беральном анализе Библии. К сожалению, мы не можем повторить его здесь. Только благодаря этому анализу становится понятным, как случи­лось, что этот народ подарил миру в единственной книге наиболее суще­ственное в его судьбе и, несмотря на искажения, внесенные его священ­нослужителями, также удивительные произведения своей литературы, в которой отражены усилия понять смысл бытия пророками, Иовом и в великолепных, особенно в поздних, псалмах. И становится также понят­ным, как оказалось возможным, что к этой книге выходцами из того же народа был присоединен христианский миф, обладающий, быть может, еще большим значением. Таким образом, человечество могло на протя­жении веков черпать из обеих книг, совершенно независимо от их рели­гиозного содержания, чисто литературно существенную часть своей ду­ховной пищи.

Покажем теперь кратко и только на отдельных выдающихся приме­рах второй тип ритмизации, свойственный западному региону в широ­ком смысле. Здесь продуктивность, помимо новых внешних жизненных процессов, существенно обусловлена и вторжением душевных факторов, связанных с осознанным мыслительным постижением бытия каждого образа существования. Вопрос надо поставить здесь следующим образом: когда и по какой причине понимание бытия настолько углубилось под влиянием существующего положения, что стало различимо и получило свое выражение прошлое человеческого существования? При строгом рассмотрении этого вопроса число художественных произведений, кото­рые следует принять во внимание, очень сокращается.

Гомер, поздний продукт первой ионическо-аристократической фор­мы существования, стал возможен в исторический момент, когда раннее историческое мифологически-героическое постижение существования озарилось сложившимся на ионийском побережье более древним и вы­соким по уровню своего развития переднеазиатским интеллектуальным сознанием. Благодаря этому возникло неповторимое сочетание как бы увиденной в новом свете ранней мифологической стадии жизни с дове­денной до предельной тонкости человечностью, что, наряду с другими качествами, дало Гомеру бессмертную славу. Это то же сочетание, из ко­торого более столетия спустя выросли духовно столь удивительные по своей смелости образы ионийской философии, которую мы здесь рас­сматривать не будем, а также и значительная часть ранней греческой ли­рики. Возникновение классики в Афинах и возможность уходящей туда своими корнями великой трагической эпохи, чему я, как мне представ­ляется, посвятил достаточно обстоятельное исследование⁴, также являет­ся результатом духовного соприкосновения, а именно сочетания сложив­шегося в Элладе крестьянского хтонизма с его исконной и в ее первона­чальном смысле уже больше не понимаемой, едва ли не всеохватываю­щей мифологизацией существования, ужасной по своему потрясающему воздействию, и вершины сознания, достигнутой на всей греческой пери­ферии, как ионийской, так и возникшей после греко-персидских войн в Великой Греции. Ибо такое сочетание создало возможность того, что в воспринявших этот уровень сознания Афинах сложились условия, в ко­торых образовалось классическое трагическое видение. Утонченная че­ловечность и растущая интеллектуальная просвещенность почти внезап­но осветили мощные образы и события мифа, начиная от Клитемнест­ры, Ореста до Эдипа и др. В таком видении они говорили с роковой не­умолимостью об основных образах бытия и освещали н этой неумолимо­сти глубочайшие бездны человеческих переживаний и высочайшие вер­шины происходящего. Человек воспринимается в рамках его существо­вания и в его божественно-демонических коллизиях. И одновременно с пониманием и сочувствием. До тех пор пока в великих трагедиях и па­раллельно возникающих произведениях изобразительного искусства это сохраняется, в них изображается высокая стойкость в неизмеримо тяже­лых обстоятельствах; а вокруг — также ставшая осознанной богатая и прекрасная флора. Это — одна из вершин понимания человеком смыс­ла, сопровождаемая ярчайшим сиянием жизни, возникшая именно из указанного сочетания.

Все созданное в последующие периоды развития высокого искусства античности — в той или иной степени лишь отзвуки этого. Трудно найти общую формулу для возникновения вновь поднимающегося до поразительных достижений, преимущественно на побережье Малой Азии, эллинистического искусства, таких, как Венера Милосская или милет­ские рыночные ворота. Можно только сказать, что здесь, очевидно, произошло вторжение в сознание новых жизненных сил посредством чужо­го, следовательно переднеазиатского, влияния.

Вершина римской литературы, архитектуры, живописи, пластики и искусства портрета в правление Августа и в послеавгустовское время яв­ляется в сущности первым возрождением греческой культуры, соприкос­новением греческого духа с ясным и мощным римским духом. Большое всемирно-историческое значение Рима не во всем основано на его собственном потенциале. Римскую живопись можно сравнить по ее значению, например, с позднеегипетским фаюмским портретом, а в области пластики — с развивающимся параллельно искусством Сасанидов (Таки-Бустан). Римская литература, несмотря на творчество Вергилия и последующих авторов, не проникает уже, в отличие от творений писателей классической Греции, в последние темные глубины бытия. По сравнению с греческой литературой она остается «уравновешенной образован­ностью», так же, как и римский стоицизм. Однако эта образованность, выйдя из упомянутого соприкосновения, достигла такой удивительной сжатости и ясности формы выражения человеческих чувств, что мы еще сегодня живем ей. В этом отношении она несомненно равноценна эл­линской глубине.

Возникающий, а также развивающийся Запад все время впитывал во все новых возрождениях оба эти художественные осмысления, по мере того как он в значительно большей сложности, а в целом и тяжеловесно­сти своего сознания, искал не только ясное и близкое ему мышление, но и художественное выражение. Запад испытывал помимо этого и другие влияния, становившиеся для него плодотворными по своему художе­ственному смыслу. О том, что происходило таким образом в готике, уже говорилось в связи со смысловым формированием существования в це­лом. Однако в тот же период высокой готики именно возникшее новое ощущение бытия столкнулось с сознанием, связанным с идущей из Ир­ландии и скандинавского севера древней эндогенной, явно героической мистики. Обработка легенды о святом Граале, Парсифаль, Роман о розе, Тристан и Изольда, а также Песня о Нибелунгах, Песня о Гудрун, Эдда и Велуспа — все это документы такого соприкосновения.

За только намеченным здесь богатством первого великого периода соприкосновения Запада с другими культурами, которое в пластике соборов знаменовало собой и первое возвращение к античности — эта пла­стика, наряду с самими соборами, относится к самому глубокому и веч­ному из всего созданного этим временем, — за этим богатством и этой глубиной следуют упомянутые выше иные по своему типу ступени сознания бюргерского позднего средневековья в областях к северу от Альп и новая встреча с христианством. На художественных последствиях этого, о которых уже шла речь выше, я останавливаться не могу, однако всем известно, что они в конечном итоге привели к основанной на мистике вершине в виде поздних соборов и картин Ван Эйка и Мемлинга.

Все это набожный христианин наших дней может чтить как после­днее художественное воплощение христианской интерпретации бытия, превзойти которое вряд ли возможно. Мы же, другие, должны объектив­но признать, что нашему пониманию смысла ближе то, что приходит с юга как подлинное Возрождение. Ибо то, что развивалось здесь в тече­ние многих веков, достигая все большей высоты в посюстороннем по своему характеру изображении христианской мифологии и ее символи­ческих образов в живописи и пластике, представляет собой воплощение столь тонкой, вечной человечности — достаточно вспомнить о произве­дениях, посвященных Деве Марии, — что мы не хотим утерять этот свет на нашем пути. И это, несмотря на то, что мы знаем: возникающее те­перь не пребывает больше в непосредственном осмысленном отношении к полностью принимаемому существованию. Смысл искусства и факти­ческое существование идут с тех пор на Западе своими путями. Не будем повторяться. Однако укажем, что Данте, названный нами первым в ряду одиноко стоящих великих людей, которые теперь следуют друг за другом в утратившем свою прочность общем существовании, воплощает собой единственную великую полемику со своим временем. И несмотря на то что он по его собственному сознанию сохраняет еще христианское пони­мание смысла существования, в котором он видит задачу своей жизни, его творчество является одновременно результатом новой встречи с ан­тичностью. Вергилий, который служит ему проводником в большей ча­сти Commedia*, является (быть может, неосознанно для Данте) одновре­менно выразителем присущего Данте античного трагического ощущения человека. Без этого не было бы многих прекрасных сцен «Purgatorio»" и «Ада». Все произведение, это впечатляющее зеркало, стало бы просто проповедью. Для двух других великих людей Возрождения, которые еще говорят последнее, значимое осмысленное для нас сегодня, для Микеланджело и Шекспира, — о других я умалчиваю, — их время внутренне означает не многим больше, чем повод к творчеству, а мифология, хри­стианская и античная, — в общем лишь внешнюю оболочку, в которую они вводят свои высказывания. Это — мысли героически-монументаль­ного характера, с тех пор в истории больше не появлявшиеся. И возник­ли они полностью в соприкосновении с античностью.

Рембрандта, который по своей всеобщности и глубине своих выска­зываний о бытии был наиболее близок им, и безусловно не идет от ан­тичности, называли специфически нордическим, христианским худож­ником. В действительности же он является величайшим представителем нового соприкосновения столь многообразного в своих движениях Запа­да. Без постижения бесконечности в возникшем в 1500/1600 западном видении мира и без легко различимой, находящейся в корреляции с ним, ступени сознания, достигшей своей вершины в Декарте и Паскале, Рем­брандт не может быть ни понят, ни истолкован. Из этого соприкоснове­ния с бесконечностью возникает тот идущий из неведомой дали свет, соединяющийся во всех его наиболее значительных картинах почти в мистическом сиянии с изображаемыми жизненными событиями, кото­рые, в свою очередь, проникнуты изнутри упомянутым новым соприкос­новением. Предметом своей озаряющей светом, нежной и одновремен­но величественной утонченности, которая еще способна оставаться в символике мифической картины, он избрал, как известно, иудейскую легенду.

Конечно, не следует забывать, что почти одновременно во Франции произошел расцвет ее классики, которая являет собой наиболее ярко выраженную на Западе параллель между художественным и завершенным политическим и социальным формированием и одновременно на­ходит в этом свой предел, ибо вследствие этого не проникает в целом совершенно новым образом в основы бытия.

Соприкосновение в творчестве Рембрандта душевной интенсивности с питаемыми универсумом и Я новыми источниками света в сознании, это — совершенное уже в XVII в. вступление к тому, что в результате сделанных затем в XVIII в. открытий в естествознании и философии привело к ново­му освещению существования и сознания; как следствие этого в литерату­ре, зодчестве и музыке возникают богатейшие осуществления смысла — последние подлинно великие, созданные европейским Западом.

Как поднимающаяся с середины XVII в. великая волна музыки свя­зана с притягивающим бесконечность в посюсторонность развитием ба­рокко в архитектуре, показал Рихард Бенц. Этот великий XVIII век при­вел затем, как мы видели, к самому решающему после христианства от­крытию человека и человечества в мышлении и сознании, следствием чего были соответствующие достижения в области литературы и искус­ства. При этом рост душевных сил нигде не встретил столь длительно остававшейся необработанной душевной и духовной почвы, как в Герма­нии. И отставшая во внешнем существовании Германия могла возвы­ситься до того, что мы, немцы, ощущаем, наряду с Реформацией, как наше второе достижение мирового значения.

XIX век, который мог по-своему в известной степени подвести итог истории развития и осознанно его подвел, не был временем художе­ственного осуществления смысла в такой степени, как это произошло в XVI, XVII и XVIII вв. Даже несмотря на такие явления, как Гёльдерлин и Байрон, ибо оба они по существу относятся к XVIII в. В той мере, в какой XIX век стремился создавать художественно осмысленное, он под нашим углом зрения пребывает в плену удивительной парадоксальнос­ти. С одной стороны, он своей техникой и социальными и политически­ми преобразованиями беспрерывно ломал старое, существовавшее до того, обнажая по мере своего продвижения реально и духовно чисто витальные глубины бытия со всеми их расщелинами и с борьбой в них при­родных сил, создавал, следовательно, возможности новых глубоких со­прикосновений. Но, с другой стороны, в нем отсутствовала способность — и это даже несмотря на Ницше — полностью пройти, понимая, через эти глубины. Ницше беспрестанно говорит об ужасах его непосредствен­ного видения, однако он был настолько занят уничтожением якобы от­живших и опасных маскировок, что восхищался увиденным злом едва ли не как вновь открытым сокровищем, не познавая его в его ужасающей сущности. Поэтому он действовал in praxi*** совершенно непонятно, преж­де всего с точки зрения какого-либо нового универсального осуществле­ния смысла, которое он мог бы дать. В находившееся под его влиянием время до 1914 г. он был, как я уже сказал, всегда на устах интеллектуа­лов. Они стремились как бы патетически жить над бездной, не помыш­ляя о том, чтобы реалистически действительно устранить из жизни эту бездну со всеми ее последствиями.

Поскольку весь этот век, таким образом, почти бессознательно с внутренней необходимостью вел к историческому освобождению разно­го рода сил, те художественные толкования существования, которые в самом деле подозревали о наличии глубин, следует рассматривать как наиболее существенные по своему смыслу для этого времени. В услови­ях распада выражения бытия в архитектуре, который был выражением распада единства бытия, при снижении уровня музыки, когда за Шубер­том пришел гениальный, но романтически театральный и выспренний Вагнер, когда в литературе, в ряду блестящих романов, которые объек­тивно описывали характер времени, некоторые иногда проникали и глубже, и в живописи, которая в импрессионизме в конце концов все-таки проникла в глубину и сущностность, в этих условиях можно на­звать, как это сегодня уже очевидно, несколько человек, мучимых пред­видением бездны; это Бодлер, в меньшей степени уже позитивистски настроенный Флобер, может быть, Мередит и ряд других, говорящих о действительно непреходящем. Но подлинно великого соприкосновения, с новой, ясно осознанной ступенью сознания, которое боролось бы за высокое художественное выражение или даже нашло бы его, в этом веке, насколько нам сегодня представляется, не произошло.

*«Комедии» (итал.).

**Чистилища (итал.)

.***На практике (лат.).