Формирование бытия посредством толкований смысла

Если мы теперь зададим вопрос о периодизации с точки зрения проры­ва освобождающегося смыслового содержания, то мы натолкнемся на два совершенно различных момента: во-первых, на попытку человечества постигнуть смысл существования, который оно, будь то в религиозном, будь то в философском понимании, накладывает на существование. Во-вторых, на кажущиеся непреднамеренными художественные толкования смысла, которые, однако, сколь они ни кажутся непреднамеренными, все-таки в конечном итоге представляют собой ответ на вопросы суще­ствования и посредством таких ответов оказывают в результате несом­ненное, хотя и не определенно высказанное, смысловое влияние на него.

О великих попытках человечества дать толкование смысла мы уже го­ворили, как о социологическом происхождении этих попыток и его от­несении к определенному времени, так и в связи с вопросом об отноше­нии человека к его сплетенности с трансцендентностью, о том, что каса­ется ее типизации.

Как же обстоит дело, надлежит нам теперь спросить, с соответствую­щими этим попыткам образованиями смысла существования, следова­тельно, с тем, что посредством них действительно придавало истории ее отпечаток?

Этот отпечаток, происходящий из универсального содержания смыс­ла, легче всего удавался с внешней стороны там, где он мог быть соеди­нен с оставшимися в мыслительном отношении магическими структура­ми сознания, следовательно, во всех странах Востока. Китай, какие бы религиозные и духовные течения в нем ни возникали со времен Лао-Цзы и Конфуция, приблизительно с 500 г. до н. э., и какие бы социальные и политические формы в нем ни устанавливались, для мышления и пони­мания своих духовных слоев, представители которых с 200 г. после н. э. в качестве мандаринов получив власть, действительно в значительной степени формировали это мышление, оставался совершенно объективно по своему смыслу центром космоса, космоса, приспосабливаться к кото­рому он должен был в своих государственных и частных деяниях. Китай оставался, следовательно, что бы с ним под влиянием витальных сил ни происходило, все время восстанавливающим объективным образом смысл существования. По крайней мере до тех пор, пока постигнутые таким образом универсальные силы оставались незатронутыми и несломленными, силы, которые Китай впервые увидел в этой форме и со­ответственно которым он принял свой образ. Индия еще и сегодня пред­стает как магическая инкрустация развитого ею в последнее тысячелетие до н. э. толкования смысла бытия, соответственно которому человек, проходя разные ступени, очищаясь, освобождается от витальной спутан­ности и поднимается до высшего, в конечном итоге метакосмического существования. (Конечно, этой внешней констатацией ничего не сказа­но о глубине созерцания человеком постижения его смысла.)

В области западной истории, в которой победившие в конце концов завершающие религиозные толкования представляют собой везде резуль­тат очень многообразных духовных сочетаний самых различных форм и для которой несомненную роль играет ее членение на вторичные куль­туры первой и второй ступени, все обстоит более сложно.

Проще всего это в исламе: нельзя отрицать, что он в качестве религии второй ступени вторичной культуры сумел так соединить и связать религи­озно и ритуально различные течения, из которых он возник, что они еще сегодня образуют построение, которое охватывает в культовом смысле все существование и придает ему вполне определенный смысл. Однако при всем почтении к этому следует все-таки сказать, что это — упрощающее построение, что оно в значительной степени исключает проблематику суще­ствования, которую Запад видел, и видение чего является его заслугой, но вместе с тем оно не слишком сковывает витальные силы.

Весь обычно называемый христианским Запад обрел в христианстве столь глубокое по смыслу и столь многослойное, открытое по многим направлениям толкование существования, что наряду с его центральным содержанием, с указующим на потусторонний мир откровением, в нем могла возникнуть выросшая из христианства полнота человеческих фор­мирований существования; к тому же в лице церкви и ее орденов явилась образовавшаяся из связи с наукой организация, в которой могло найти прибежище и наиболее существенное из языческого античного наследия. Само по себе чуждое могло таким образом найти себе место, и, в отли­чие от России, которая, как было сказано, приняла только сакраменталь­но разработанную мысль о спасении, Запад ничего не утратил из толко­ваний смысла в тех письменных источниках, которые сохранились пос­ле эпохи Великого переселения народов или были позднее переданы ему Византией в качестве сохранившейся трансформированной античности.

Богатство толкований смысла, разработанных в античности, каждое из которых придавало существованию образ, соответствующий его кон­цепции, было чрезвычайно велико. Ведь оно представляет различные ступени истории. Первой ступенью были переднеазиатские толкования, которые уже в иудейской Книге Книг дали Западу тысячелетиями не исчерпываемое, реципированное христианством сокровище множества последних постижений бытия. Не следует забывать также о поднятых в гносисе до космогонически спекулятивной высоты постижениях суще­ствования и бытия, которые, формируя, таили в себе известным образом логически символизированный завершающий экстракт всего духовного существования стран Передней Азии, сложившегося не без некоторого влияния индийцев. Христианство пришло к окончательному очищению своего догматического толкования бытия лишь в длительной борьбе с этими постижениями. Наряду с ними ему противостояла вся совокуп­ность результатов толкования, возникших в средиземноморской язычес­кой античности, в которой заключались два, вернее три, пласта различ­ного осмысления существования. Первый сложился в трагическую эпо­ху¹; благодаря требованиям высокого героизма ему все же удалось, прав­да, ненадолго, создать соответствующее ему понимание смысла жизни. За ним следовали этико-философские толкования смысла, а за ними — синтез того и другого, который в первую очередь продолжал действовать в римском стоицизме, формируя жизнь. В поздней античности форми­рование смысла жизни имело тысячу форм. В ней действовало неверо­ятное напряжение между киниками, скептиками или эпикурейцами вплоть до более или менее стоически настроенных неоплатоников, кото­рые в известной степени впитали влияние Передней Азии. Юлиан От­ступник не мог бы пытаться лишить христианство власти над формиро­ванием жизни, если бы он не обладал в некоторой степени трагически-героическим духом, воплощенным в стоической этике. Ничто из того, что здесь лишь поверхностно намечено, не исчезло полностью в качестве фор­мирующего жизнь элемента. Христианство стало в Византии и вне Визан­тии тем каркасом, который пронес этот элемент через всю историю.

Самому христианству в период поздней античности удалось лишь час­тично утвердить в жизни подлинное формирование смысла в своем пони­мании, хотя оно ввело в него совершенно новый элемент — практику caritas*, которая, вероятно, вообще сыграла решающую роль в его победе.

Часто не решаются называть то, что было создано и долго существо­вало в Византии в обличье церковной пышности, подлинно христианс­ким формированием смысла. Мы уже указывали на то, каким странным образом Византия одновременно с христианством сохраняла языческие элементы (цирк, культ императора и т. п.), не говоря уже о языческом античном знании и его отношении к существованию, которые она затем постепенно сообщала Западу (римское право, греческие источники). Это было явлением sui generis** не только практически, но и в принципе.

То, что произошло вместе с новым утверждением христианства, на­чиная приблизительно с 1000 г., на возникающем теперь Западе, было по своему формированию жизни чем-то совершенно иным. Понять это не­возможно без проникновения в сущность христианства и в непосред­ственное осуществление его смысла в римской церкви, — явление, кото­рое больше никогда в истории не повторялось, ни в Китае, ни в Индии, ни в Передней Азии, ни в исламе. Изначально христианское понимание существования было как будто направлено на потусторонний мир. Однако уже в первых словах Иисуса и в письмах апостолов, которые, утверждая или отрицая, определяли свое отношение едва ли не ко всем властям, содержится значительно большее. Это отношение определялось, начиная от слов «Блаженны чи­стые сердцем» и «Любите друг друга» до пессимистического «дела и ча­яния человека злы от юности его». И известно, что из этой шкалы утвер­ждений и отрицаний сложилось бесчисленное множество различных концепций бытия. Наряду с монашеской глубокой верой в потусторон­нее существование возникало столь же глубокое, отчасти светское, напо­ловину посюстороннее осмысление существования в различных брат­ствах. Возможным стало развитие терпимости по отношению к витальным влечениям в виде церковно-сакраментальной практики милосердия, кото­рая в период ее вырождения почти напоминала язычество. В лютеранстве при допущении притязаний на власть в политике мог развиться в значи­тельной степени фиксирующий светскую жизнь профессиональный этос. И наконец, в пуританстве возникло ужасное учение о предопределении и из­бранности к спасению в сочетании с посюсторонним доказательством этой избранности посредством успехов на капиталистическом поприще; и еще многое другое возникло на широком просторе возможных христианских формирований смысла. И все это со ссылками на изначальные источники веры или на церковную традицию — весьма пестрый веер.

Европейское средневековье и его церковь рассматривают обычно как время подлинно христианского формирования смысла существования. И в известном смысле справедливо. Однако, чтобы полностью понять ре­зультат того, что тогда, в период, начиная приблизительное 1000 г., про­исходило, понять, что существовавшее тогда действительно глубокое по­стижение христианства заложило основу, выходя за пределы своего вре­мени, для конституирования типа западноевропейского человека вплоть до наших дней, необходимо принять во внимание ряд факторов, которые я наметил лишь в их психологическом аспекте².

В христианстве осознанный, тончайший и богатейший, но и поздней­ший, продукт античного постижения существования, продукт, который в сущности постулировал ломку и преодоление всех витальных жизненных влечений ради пребывания в потустороннем мире, противостоял при се­рьезном отношении к этим постулатам, как это было свойственно преж­де всего клюнийцам и цистерцианцам, совокупности совершенно несломленных, стремящихся к осуществлению жизненных влечений. В это перенасыщенное целое вторглось, начиная с монашеской аскезы, новое учение, причем таким образом, что это вторжение не ограничилось ас­кетической сферой, а оказывало на жизнь формирующее влияние. Реша­ющим для состояния человека было не то, что последовало за этим в виде возрожденной монашеством борьбы пап с императорами и что большей частью заполняет исторические книги. Решающим было то, что монаше­ство попыталось, и отчасти этого достигло, трансформировать в христи­анском духе социально родственное ему рыцарство, в значительной сте­пени фактически и духовно определяющий слой тогдашнего общества.

Монашеская аскеза с ее серьезным отношением к христианству все время проявлялась в истории в самой крайней форме, например, в Египтe, или на горе Атос, или вскоре после принятия христианства в древнем русском Киеве (где монахи замуровывались под землей в глубоких штольнях). Однако в самой России существовала лишь народная набож­ность, несомненно глубокая, но лишенная какой бы то ни было тенден­ции к преобразованию жизни. Именно к такому преобразованию пыта­лось прийти вдохновленное новым монашеством христианство, утвер­дившееся на Западе начиная приблизительно с 1000 г.

Этим оно оказывало давление на жизнь, в результате чего воздвига­лись устремленные ввысь соборы; и ему удалось внушить до той поры почти не ограниченной в своей витальности знати при посвящении в рыцари, в сущности при Diu Maaze, христианские чувства, которые в некоторой степени стали господствовать и превратились для рыцаря в идеал; их мы имеем в виду, употребляя слово «рыцарское». Однако в це­лом христианская идея потусторонности, препятствовавшая необуздан­ному прожиганию жизни или во всяком случае модифицировавшая его, пела еще ко второму, совершенно общему фактору, наложившему затем свой отпечаток на тип западного человека. Витальные влечения проры­вались иным образом, результатом чего была душевная динамизация, ко­торая с тех пор стала признаком западного человека. Социально она не была связана с каким-либо слоем общества. Эта динамизация и соответ­ствующий ей тип человека является основным фактом, без которого не­возможно понять роль христианства в формировании человека и бытия Запада. Уже созданное упомянутым образом рыцарство было взрывным фактором. Все, что происходило начиная со спонтанного первого рыцар­ского крестового похода в Испанию, через официально провозглашен­ные продолжавшиеся столетиями сражения крестоносцев со сторонни­ками ислама, до исторически, быть может, чреватого самыми серьезны­ми последствиями акта, совершенного рыцарями вместе с остальным населением, акта, который привел их из центра Европы на становящий­ся европейским восток и завершился далекоидущей германизацией этих областей, — в основе всего происходившего в этот рыцарский период, лежала в конечном итоге скопившаяся и находившаяся под психическим давлением витальность.

Говорить о существовании, действительно проникнутом христианс­ким смыслом, подобном той реализации смысла, которая удалась в об­ластях высокой культуры Востока, невозможно без значительной пере­интерпретации фактов. Ибо совершаемые под маской христианства дей­ствия должны быть, по крайней мере при должном освещении их смыс­ла, названы ложно понятым христианством.

Так, на Западе все это продолжалось в странном смешении витального и осмысленного. Именно витальные процессы, — что я подробно здесь показать не могу, — странным образом соединенные с попытками формирования смысла, превратили последующий период городского хозяйства к северу от Альп в так называемое для этой области позднее средневековье, в период, поистине преисполненный восстаниями и од­новременно отличающийся глубокой религиозностью. В Италии же в это время витальным силам была предоставлена полная свобода. Надо полностью отказаться от конвенционального представления, будто тогда, когда на севере и на юге подлинным носителем исторического развития стало городское бюргерство, только север был в целом консервативно христианским. Конечно, когда на юге как выражение сильнейшей витализации были достигнуты первые стадии капитализма, — для Флоренции это около 1300 г. с карающим гневом описал Данте, — север был преис­полнен интенсивнейшим велением, испытываемым прежде всего бюр­герством, прийти к новому христианскому постижению бытия. Однако страх перед существованием, который прежде всего в пластике ищет вместе с набожностью своего выражения, был не чем иным, как удара­ми волн существования, преисполненного и здесь борьбой социальных слоев, тех первых восстаний крестьян и цеховых ремесленников, в кото­рых нашла свое выражение социальная, а в конечном итоге и духовная борьба за свободу на Западе. В ходе этой борьбы, в которой в качестве витального знака одновременно возникли и первые стадии развития тех­ники, — благодаря ей Запад, обладая оружием, компасом и т. д., получил превосходство над остальным миром, — и с развитием современной на­уки, с распространением капитализма на север, что вскоре последовало, были заложены основы его экстравертности.

Этот период экстравертности, который, пока ощущалось веяние Воз­рождения, возродил в преобразованной теоретической форме почти все античные попытки осмысления бытия и продолжал развивать их в сво­их философских школах, очень скоро привел, как известно, в Реформа­ции и Контрреформации к возрождению попыток христианского фор­мирования смысла существования.

Эти попытки, прежде всего там, где они решительнее всего были направлены на формирование витальных сил, как в капитализирую­щейся пуританской Англии, были с самого начала воинственными. Особенно воинственными же были проводимые практически на про­тяжении веков сословными, а позднее государственными властями нововведения, осуществляемые Реформацией и Контрреформацией. Воинственны вообще экспансивные, светские власти современного государства, вбирающие в себя витальные силы капитализма и ис­пользующие их. Кровавая эпоха начинающихся религиозных войн со­провождалась вне Европы вызванным жаждой золота и серебра разру­шением открытых новых культур, а затем продолжающейся борьбой за едва ли не каждый, представляющийся ценным клочок земли на осво­енном теперь земном шаре.

Такова витальная основа, созданная преимущественно вырвавшими­ся на свободу жизненными силами барочной эпохи, когда в Европе во всех возникающих современных государствах пытались создать амальга­му из привлеченной ко двору аристократии и абсолютизма; при этом под власть приобщенной ко двору знати передавались в виде возмещения за­висимые крестьяне, а города, обладавшие до того самоуправлением, ли­шались власти и в результате теряли свое прежнее значение. Эта тенден­ция не победила, как мы видели, лишь в нескольких странах континен­та, в освободившихся Нидерландах и в Швейцарии. Она была сломлена прежде всего — это мы также видели — свободой Англии. Своеобразие этой тенденции выразилось в том. что Россия, которая до того шла сво­им путем, превратилась в образец для ряда регионов Европы, и это уси­лило тенденции несвободы как смысла существования. Таково, следовательно, странным образом искаженное зеркальное изображение практи­ческого осмысления существования.

И тем не менее время распространения этих тенденций утверждения несвободы, которые не затронули Англию и Нидерланды и способство­вали воздействию в новых формах перешедших от античности сил сво­боды, было временем возникновения великих современных философс­ких систем, охватывавших в противоположность сегодняшним и практи­ческий смысл существования. Тем самым в это время появились первые ростки совершенно нового формирования этого смысла, которое затем в XVIII в., оттеснив церковную догматику, впервые привело к толкова­нию разума, а затем к интерпретации человечности; это привело к тому, что в Соединенных Штатах и во Франции было поднято знамя свободы и равенства над преисполненным величайшей мощи новым осмыслени­ем существования.

В данной работе мы с различных сторон рассмотрели судьбу этой са­мой универсальной и революционной после христианства попытки ос­мысления, прежде всего, чтобы ясно показать сложившееся в XIX в. от­ношение к бытию как предшествующую стадию сегодняшнего распада бытия, и одновременно способствовать пониманию XIX в. со стороны содержащихся в нем технических, социально-структурных и политичес­ких факторов, вызвавших преобразование бытия, наряду с его истори­ческой особенностью в качестве итога всего бывшего раньше и вместе с тем его могилы. Полагаю, что по этому, к сожалению, вызванному необ­ходимостью поверхностному обзору можно лишь приблизительно пред­ставить себе, как обстояло дело с осмыслением истории, качестве разви­вающегося внедрения надвитального смысла в мир чисто витальных сил.

По-видимому, это осмысление впервые удается там, где уровень со­знания и мыслительное постижение бытия допускают магическое сковывание сил существования в посюстороннем мире. Следовательно, мы здесь оставляем в стороне первые великие, древние культуры Египта и Вавилона на стадии, предшествующей попыткам решить вопрос о смыс­ле существования, а также сохранившиеся в сегодняшней и непосред­ственно во вчерашней жизни магически окрашенные культуры, культу­ру Китая и особенно Индии. Подобное осмысление происходит и там, где магия превратилась в ритуальную форму жизни, как у евреев, а так­же в исламе. При этом не следует забывать, насколько незначительно на Востоке и в исламе были скованы витальные силы, как они наряду с ос­мыслением жизни доводили до жестокости.

Однако повсюду, где полностью, также только на Западе, утвержда­ется мифологическое видение существования, особенно где вслед за этим и наряду с этим распространилось интеллектуально окрашенное толкование смысла, следовательно, именно там, где, по крайней мере формально, особенно укоренились постижение мышления и расширение сознания и глубокого понимания смысла, больше не было завершенно­го осмысления существования. Вернее, есть либо грандиозное освеще­ние его смысла, как в античной греческой классике и в стоицизме, а за­тем вновь в Возрождении. Или даже там. где вследствие интенсивного внедрения в жизнь смысла, как на христианском Западе, делается по­пытка регулировать влечения, давление на них завершается в известной степени противоположным результатом, а именно динамизацией укло­няющихся от давления влечений. Эти поздние осмысления к тому же настолько проникнуты в своем обрамлении прежним интеллектуальным, даже мифологическим, толкованием смысла, что, как только происходит ослабление давления такого внедренного в существование смысла, это толкование раскрывается как богатое собственное бытие, которое может быть прекрасным, но если вообще допускает попытку осмысления суще­ствования, то лишь по видимости или в пуританской узости.

Таков исторический фон нашего положения, покончившего с вели­чайшим последним, связанным с постижением нового образа человека, формированием смысла в XVIII в. и одновременно допустившего воз­никновение в XIX в. социальных и политических конденсаций этого ос­мысления вместе с отчуждением от него, и рассмотренные нами пробле­матические следствия этого.

В целом исторически следует констатировать: во-первых, это как буд­то неизбежное ослабление шансов на общее осмысление содержащихся в истории сил существования, — по мере того как заключающиеся в ней содержания смысла становятся богаче и полнее, а грани интеллектуаль­ного освещения существования многообразнее, — наполняя горизонт со­знания все более глубоким и сложным содержанием, является суще­ственным свойством истории. Как будто существует некое требование дани, заставляющее приносить в жертву общему осмысленному члене­нию богатство созданных в самой истории осмыслений, требование, ко­торое в XIX в. с его техникой становится опасным.

Но, с другой стороны, вплоть до начала XIX в., особым образом на­рушившего это соотношение, человечество не уставало пытаться истори­чески осмысленно формировать свое существование в рамках истории общего бытия или, если это оказывалось невозможным, придать смысл своему существованию в героически трагическом видении и вести себя соответственно. Такое внедрение смысла или толкование смысла в этой включающей в себя практические следствия позиции поистине необхо­димы человеку в его историческом существовании.

*Милосердие (лат.).

** Особого рода (лат.)..