Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова»: проблема героизма

Я не могу и не хочу отказываться от сво­их слов, ибо идти против своей совести не только нехорошо, но и не безопасно. Я не могу поступить иначе. На том стою, и да поможет мне Бог.

Мартин Лютер

С человеком, который ставит свою честь выше жизни, с человеком, идущим добро­вольно на смерть, нечего делать: он неис­правимо человек.

Александр Герцен

В русской литературе первая треть XIX столетия была вре­менем романтического увлечения народной культурой и по­эзией, национальными корнями и историей. Среди многочис­ленных произведений, появившихся в результате подобного увлечения, была и поэма Лермонтова «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашни­кова» (1837) (в дальнейшем «Песня»). Притом «Песня» — что типично для Лермонтова — оказалась в этом ряду явлением за­поздалым.

Западная славистика лермонтовскому тексту особого внима­ния не уделила*. Русские ученые, напротив, писали о поэме

* (Euvres et opinions. Moscou, 1963. No 3. P. 140.

* За исключением нескольких статей Джона Мерсеро и Джона Гар-рарда: Mersereau J. M. Yu. Lermontov's «The Song of the Merchant Kalashnikov»: An Allegorical Interpretation // California Slavic Stu­dies. 1960. P. 10—33; Garrard J. Mikhail Lermontov. Boston, 1982; Mersereau J., Lapeza D. Russian Romanticism // Romanticism in

В. ГОЛЬШТЕЙН

«Песня про... купца Калашникова»: проблема героизма

довольно часто, но при этом в основном ограничивали себя ис­следованием фольклорных мотивов*. Интересную попытку прочитать по-новому текст Лермонтова предпринял недавно С. Ломинадзе**. Его анализ содержит много любопытнейших наблюдений, но я не могу согласиться практически ни с одним из его выводов.

«Песня» никоим образом не должна восприниматься всего лишь как блестящий эксперимент в области фольклорной сти­лизации. Эта поэма открывает единственный прижизненный сборник стихотворений Лермонтова, сборник, подготовленный самим поэтом. Очевидно, что «Песня» с ее довольно простым сюжетом была почему-то крайне важна для Лермонтова. Напи­санная в стиле былины и описывающая события далекого про­шлого, поэма повествует о купце Калашникове, который убил в кулачном бою обидчика своей жены, опричника Кирибеевича и затем был казнен Иваном Грозным за отказ объяснить причи­ны своего поступка. Что же в подобной истории так привлекло внимание Лермонтова?

Чтобы ответить на этот вопрос, я предлагаю сначала проана­лизировать структуру поэмы, затем обратить внимание на связь событий, описанных в «Песне», с некоторыми биографи­ческими деталями, относящимися к самому Лермонтову, и, наконец, рассмотреть «Песню» как пример лермонтовских раз­мышлений о природе и судьбе героизма и о роли героизма в мире, который откровенно враждебен любому проявлению лич­ной независимости и нонконформизма. Конфликты и противо­речия, которые составляют мир «Песни», содержат в зародыше конфликты и более поздних произведений Лермонтова. Помес­тив «Песню» на первое место среди двадцати восьми стихотво­рений сборника, Лермонтов вполне определенно заявил, что именно в ней содержится ключ к его зрелому творчеству.

National Context / Ed. by R. Porter and M. Teich. London, 1988. P. 290—316.

* Ср.: Владимиров П. В. Исторические и народно-бытовые сюжеты в поэзии М. Ю. Лермонтова. Киев, 1892; Мендельсон Н. М. Народ­ные мотивы в поэзии Лермонтова // Венок Лермонтову. М.; Пг., 1914. С. 165—195; Азадовскип М.К. Фольклоризм Лермонтова// Лит. наследство. М., 1941. Т. 43—44. С. 227—262; Штокмар М. Народно-поэтические традиции в творчестве Лермонтова // Там же. С. 263—352; Вацуро В. Э. М. Ю. Лермонтов // Русская литера­тура и фольклор (перв. пол. XIX в.). Л., 1976. С. 210—248. ** Ломинадзе С. Поэтический мир Лермонтова. М., 1985.

СТРУКТУРА «ПЕСНИ»

Само заглавие поэмы представляется довольно ироничным. Очевидно, что настоящим ее героем является купец Калашни­ков, но заглавие представляет действующих лиц согласно зем­ной иерархии: царь, опричник, купец. Певцы, исполняющие песню о Калашникове, вторят иерархии, заявленной в назва­нии:

Ох ты гой еси, царь Иван Васильевич!

Про тебя нашу песню сложили мы,

Про твово любимого опричника,

Да про смелого купца про Калашникова (2, 7)*.

Ничего не говорится ни о взаимоотношениях этих персона­жей, ни о трагическом завершении этих взаимоотношений. Земная иерархия и ценности подчеркиваются — явно не без иронии — на протяжении всего стихотворения. Кажется, что певцы не способны понять трагическую сторону столкновения и поэтому исполняют свою песню с единственной целью раз­влечь какого-то неизвестного боярина и его белолицую жену: «Аи, ребята, пойте, только гусли стройте! / Уж потешьте вы доброго боярина / И боярыню его белолицую» (2, 15). Кажу­щийся объективным тон певцов, безразличный к Калашникову и почтительный к царю, подчеркивает безразличие мира «Пес­ни» к трагическим событиям, которые развертываются перед нами.

В «Песне» три части, центром каждой из которых является диалог или, скорее, допрос, словесный поединок.

Первая часть «Песни» начинается с описания пира при дво­ре Ивана Грозного и представляет царя основным источником всех действий и событий. Все участники пира разделяют с ца­рем его веселье, за исключением опричника Кирибеевича, ко­торый настолько погружен в свои мысли, что даже не слышит упрека царя. Когда, после третьей попытки, «грозное слово» царя достигает слуха Кирибеевича, последний готов принять суровую казнь за свой проступок: «А прогневал я тебя — воля царская, / Прикажи казнить, рубить голову» (2, 9). Упомина-

* Все цитаты из Лермонтова приводятся по изданию: Лермон­тов М. Ю. Собр. соч.: В 4 т. / Ред. коллегия: И. Андроников, В. Ва­цуро, И. Чистова. М.: Худ. литература, 1984. Том и страница ука­заны в скобках.

В. ГОЛЬШТЕЙН

«Песня про... купца Калашникова»: проблема героизма

ние о казни, которую может повлечь за собой царский гнев, четко обрисовывает параметры того мира, в котором развора­чивается история Калашникова. В этом мире царский гнев и казнь предполагают друг друга. Иван Грозный не только пользуется абсолютным контролем — он на таком контроле на­стаивает. Ему мало, что все его придворные пьют и радуются («и все пили, царя славили» (2, 8)). Его больше интересует тот, который не пьет. Царь требует от Кирибеевича публичного объяснения. Потребность в полном контроле и единообразии присуща не только царю, но и подчиненным, так что сам Кири­беевич добивается любви лишь той, которая на него не смотрит (2, 9). В этой атмосфере героизм Калашникова, его желание за­щитить свой частный мир, его отказ объяснить свое поведение представляются еще более героическими.

Кирибеевич не оспаривает право царя на вмешательство в его личный мир и эмоции, он просит прощения и признается в безответной любви к красавице, не упомянув о том, что краса­вица эта замужем. Царь прощает опричника и советует ему послать к девушке сваху с дорогими подарками, добавляя: «Не полюбишься — не прогневайся» (2, 10). Хотя царю и не прихо­дит в голову, что у девушки могут быть серьезные причины избегать Кирибеевича, в целом суд царя кажется довольно справедливым и доброжелательным. Как справедливый хозя­ин, Иван не просто дает волю своему гневу против непослуш­ного слуги, а сначала выясняет причины неповиновения. Ки­рибеевич же с помощью обмана восстанавливает свое место в иерархии, возвращается в число тех, кто удостоен царской ми­лости.

Вторая часть описывает купца Калашникова, представлен­ного среди его владений, которые он старательно охраняет:

Запирает Степан Парамонович

Свою лавочку дверью дубовою

Да замком немецким со пружиною;

Злого пса-ворчуна зубастого

На железную цепь привязывает (2, 11).

Лермонтов описывает Калашникова как человека, который будет отстаивать и защищать свое со свирепостью сторожевой собаки. В лице Калашникова Лермонтов создает некий эквива­лент средневековых английских баронов, чья защита своих прав перед лицом суверена привела к созданию Магны Карты, этой предтечи всех современных конституций. Следует, одна­ко, подчеркнуть, что Лермонтову приходилось действовать в

культурной среде, крайне бедной образцами подобного поведе­ния.

Дома Калашникова ожидает неприятный сюрприз:

И дивится Степан Парамонович:

Не встречает его молода жена,

Не накрыт дубовый стол белой скатертью,

А свеча перед образом еле теплится (2, 11).

Ясно, что отлучка жены нарушает не просто семейные, но и религиозные традиции. Появившись наконец и услышав гнев­ные обвинения Калашникова, Алена падает в ноги купцу, по­добно Кирибеевичу, который, перед тем как ответить царю, кланяется своему повелителю. Алена находится в таком же от­ношении к своему мужу, как Кирибеевич к царю. Она даже называет мужа «мой государь» (2, 13). Как и Кирибеевич, Але­на готова принять суровое наказание от своего господина за свой проступок, но надеется на возможность оправдаться: «Го­сударь ты мой, красно солнышко, / Иль убей меня, или вы­слушай» (2, 13). Калашникова успокаивает объяснение жены, тем не менее он решает вызвать Кирибеевича на кулачный бой.

Алена, подобно Кирибеевичу, вызывает гнев своего господи­на и временно оказывается вне сферы его милости, но благода­ря своему правдивому признанию восстанавливает нарушенный порядок. Будучи невинной, она принимает роль обвиненной и старается оправдаться. Алена могла бы гордо возмутиться не­справедливыми обвинениями мужа, но вместо этого она просит мужа ее защитить. Как Алена, так и Кирибеевич смотрят на своих государей как на источник высшей власти. Однако Ка­лашников, как мы увидим в дальнейшем, выступает именно против такого взгляда.

На протяжении всей поэмы Лермонтов обыгрывает традици­онный фольклорный мотив, связанный с цифрой три. Третье событие всегда отличается от предыдущих. Только после тре­тьего призыва Кирибеевич отвечает царю и Калашников выхо­дит на кулачный бой. Поэтому мы вправе ожидать, что третий разговор будет отличаться от предыдущих.

Третий разговор происходит после того, как Калашников, убивший Кирибеевича, приведен к разгневанному царю для объяснений. Два предыдущих разговора закончились примире­нием и прощением. Поэтому логично заключить, что Калашни­ков мог бы спасти свою жизнь, если бы он последовал примеру любого из предыдущих обвиненных: он мог бы солгать, заявив, что убийство было непреднамеренным, или сказать правду, по-

В. ГОЛЫПТЕИН

«Песня про... купца Калашникова»: проблема героизма

ведав царю о поступке Кирибеевича. Почему он этого не сде­лал? Следует отметить, что Калашников лишает царя даже возможности принять справедливое решение. Он предпочитает худшую из возможных защит: признается, что хотел убить опричника, но отказывается назвать причину: «Я убил его вольной волею, / А за что, про что — не скажу тебе, / Скажу только Богу единому» (2, 18).

Итак, во всех трех разговорах участники занимают нерав­ные позиции в социальной иерархии. Во всех трех обвиняю­щий пользуется абсолютной властью и авторитетом: сначала царь допрашивает опричника, потом Калашников свою жену, и наконец царь допрашивает купца. Во всех трех обвиняемые нарушили определенный закон, чем и вызывают гнев своих повелителей. Но все трое имеют возможность оправдаться, и в первых двух случаях они ее используют: Кирибеевич оправды­вается с помощью обмана, Алена с помощью правды. В резуль­тате третьего столкновения Калашников не только не усмиряет гнев своего повелителя, но даже усиливает его своим отказом объясниться.

Таким образом, сама трехчастная структура поэмы подчер­кивает бунтарский характер ответа Калашникова, ибо этот от­вет принципиально отличается от действий как Кирибеевича, так и Алены, когда та оказывается перед угрозой наказания. Чтобы еще полнее оценить значение героического поступка Калашникова, я хочу рассмотреть обстоятельства создания «Песни».

ИСТОРИЧЕСКИЙ И БИОГРАФИЧЕСКИЙ КОНТЕКСТ «ПЕСНИ»

История написания «Песни» до сих пор в точности не вы­яснена. Рукописи поэмы не сохранилась, да и сама дата на­писания точно не установлена. «Песня» была опубликована в апреле 1838 года в «Литературных прибавлениях к "Русскому инвалиду"», газете, издававшейся А. А. Краевским, человеком, принимавшим деятельное участие в публикации большинства лермонтовских стихотворений. Согласно Краевскому — боль­шинство комментаторов соглашаются с ним, — «Песня» была написана в 1837 году на Кавказе, куда Лермонтов был сослан*. Хотя события «Песни» кажутся весьма отдаленными от обстоя-

тельств жизни автора, на самом деле это впечатление обманчи­во. Некоторые из переживаний самого Лермонтова, так или иначе преломившиеся в поэме, до сих пор не были рассмотре­ны исследователями.

Отмечалось, что существует связь между событиями «Пес­ни» и обстоятельствами семейной драмы Пушкина. В обоих случаях соперник, угрожающий чести жены, вызывается на дуэль, и в обоих случаях царь является явным или неявным участником как конфликта, так и его разрешения. Действи­тельно, сходство бросается в глаза. Даже забота, которую царь проявил по отношению к пушкинской вдове, совпадает с помо­щью, которую Иван Грозный обещает вдове Калашникова. Но «Песня» не может быть сведена к простому пересказу событий пушкинской дуэли, и поэтому нельзя согласиться с Джоном Мерсеро, который считает поэму «завуалированным отчетом о трагической дуэли Пушкина и об обстоятельствах, окружаю­щих ее» *. О гибели Пушкина Лермонтов уже писал в стихо­творении «Смерть поэта». Поэтому мне кажется, что в генезисе «Песни» важна не столько пушкинская дуэль, сколько лермон­товская бунтарская реакция на смерть Пушкина, а также то, что за этой реакцией последовало.

Я предлагаю начать с одного реального события, которое, насколько мне известно, никогда не рассматривалось в каче­стве возможного подтекста поэмы. Это событие произошло в апреле 1836 года в Санкт-Петербурге и, согласно дневнику цен­зора А. В. Никитенко, занимало внимание всего общества (Лер­монтов был в это время в столице). Чиновник Павлов убил не­коего Апрелева на ступенях церкви, в которой должно было состояться бракосочетание последнего. Это убийство было мес­тью Павлова за сестру, которая родила двух детей от Апрелева. Несмотря на уговоры и угрозы Павлова, Апрелев решил же­ниться на другой женщине. Сначала эта предыстория убийства оставалась неизвестной, так как Павлов отказался раскрыть свои мотивы и тем самым опозорить сестру. Вот как Никитен­ко описывает Павлова: «Еще благородная черта его. Во время суда от него требовали именем государя, чтобы он открыл на­стоящую причину своего необычайного поступка. За это ему обещали снисхождение. Он отвечал: "Причину моего поступка может понять и оценить только Бог, который и рассудит меня с Апрелевым"» **.

* Ср. комментарий И. Андроникова к тексту поэмы (2, 490).

* Mersereau J., Lapeza D. Op. cit. P. 298. ** Никитенко А. В. Дневник: В Зт. М., 1955. Т. 1. С. 183—184.

В. ГОЛЬШТЕЙН

«Песня про... купца Калашникова»: проблема героизма

Интересно, что сам Лермонтов тоже подвергался допросу «от имени государя». Его собственное поведение в этой ситуа­ции позволяет нам еще лучше оценить героизм действий Ка­лашникова.

Лермонтов был арестован и допрошен после того, как власти узнали, что он написал и распространял «Смерть поэта». Судя по докладу Бенкендорфа царю, Лермонтов сначала отказался назвать имя своего сообщника. Однако, испугавшись, что вы­несенный ему суровый приговор может стать ударом для ба­бушки, Лермонтов в конце концов указал на своего друга, С. А. Раевского*. Вот как сам Лермонтов описывает ситуацию в письме Раевскому: «Я сначала не говорил про тебя, но потом меня допрашивали от государя: сказали, что тебе ничего не бу­дет и что если я запрусь, то меня в солдаты... Я вспомнил ба­бушку... и не смог. Я тебя принес в жертву ей... Что во мне про­исходило в эту минуту, не могу сказать, — но я уверен, что ты меня понимаешь, и прощаешь, и находишь еще достойным своей дружбы» (4, 426).

Как мы видим, и Павлова и Лермонтова подвергли допросу «от государя». Лермонтов, в отличие от Павлова, испугался — и выдал своего друга. Без сомнения, этот факт его долго мучил и заставил вложить в уста Калашникова тот гордый ответ, на который сам Лермонтов не осмелился. Кроме того, Калашни­кова допрашивают не просто «от государя», а сам государь, что позволяет еще больше подчеркнуть его мужество.

Следует отметить, что в мире «Песни» царь вездесущ. Это его мир. Кирибеевич, пытаясь соблазнить Алену, упоминает царскую службу в качестве главного своего козыря. Картина, нарисованная Лермонтовым, находит подтверждение в трудах Карамзина. Так, в своей «Записке о древней и новой России» (1811) Карамзин утверждает, что во времена Ивана Грозного звание «слуги царева» было более уважаемо, чем княжеское: «Внутри самодержавие укоренилось. Никто, кроме государя, не мог ни судить, ни жаловать: всякая власть была излиянием монаршей, жизнь, имение зависели от произвола царей, и зна-

менитейшее в России титло уже было не княжеское, не бояр­ское, но титло слуги царева. <...> Царь сделался для всех рос­сиян земным Богом» *.

Лермонтовская картина Руси XVI века вполне соответствует изложению Карамзина. Само слово «царь» упоминается в по­эме по меньшей мере 25 раз, что намного превосходит частот­ность любых других слов. Выражение «Богу единому» которое использует Калашников в своем ответе царю, в контексте тако­го царепоклонства значит больше, чем простая идиома. Эти слова ставят царя на место и напоминают ему, что царь далеко не Бог и что есть такие аспекты человеческого поведения, на которые юрисдикция царя не распространяется. Ответ Калаш­никова звучит прямым вызовом по отношению к устоявшейся традиции сакрализации монарха — традиции, которая не была утрачена даже во времена Николая I **.

Основные параметры мира «Песни», в котором царь полно­властен, действительны не только для времени Ивана Грозного, но и для времени самого Лермонтова, поэтому образец поведе­ния, заданный гордым ответом Калашникова, имеет отноше­ние не только к седой старине. Формулируя принципы поведе­ния Калашникова, Лермонтов пытается ответить на вопрос, волновавший как его современников, так и будущие поколе­ния: как себя вести по отношению к самодержавной и бесконт­рольной власти, склонной к разного рода злоупотреблениям. Оригинальность ответа Лермонтова станет еще более понятной, если мы рассмотрим его на фоне преобладавшего в России взгляда на царя.

Маркиз де Кюстин с одобрением цитирует суждения барона Сигизмунда Герберштейна, путешествовавшего по России за три века до маркиза: «Царь скажет, и сделано: жизнь, достоя­ние людей, мирских и духовных, вельмож и граждан, совер­шенно зависит от его воли. Нет противоречия и все справедли­во, как в делах Божества: ибо русские уверены, что Великий Князь есть исполнитель воли Небесной. Обыкновенное слово

* В оправдание Лермонтова следует отметить, что Раевский к тому времени был уже арестован и признался в деятельном участии в распространении стихотворения. Он даже написал Лермонтову за­писку с указаниями на то, в чем следует признаться. К сожале­нию, записка была перехвачена, что и послужило главной причи­ной гнева Николая на Раевского. Лермонтов всего этого не знал и продолжал корить себя. Впоследствии бабушке Лермонтова, ви­девшей страдания внука, удалось облегчить наказание Раевского.

* Карамзин Н. М. Записка о древней и новой России. М., 1991. С. 24

(выделено в оригинале).

** О сакрализации монарха в России см.: Cherniavsky M. Tsar and People: Studies in Russian Myths. New Haven, 1961; Живов В.М., Успенский В. А Сакрализация монарха в России // Языки культу­ры и проблемы переводимости. М., 1987. С. 47—154; Wortman R. Scenarios of Power: Myth and Ceremony in Russian Monarchy. From Peter the Great to the Death of Nicholas I. Princeton, 1995.

В. ГОЛЬШТЕИН

«Песня про... купца Калашникова»: проблема героизма

их: так угодно Богу и Государю, ведает Бог и Государь. Усер­дие сих людей невероятно» *.

Де Кюстин таким образом комментирует замечания Гербер-штейна: «Письмо это написано более трех веков назад, но рус­ские, которые в нем изображены, ничем не отличаются от рус­ских сегодняшних, которых вижу я. <...>

Сегодня и в Париже и в России немало русских, восхищаю­щихся чудесными плодами, какие принесло слово императора, Причем, гордясь результатами, ни один из них не сожалеет о затраченных средствах. "Слово царя всемогуще", — говорят они. Да, но оживляя камни, оно умерщвляет людей. <...> Что же до жителей всей этой бескрайней империи, среди них не Находится человека, который возвысил бы голос против разгу­ла абсолютной власти.

Здесь народ и правительство едины... Меня же более всего Удивляет не то, что человек, с детства приученный поклонять­ся самому себе, человек, которого шестьдесят миллионов лю­дей, или полулюдей, именуют всемогущим, замышляет и дово­дит до конца подобные предприятия, но то, что среди голосов, повествующих об этих деяниях к вящей славе этого человека, не находится ни одного, который бы выбился из общего хора и вступился за несчастных, заплативших жизнью за самодер­жавные чудеса. Обо всех русских можно сказать, что они упи­ваются своим рабством» **.

Словам де Кюстина вторит современник Лермонтова, эмиг­рант Иван Головин, который начинает свою книгу «Россия под властью самодержца Николая Первого» рассказом об одном из своих предков. В начале XVII века некий Фома Головин заме­тил, что он вернется из-за границы, когда «следующие пого­ворки перестанут описывать ситуацию на Руси: "Все мое при­надлежит царю", "рядом с царем, рядом с гробом" и "не бойся суда, бойся судьи"» ***. Головин подчеркивает актуальность этих поговорок и для современной ему эпохи, а затем отмечает всесильность и всевластие царя: «Царь является центром всех лучей, фокусом, на который устремлены все взоры» ****. Пого­ворки Головина весьма точно описывают мир «Песни» и явля-

* Кюстин А. де. Россия в 1839 году: В 2 т. М., 1996. Т. 1. С. 126. ** Там же. С. 126—127. *** Golovin I. Russia under the Autocrat, Nicholas the First. New York,

1970. P. 1 (французский оригинал — Paris, 1845). **** Ibid. P. 130.

ются тем необходимым фоном, на котором и следует рассмат­ривать поведение лермонтовских героев.

Если уж иностранец, де Кюстин, опознал тоталитарные ме­тоды Ивана Грозного в современном правлении Николая и если такой средней руки наблюдатель, как Иван Головин, оставил свои комментарии по поводу этого сходства, то уж Лермонтов тем более не мог не заметить сходства между двумя периодами. Лермонтов помешает Калашникова в обстоятельства которые, в общем-то, мало изменились за триста лет. Как подданные Ивана Грозного, так и подданные Николая I нуждаются в раз­решении и на смех, и на слезы, а сами правители свободны вторгаться во внутренний мир своих подданных и требовать от них объяснения самых интимных мотивов. Во время допросов декабристов Николай, как известно, самым бесцеремонным об­разом интересовался крайне личными деталями жизни аресто­ванных. Подобные же вопросы задаются и в «Песне», и только Калашников отказывается на них отвечать. Лермонтов видит героизм в самом отказе отвечать властям, которые не способны отличать личное от общественного.

Поведение Калашникова резко отличается от традиционных способов реакции на абсолютную власть. Для Лермонтова его современники— «перед властию презренные рабы» (1, 35), да и вся Россия ему представляется «страной рабов, страной гос­под» (1, 76). Однако подобная оппозиция не вмещает героичес­кого поведения Калашникова, который утверждает свое право на частную жизнь перед лицом всемогущего царя. Калашников не является ни тираном, ни рабом. Он не вмешивается в лич­ную жизнь других, но и не впускает других в свою. Лермонтов, таким образом, создает модель поведения в обществе, крайне нуждавшемся в подобных моделях.

Калашников успешно решает сложный вопрос о том, как сочетать исполнение долга по отношению к власти с защитой собственного достоинства. Он ведет себя как благородный под­данный: не лжет царю и не отрицает его власти. Но, поступая так, он в то же время отстаивает свое достоинство, даже если для этого надо идти наперекор как царской, так и Божьей вла­сти.

Изображая, как ведут себя русские по отношению к власти, Адам Мицкевич в своем «Смотре войска» (из «Отрывка» III ча­сти «Дзядов») создал серию ужасающих портретов или, скорее, карикатур на русское терпение и фатализм. Один из таких пор­третов рисует слугу, который замерз, держа в руках теплую шубу своего господина, забывшего о том, что слуге велено было

В. ГОЛЬШТЕЙН

«Песня про... купца Калашникова»: проблема героизма

ждать на морозе. Мицкевич по справедливости возмущен по­добным инцидентом, но видит в нем эмблему русского героиз­ма:

Несчастный ты мужик! Такая смерть, терпение такое — Геройство пса, но, право, не людское... Славянский обездоленный народ! Как жаль тебя, как жаль твоей мне доли! Твой героизм — лишь героизм неволи *.

В лице Калашникова Лермонтов демонстрирует Мицкевичу и другим критикам или почитателям русского долготерпения, что можно быть русским и при этом проявлять человеческий, а не рабский героизм.