Победа в поражении

Лермонтов не мог не чувствовать определенного скептициз­ма в отношении бунта, даже такого внутренне оправданного бунта, как бунт Калашникова. Уже лермонтовский «Маскарад» содержит вполне сбалансированный взгляд на индивидуаль­ный героизм. Герои Лермонтова — бунтари, но он им сочувст­вует не потому, что они бунтари, а потому, что они — герои, и потому, что они оказываются проигравшими, несмотря на весь свой героизм.

Лермонтов нашел удачный способ для исследования их ин­дивидуализма, их независимости, мужества и веры в себя: он представляет своих героев не в триумфе победы, а в горечи по­ражения. Лермонтовский Наполеон весьма показателен в этом смысле. В одном из стихотворений Лермонтов пишет о Напо­леоне: «Погиб, как жил, без предков и потомства, / Хоть по­бежденный, но герой» («Св. Елена», 1, 215). В самом деле, все стихи лермонтовского «наполеоновского цикла» говорят о На­полеоне периода Св. Елены. Мужественное отношение Наполе­она к поражению как раз и позволяет Лермонтову найти непро­стой путь между прославлением и осуждением героической личности. Большинство героев Лермонтова терпят поражение, но не сдаются. Их героизм — героизм сопротивления, а не обретения.

Лермонтовские герои страдают, и в отношении к страданию Лермонтов явно предвосхищает Достоевского. В одном из сво­их ранних стихотворений он замечает: «И сном никак не мо­жет быть / Все, в чем хоть капля есть страданья» (1, 155). Страдание определяет реальность, а значит, и ценность любого поступка или события.

Лермонтов не всегда последователен в симпатии к своим ге­роям, ибо она зависит от того, побеждают они или проигрыва­ют. Поэтому порой бывает так трудно определить отношение Лермонтова к его созданиям. Именно проигрыш примиряет Лермонтова с разрушительными действиями Арбенина, Ка­лашникова или Печорина. В момент смерти даже Кирибеевич удостаивается ноты нежности от поэта:

И опричник молодой застонал слегка,

Закачался, упал замертво;

Повалился он на холодный снег.

На холодный снег, будто сосенка,

Будто сосенка, во сыром бору

Под смолистый под корень подрубленная (2, 18).

Подобный же сдвиг оценки ощутим и при описании казни Калашникова. Поначалу доминирует объективный, почти что даеселый тон:

Палач весело похаживает,

Удалого бойца дожидается, —

А лихой боец, молодой купец,

Со родными братьями прощается (2, 19).

Но затем следует резкое изменение тона повествования: «И уоловушка бесталанная / Во крови на плаху покатилася» (2,

к десен? ppe р

, «Песня» заканчивается упоминанием гусляров, которые роют свои песни, проходя мимо безымянной могилы Калашни­кова. Но если могила без имени, то что же является темой их ~ Очевидно, именно это: безымянная могила, неописанное разрушенная надежда. Если бы Калашников победил, пев-ды Лермонтова ему бы песен не слагали. От всей драматичес­кой истории Калашникова остается песня, прославляющая его героизм, песня, исполняемая певцами и сочиненная самим Лермонтовым.

,, Прежде Лермонтов уже высказывал подобную точку зрения. JB своем раннем стихотворении «Поле Бородина» (1832) он опи­сывал напрасную жертву русских солдат, но видел в такой жертве источник их величайшей славы:

Мои товарищи, вы пали!
_v Но этим не могли помочь.

Однако же в преданьях славы Все громче Рымника, Полтавы

Гремит Бородино;
Скорей обманет глас пророчий,
' Скорей небес погаснут очи,

. ■ Чем в памяти сынов полночи

Изгладится оно (1, 184).

' Пусть гибель русских под Бородином не принесла победы, тем не менее эта жертва дороже русским сердцам, чем славные йобеды над шведами (Полтава) и над турками (у реки Рым-Иик). Память о героическом самопожертвовании прочнее даже Обетовании небес.

ТОРЖЕСТВО ЗЛА В «ПЕСНЕ»

Герои Лермонтова часто вынуждены действовать в мире, ко­торый наказывает, а не награждает героизм. Создается впечат-

В. ГОЛЫПТЕИН

«Песня про... купца Калашникова»: проблема героизма

ление, что мир создан каким-то несправедливым или даже злым творцом, который сознательно губит героев. Такое ощу­щение является центральным для правильного восприятия проблематики «Песни».

Лермонтовская поэма подчеркивает ограниченные возмож­ности как земной, так и небесной власти в отношении земной справедливости. Поэтому неудивительно, что именно «Песня» была поставлена Лермонтовым на первое место в его прижиз­ненном сборнике. Поэма отмечает начало нового периода, пе­риода борьбы как с землей, так и с небом. Лермонтов черпал силы для подобной позиции в своем внутреннем понимании правды, чести и справедливости, а также в уверенности, что его понимание не соответствует ни земному, ни небесному за­кону.

Лермонтов часто критиковал свое поколение за неспособ­ность отстаивать свои убеждения или ценности перед властью. Достаточно вспомнить его знаменитую «Думу»:

К добру и злу постыдно равнодушны, В начале поприща мы вянем без борьбы; Перед опасностью позорно малодушны И перед властию позорные рабы... И ненавидим мы, и любим мы случайно Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви... (1, 35)

Калашникова по его способности жертвовать жизнью ради своей любви и злобы следует противопоставить не только Ки-рибеевичу, но и современникам Лермонтова. Белинский это сразу же заметил, восприняв стихотворение как упрек настоя­щему*.

Способность на жертву ради своих чувств и убеждений от­личает не только Калашникова, но и солдат «Бородина»: «И умереть мы обещали, / И клятву верности сдержали / Мы в Бо­родинский бой» (2, 24). Но к чему же приводят подобные жер­твы? Чем вознаграждаются героизм и стойкость Калашникова и русских солдат?

Пример столкновения гордого хвастуна со скромным оппо­нентом, на чьей стороне тем не менее оказывается Бог, пред­ставляет битва между Голиафом и Давидом. Это столкновение уверенной в себе силы с уповающим на Господа Давидом явля­ется очевидным подтекстом как схватки между Калашнико­вым и Кирибеевичем, так и сражения под Бородином. Хотя у

* Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1978. Т. 3. С. 238—239.

Лермонтова победа на поле битвы остается за праведными, окончательный результат вступает в резкий контраст со своим библейским подтекстом. Давид победил и стал великим и слав­ным царем. А Калашникова, как и солдат, ждет всего лишь безымянная могила.

В тексте «Песни» мы встречаем следующее обещание: «Кто побьет кого, того царь наградит; / А кто будет побит, того Бог простит» (2, 16). Но события поэмы входят в резкое противоре­чие с подобным обещанием. Победитель Калашников вместо награды удостаивается казни, а потерпевший поражение Кири-беевич — убит, так что и в его случае трудно говорить о Божь­ем прощении. В этом контексте важно отметить, что в фольк­лорных текстах, например в песне «Мастрюк Темрюкович» из собрания Кирши Данилова, Иван Грозный торжествует победу русских бойцов над знаменитым татарским силачом Мастрю-ком и заявляет свой жене, сестре Мастрюка, что он наградил бы русских, даже если бы они и убили татарина.

Лермонтов далек от оптимизма народной песни. Лермонтов­ский мир полон трагизма, в этом мире никто и никогда не про­щает. Следует вспомнить для контраста пушкинскую «Капи­танскую дочку». «Невольник чести» Гринев даже под угрозой смерти отказывается упомянуть имя Маши в свою защиту. Маша тем не менее вступается за Гринева, добившись свидания с императрицей, которая и прощает героя. За Калашникова же никто не вступается.

Лермонтов часто представляет мир не просто трагичным, но и откровенно злым. Среди его героев много избранных, будь то пророк-поэт из «Пророка», или Наполеон, или Пушкин из «Смерти поэта», но наряду с талантами эти избранники от­мечены страданиями, унижениями и даже изничтожением. В стихотворении «Три пальмы» деревья, растущие в пустыне, решили пожаловаться Господу на собственную бесполезность. Господь немедленно ответил на их жалобу. Пришел караван, путешественники срубили и сожгли деревья. На следующий день от жертвы деревьев ничего не осталось, кроме золы. Не­что подобное просвечивает и в судьбе Калашникова. Бог отве­тил на его молитвы и дал возможность сразиться с Кирибееви­чем. Но Калашников был отмечен вниманием Бога только для того, чтобы через час быть казненным по велению царя.

Вопрос, которым начинается «Бородино», так и остается без ответа: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром / Москва, спаленная пожаром, / Французу отдана?» (2, 23). Несмотря на Бородин­скую битву, Москва была отдана французам. Неужели герои-

31 Зак. 3178

В. ГОЛЬШТЕЙН

«Песня про... купца Калашникова»: проблема героизма

ческая жертва русских солдат была всего лишь упражнением в области саморазрушения? Люди помнят битву при Бородине, как помнят они и другие героические жертвы русского народа, но в чем суть такого героизма? Подобные вопросы лежат в ос­нове «Песни», как и в основе написанных одновременно с нею «Смерти поэта» и «Бородина». В конце каждого из этих про­изведений защитники святой правды против грубой силы ока­зываются убитыми. Судьбу многих лермонтовских героев описывает строчка из его раннего стихотворения: «И мир не пощадил — и Бог не спас» (1, 275). Представление о жестокос­ти вселенной было настолько основополагающим для Лермон­това, что он почти дословно повторил эту строчку семь лет спу­стя, в стихотворении «Памяти А.И.Одоевского»: «И свет не пощадил — и Бог не спас» (1, 45).

ГЕРОИЗМ И ГНОСТИЦИЗМ

Судьба лермонтовских героев раскрывает не только их лич­ный героизм — она разоблачает также законы враждебного мира, в котором они существуют, мира, где героизм, достоин­ство, независимость и мужество осуждены на гибель. Метафи­зический взгляд на мир, выражающийся в творчестве Лермон­това, указывает на определенную мировоззренческую черту романтизма, лишь недавно ставшую предметом изучения, — а именно гностицизм. В поэме Лермонтова можно отметить две основные черты гностицизма: землей управляет злой, неспра­ведливый демиург, в то время как единственной надеждой на спасение является внутреннее знание (гнозис), внутреннее ви­дение правды. Большинство критиков тем не менее не готовы признать гностический характер за миром Лермонтова. Крити­ки предпочитают или отрицать, что мир Лермонтова создан злым творцом, или не видеть героизма в индивидуалистиче­ском поведении Калашникова, в его вере в правоту своего внут­реннего голоса. Поэтому те, кто желает как-то осмыслить казнь Калашникова, стараются объяснить ее в терминах некое­го высшего блага. В качестве типичных примеров хочется при­вести, с одной стороны, объяснение Достоевского, а с другой — недавнюю интерпретацию С. Ломинадзе, наиболее вдумчивую из недавних прочтений.

В своей книге «Поэтический мир Лермонтова» (1985) Ломи­надзе отмечает как основное противоречие «Песни» то обстоя-

тельство, что Божье провидение помогает Калашникову в бою с Кирибеевичем, но не спасает его от жестокой казни*. Чтобы разрешить это противоречие, Ломинадзе выдвигает понятие «святой Руси» — употребляемое в стихотворении не кем иным, как Кирибеевичем, — и заявляет, что само существование Руси как святого государства требует казни таких беззаконных существ, как Калашников**. При этом Ломинадзе предприни­мает попытку спрятаться за вездесущим понятием «диалекти­ки», позволяющей ему соединить два противоречащих друг другу вывода: трагедия смерти Калашникова не отрицается, но Русь тем не менее остается святой ***.

Трудно поверить, чтобы Лермонтов был тем мыслителем сталинского образца, или мастером гегелевской диалектики, или тайным славянофилом, каким его изображает Ломинадзе. Зачем вообще Лермонтову понадобилось доказывать святой статус Руси? Слово «святой» часто встречается в тексте «Пес­ни» — ив связи с правдой, и в связи с иконами и церквями, но лишь раз в сочетании с Русью, да и то в устах лживого Кири-беевича. В самом деле, фраза Кирибеевича является единст­венным случаем упоминания Руси во всей поэме. Гораздо чаще используются такие понятия, как «Москва» и тем более «царь». Если в «Песне» есть какое-то противостояние, то не между Калашниковым и Русью, а между Калашниковым и ца­рем. Ломинадзе путает Россию с ее правителем, совершая тем самым ошибку, сформулированную еще Людовиком XIV («L'etat c'est moi» ****) и столь любимую тиранами, среди ко­торым было немало русских правителей. Но ведь в тексте Лер­монтова подобную ошибку совершает как раз Кирибеевич.

Достоевскому тоже не терпится разрешить трагедию Калаш­никова и снять смелость бунтарского ответа указанием на ту сомнительную конечную гармонию, которую так презирал его собственный Иван Карамазов. В 1877 году Достоевский писал: «У Лермонтова сказка о Калашникове. Белинский, под конец жизни совсем лишившийся русского чутья (талантливейший из западников), думал в словах Грозного: я топор велю нато­чить — навострить — видеть лишь издевку, лютую насмешку тигра над своей жертвой, тогда как в словах Грозного именно эти слова означают милость.

* Ломинадзе С. Поэтический мир Лермонтова. С. 91.

** Там же. С. 156.

*** Там же. С. 166.

**** «Государство — это я» (фр.).

В. ГОЛЫПТЕИН

«Песня про... купца Калашникова»: проблема героизма

Ты казнь заслужил — иди, но ты мне нравишься тоже, и вот я и тебе честь сделаю, какую только могу теперь, но уж не роп­щи — казню. Этот лев говорил сам со львом и знал это.

N. В. Вы не верите? Хотите, удивлю вас еще дальше? Итак, знайте, что и Калашников остался доволен этой милостью, а уж приговор о казни само собой считал справедливым. Этого нет у Лермонтова, но это так» *.

Достоевский справедливо отмечает определенную симпатию, которую Иван испытывает к купцу. Царь разрешает купцу са­мому подойти к лобному месту, дает ему время попрощаться и обещает даже позаботиться о семье. Он также проявляет опре­деленное уважение к цельности и внутренней силе Калашнико­ва, хвалит его за честный ответ и называет «детинушкой» (2, 19). Достоевский также прав, утверждая, что Калашников знает, что последует за его гордым ответом. Да, но, даже если Калашников не оспаривает право царя казнить, почему он дол­жен быть «доволен» казнью? Неужели Достоевский хочет ска­зать, что Калашников страдает от ужасной российской болезни, описанной еще маркизом де Кюстином, и именно при коммен­тировании последним тирании Ивана Грозного: «...с изумлени­ем и ужасом я вижу, как заразительно безумие тирана и как легко вслед за монархом теряют разум его подданные; жертвы становятся старательными пособниками своих палачей. Вот урок, какой преподает нам Россия» **.

Даже если Калашников и идет добровольно на плаху, поче­му Лермонтов или его читатели не могут протестовать против такого уклада, при котором героя казнят, а герой воспринима­ет это как должное? Почему царь, названный в тексте «право­славным», предпочитает казнить, а не миловать? Вспомним, что Иван Карамазов, говоря о матери замученного ребенка, за­дается подобными же вопросами: «Не хочу я, наконец, чтоб мать обнималась с мучителем, растерзавшим ее сына псами! Не смеет она прощать ему! Если хочет, пусть простит за себя, пусть простит мучителю материнское безмерное страдание свое; но страдания своего растерзанного ребенка она не имеет права простить, не смеет простить мучителя, хотя бы сам ребе­нок простил их ему» ***.

Также не совсем понятно, что Достоевский имеет в виду, го­воря: «Этого нет у Лермонтова, но это так». Что Лермонтов не

* Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч.: В 30 т. Л., 1982. Т. 24. С. 298. ** Кюстин А. де. Россия в 1839 году. Т. 2. С. 102. *** Достоевский Ф. М. Т. 14. С. 223.

сумел выразить удовлетворение Калашникова по поводу нака­зания? Или что Лермонтов хотел сказать что-то более мрачное, мучительное или бунтарское, нечто такое, что Достоевский считает своим долгом исправить, ибо он понимает Калашнико­вых лучше, чем Лермонтов?

В терминах Ивана Грозного и его мира, «острый топор» мо­жет означать милость, но обязаны ли читатели, и в том числе Белинский, мыслить в таких же терминах? Возможно, запад­ник Белинский и не заметил всей сложности взаимоотношений Калашникова и царя, но, с другой стороны, то, что заметил До­стоевский, не охватывает всей сложности лермонтовской исто­рии. Неужели настолько трудно позволить Лермонтову и его героям жить в жестоком мире, в котором они могут полагаться лишь на свое внутреннее чувство чести и правды и в котором они неминуемо будут казнены за это?

Герои Лермонтова, будь то Калашников или Печорин, не уделяют большого внимания чужому мнению. Калашников де­лает то, что считает необходимым: защищает «правду-матуш­ку». А то, что произойдет потом и каков будет приговор царя, его не очень и беспокоит. Как заметил Лермонтов в своем «Я не хочу, чтоб свет узнал...»: «Укор невежд, укор людей / Души высокой не печалит» (1, 29). Поэтому я считаю, что попытка Достоевского проникнуть во внутренний мир Калашникова и объяснить, что он должен был чувствовать во время приговора, является неуместной и отвлекающей. Центр тяжести в «Пес­не» лежит на мужественном и гордом ответе Калашникова и на том факте, что этот героический ответ влечет за собой казнь. Что же при этом думали Калашников или царь — не суть важ­но. Достоевский пытается психологией отгородиться от гордого ответа Калашникова, ответа, сознательно ограничивающего как земную, так и небесную власть.

Такой же попыткой спрятаться является и уподобление царя и Калашникова двум львам. Безусловно, царь заслужива­ет уважения за то, что признает право Калашникова следовать своей совести: «Хорошо тебе, детинушка... / Что ответ держал ты по совести» (2, 18). Тем не менее Калашников, который в «странерабов, стране господ» сумел ответить царю как равный и который готов жертвовать своей жизнью за право на такой ответ, является большим «львом», чем царь, сумевший всего лишь избежать мелкой мстительности или садистской жесто­кости.

Тексты Лермонтова не скрывают его симпатии к гностиче­скому взгляду на мир. Но в то же время Лермонтов знает, хотя

В. ГОЛЫПТЕЙН

«Песня про... купца Калашникова»: проблема героизма

бы на примере своих собственных Арбенина и Демона, что если смотреть на мир как на зло и верить лишь во внутренний им­пульс, то легко самому скатиться до разрушения и преступле­ний.

Мир «Песни» представляется еще более злым, чем мир «Маскарада», ибо поведение Калашникова вызывает меньше нареканий, чем поступки Арбенина, и потому его судьба лиш­ний раз подчеркивает несправедливость вселенной. Но пример Калашникова, да и певцов, поющих о его судьбе и о его героиз­ме, указывает на возможность такого существования в гности­ческом мире, которое необязательно приводит к убийству, раз­рушению или сумасшествию. Калашников просто исполняет свой долг, а во всем остальном реагирует на реальное или вооб­ражаемое зло мира со стоицизмом и отрешением. Лермонтов тоже следует примеру Калашникова. Вместо того чтобы возму­щаться и протестовать против мирового устройства, он испол­няет свой долг — сочиняет песню, прославляющую героизм Калашникова. Целью поэта является сохранение в памяти ге­роического поступка, составление надписи на безымянной мо­гиле героя.

Более поздние тексты Лермонтова отчетливее выявляют то, что лишь намечено в тексте «Песни»: единственно приемле­мым вариантом жизни в гностическом мире является творче­ство, то есть нечто противоположное разрушению и бунту. Для таких характеров, как Тамара в «Демоне», доктор Вернер в «Герое нашего времени» или Мцыри, творческое, артистиче­ское отношение к жизни является единственно возможным от­ветом на мировое зло. Уже шестнадцатилетним Лермонтов знал об особой, мировоззренческой, роли искусства: «Все изме­нило мне, кругом отравы, / Лишь лиры звук мне неизменен был» (1, 101). Поэт превозносит искусство — не потому, что оно дает возможность соперничать с Богом в творчестве (такого взгляда на романтическое понимание искусства придержива­ются многие западные ученые), а потому, что искусство дает единственно возможный, то есть без насилия и разрушения, способ существования в неприемлемом мире. Искусство, безус­ловно, зависит от внутреннего импульса, художник даже мо­жет считать мир и его творца злым, но все же это мироощуще­ние не выливается наружу в разрушительных действиях. Для Лермонтова, как и для Пушкина, основа искусства — в созида­нии и творчестве, и поэтому оно не может принимать участия в разрушении: «Гений и злодейство — две вещи несовместные».

Творчество Лермонтова, помимо всего прочего, служило по­эту способом борьбы с гностическим взглядом на мир. Уже в конце жизни, в 1841 году, Лермонтов признался в своей «Сказ­ке для детей»: «Но я не так всегда воображал / Врага святых и чистых побуждений. / Мой юный ум, бывало, возмущал / Мо­гучий образ <...> Но я, расставшись с прочими мечтами, / И от него отделался — стихами» (2, 95). Лермонтов видел в поэзии, в общении с «музой кротких вдохновений» (1, 111), последний оплот в борьбе с демоническим соблазном гностицизма*.

В творчестве Лермонтова исследуются не только способы преодоле­ния гностического мировоззрения, но и причины, которые застав­ляют человека его принимать. С одной стороны, это могут быть исторические и социальные обстоятельства: Арбенина действитель­но окружают мелкие и ничтожные люди. Героизм Калашникова остается незамеченным и даже наказанным. Другой причиной мо­жет быть неудачный личный опыт. Ощущение ранней потери или поражения делает очень привлекательным взгляд на мире как на средоточие зла и обмана. Таков лермонтовский Демон, но не таков Мцыри, справившийся с подобным соблазном.

Комментарии