Text study 3 страница

– Мистер Бродский, – прервал я его. – Здесь присутствует хирург. Он собирается сделать вам операцию. Это может быть немного болезненно.

– Помогите мне, Райдер. Только помогите до нее добраться. Это ваш автомобиль? Ваш? Отвезите меня. Отвезите меня к ней. Она в этой самой квартире. Которую я терпеть не могу. Ненавижу, ей‑богу, ненавижу. Всегда старался не заходить. Отвезите меня к ней, Райдер. Прямо сейчас.

– Мистер Бродский, вам, кажется, невдомек, в каком положении вы находитесь. Нужно торопиться. Я обещал хирургу поискать в багажнике. Вернусь через минуту.

– Она боится. Но еще не поздно. Мы можем завести зверушку. Но Бог с ней, со зверушкой. Пусть просто придет в концертный зал. Это все, о чем я прошу. Прийти в концертный зал. Все, о чем я прошу.

Я оставил Бродского и пошел к машине. Открыв багажник, я обнаружил, что Хоффман набил его вперемешку всяким хламом. Там лежали сломанный стул, пара резиновых сапог, несколько пластмассовых коробок. Я нашел фонарик и при его свете разглядел в углу миниатюрную ножовку. Она была замаслена, но, проведя по зубцам, я убедился, что они достаточно остры. Я закрыл багажник и направился к остальным, которые стояли, беседуя, вокруг печки. Приблизившись, я слышал, как хирург произнес:

– Акушерство стало скучнейшей областью. Не то что в те времена, когда я учился.

– Простите, – вмешался я. – Я нашел вот это.

– Ага, – воскликнул хирург, оборачиваясь. – Спасибо. А с мистером Бродским вы поговорили? Отлично.

Внезапно я вознегодовал, что меня втянули в это дело, и, оглядев лица собравшихся, произнес немного раздраженно:

– Неужели в этом городе ничего не предусмотрено на случай подобных происшествий? Вы говорили, что вызвали «скорую помощь»?

– Вызвали, около часа назад, – отозвался Джеффри Сондерс. – Из вон той кабины. К несчастью, машин сейчас не хватает по причине большого события в концертном зале.

Я посмотрел туда, куда он указывал, и обнаружил, что в самом деле немного в стороне от дороги, на самой границе лесной тьмы, стоит телефонная будка. При ее виде мне вдруг вспомнилось неотложное дело, мне порученное, и я подумал, что, позвонив Софи, я не только смогу ее предупредить, но и получу указания, как к ней добраться.

– Простите, – пробормотал я, шагнув в ту сторону. – Мне необходимо сейчас же позвонить по очень важному делу.

Я добрался до опушки и вошел в кабину. Роясь в карманах в поисках монеток, я видел через стекло, как хирург, тактично пряча за спиной ножовку, приближается к распростертому на земле Бродскому. Джеффри Сондерс и остальные беспокойно жались друг к другу, опустив глаза в кружки или себе под ноги. Хирург повернулся и что‑то им сказал, и двое мужчин – Джеффри Сондерс и молодой человек в коричневой кожаной куртке – с неохотой подошли к нему. Несколько секунд троица стояла неподвижно, мрачно созерцая Бродского.

Я отвернулся и набрал номер. Раздались гудки, потом послышался сонный, слегка встревоженный голос Софи. Я глубоко втянул в себя воздух.

– Послушай, – сказал я, – ты, кажется, не понимаешь, что я сейчас просто разрываюсь на части. Думаешь, мне легко? Времени осталось всего ничего, а я еще не начал осматривать концертный зал. Вместо этого я занят чужими поручениями. Думаешь, мне легко сегодня? Понимаешь, что для меня значит этот вечер? Мои родители приезжают на концерт. Это свершилось! Наконец они приедут! Может быть, сию минуту они уже там! И смотри, что происходит. Была у меня возможность подготовиться? Дудки, вместо этого я получаю одно поручение за другим, прежде всего эти дурацкие вопросы и ответы. Веришь ли, в зал притащили электронное табло! Чего они от меня ждут? Они ничем не смущаются, эти люди. Чего они хотят от меня, в самый важный вечер в моей жизни? Но люди всюду одинаковы. Их запросам нет предела. Не удивлюсь, если они сегодня меня освищут. Им не понравятся мои ответы, и они заулюлюкают, и что тогда со мной будет? До инструмента просто дело не дойдет. Или мои родители повернутся и уйдут, как только поднимется гвалт…

– Послушай, успокойся. Все будет хорошо. Никто тебя не освищет. Ты всегда говоришь, что публика тебя освищет, но до сих пор никто, ни один человек за все эти годы ни разу не свистнул.

– Ты, видно, не понимаешь, о чем я говорю? Этот вечер не чета другим. Мои родители приезжают. Если сегодня публика меня освищет, это будет… это будет…

– Да не освищут они тебя, – вновь прервала меня Софи. – Ты говоришь так каждый раз. Звонишь с разных концов земли и повторяешь то же самое. Перед каждым концертом. Они меня освищут, они меня раскусят. И что бывает? Через несколько часов ты звонишь снова, успокоенный и довольный собой. Я спрашиваю, как прошло выступление, а ты вроде бы немного удивляешься, зачем я вообще задаю этот вопрос. «О, прекрасно», – отвечаешь ты. Всегда говоришь что‑то в этом духе, а потом переводишь разговор на другие темы, словно концерт не стоит и упоминания…

– Погоди минуту. О чем это ты? О каких телефонных звонках? Ты хоть понимаешь, чего они мне стоят? Иной раз у меня дел выше головы, но я все же выкраиваю в расписании несколько минут, чтобы только узнать, в порядке ли ты. И чуть ли не каждый раз ты опрокидываешь на меня целый ушат своих проблем. Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что я тебе жалуюсь…

– Какая разница, речь не о том. Я стараюсь доказать, что сегодняшний вечер пройдет как нельзя лучше…

– Тебе легко говорить. Ты как все они. Воображаешь, будто это ничего не стоит. Думаешь, мне нужно только явиться в зал, а все остальное происходит само собой… – Внезапно мне вспомнился Густав, лежащий на матрасе в пустой артистической уборной, и я мигом смолк.

– В чем дело? – спросила Софи.

Несколько мгновений я собирался с мыслями, потом произнес:

– Вот что. Я должен тебе кое‑что сказать. Плохие новости. Мне очень жаль.

Софи на другом конце провода молчала.

– О твоем отце, – продолжал я. – Ему нездоровится. Он в концертном зале. Тебе нужно немедленно туда ехать.

Я снова сделал паузу, но Софи не произнесла ни звука.

– Он держится молодцом, – добавил я. – Но тебе нельзя медлить. Бориса тоже возьми. Собственно, потому я и звоню. У меня машина. Я еду за вами.

Молчание в трубке, казалось, никогда не кончится. Затем Софи отозвалась:

– Прости за вчерашний вечер. Я имею в виду галерею Карвинского. – Она помедлила, и я думал, что снова наступит затяжная пауза. Но в трубке вновь послышался ее голос: – Убожество. Я говорю о себе. Только не разубеждай меня. Я произвела жалкое впечатление. Не знаю, в чем дело, в подобных обстоятельствах я не умею себя вести. Приходится это признать. Я не могла бы сопровождать тебя из города в город и выполнять светские обязанности. Мне это недоступно. Прости.

– Какое это имеет значение? – сказал я мягко. – Я уже забыл, что там было вчера в галерее. Не все ли равно, какое впечатление ты произвела на подобную публику? Это ужасные люди, все без исключения. А ты там была самой красивой из женщин.

– Не может быть, – внезапно засмеялась она. – Я сейчас как ободранная ворона.

– Но ты прелестно старишься.

– Фу на тебя! – вновь хохотнула она. – Как ты смеешь так говорить?

– Прости. – Я тоже засмеялся. – Я хотел сказать: ты вовсе не изменилась. По тебе ничего не заметно.

– По мне ничего не заметно?!

– Не знаю… – Я сконфуженно хмыкнул. – Может, ты выглядела осунувшейся и страшной. Я уже не помню.

Софи снова рассмеялась и замолкла. Когда она заговорила, голос ее звучал серьезно:

– Но это было убожество. Куда мне с такими данными путешествовать с тобой по свету!

– Послушай, я обещаю, что сокращу свои разъезды. С сегодняшнего дня, если все пройдет удачно. Кто знает, может, и получится.

– А я прошу прощения, что до сих пор ничего не подыскала. Обещаю: в ближайшее время я что‑нибудь для нас найду. Очень удобное и уютное.

Я не сразу нашелся, что ответить, и несколько мгновений мы оба молчали. Потом послышался ее голос:

– Тебя в самом деле не оттолкнуло то, как я вчера держалась? И как я всегда держусь?

– Ничуть. Мне абсолютно все равно, как ты ведешь себя на публичных сборищах вроде этого. Делай все, что тебе вздумается. Какое это имеет значение? Ты одна стоишь больше, чем целая комната таких, как они.

Софи не отозвалась. Помедлив, я продолжил:

– Это отчасти и моя вина. Я говорю о доме. Нечестно было с моей стороны полностью свалить поиски на тебя. Теперь, быть может, если вечер пройдет удачно, мы возьмемся за дело совсем иначе. Начнем искать вместе.

Молчание в трубке продолжалось, и я на секунду подумал, что Софи ушла. Но она произнесла далеким, отрешенным голосом:

– Мы непременно в скором времени что‑нибудь найдем, правда?

– Да, конечно. Мы будем искать вместе. Борис тоже. Найдем обязательно.

– Ты скоро приедешь, верно? Чтобы отвезти нас к папе?

– Да, да. Буду торопиться изо всех сил. Так что готовьтесь, вы оба.

– Да, хорошо. – Ее голос по‑прежнему звучал тихо и вяло. – Я разбужу Бориса. Да, хорошо.

Когда я выходил из телефонной будки, мне почудились на небе явственные признаки рассвета. Бродского окружала толпа, и, подойдя поближе, я разглядел хирурга, который стоял на коленях и орудовал ножовкой. Бродский, казалось, относился к этой процедуре вполне спокойно, но когда я достиг машины, издал Душераздирающий крик, эхом пронесшийся между деревьев.

– Мне нужно уезжать, – сказал я, не обращаясь ни к кому в отдельности, да меня, наверное, никто и не слушал. Но когда я закрыл дверцу и завел двигатель, все лица с испугом обратились ко мне. Прежде чем я успел поднять стекло, к автомобилю сломя голову подбежал Джеффри Сондерс.

– Послушай, – зло проговорил он. – Послушай. Тебе нельзя сейчас уезжать. Когда мистера Бродского освободят, придется отвезти его куда‑нибудь. Нам нужна будет твоя машина, неужели не понимаешь? Это даже ребенку ясно.

– Вот что, Сондерс, – отозвался я твердо. – Я ценю твою участливость. Я сделал все, что мог, хотя рад бы сделать больше. Теперь мне пора обратиться к своим собственным заботам.

– Похоже на тебя, старик, – бросил Сондерс. – Очень похоже.

– Слушай, ты не имеешь ни малейшего… В самом деле, Сондерс, ни малейшего… На мне навешено столько, что ты даже представить себе не можешь. Я живу совсем не так, как ты!

Последнюю фразу я проревел так оглушительно, что даже хирург оторвался от своей работы и посмотрел на меня. Бродский наверняка тоже забыл о боли и поднял глаза. Я почувствовал себя уверенней и произнес более миролюбивым тоном:

– Прости, но у меня срочное дело. К тому времени, когда вы справитесь и мистера Бродского можно будет перевозить, «скорая помощь», уверен, уже прибудет. В любом случае, мне жаль, но я не могу задерживаться ни на минуту.

С этими словами я поднял стекло и снова пустился в путь.

Некоторое время дорога шла через лес. Но наконец он начал редеть, и я увидел, что вдали едва заметно разгорается заря. Деревья совсем исчезли – и я очутился на пустынных городских улицах.

Мне пришлось затормозить на перекрестке у светофора. Ожидая в тишине (поблизости не было других автомобилей), я огляделся и стал смутно узнавать этот район. С облегчением определил, что нахожусь уже поблизости от дома Софи; в самом деле, улица, которая передо мной лежала, должна была привести меня прямо туда. Мне вспомнилось также, что квартира располагается над парикмахерской, и когда зажегся зеленый свет, я миновал перекресток и покатил по тихой улице, внимательно оглядывая дома. Когда вдали, на краю тротуара, замаячили две фигуры, я нажал на акселератор.

Софи и Борис были одеты в легкие куртки и, как мне показалось, поеживались от утренней прохлады. Они подбежали к машине, и Софи, наклонившись, сердито крикнула:

– Мы уже заждались! Отчего ты так долго? Прежде чем я успел ответить, Борис тронул Софи за руку и сказал:

– Все в порядке. Мы успеем. Все в порядке.

Я посмотрел на мальчика. Он держал большой портфель, похожий на чемоданчик врача, что придавало ему комично‑важный вид. Тем не менее держался он на удивление уверенно и, кажется, сумел успокоить и свою мать. Я ожидал, что Софи сядет рядом со мной, но она с Борисом предпочла заднее сиденье.

– Прости, – произнес я, делая поворот, – я еще не очень хорошо ориентируюсь.

– Кто с ним теперь? – спросила Софи; в ее голосе вновь звучало напряжение. – Кто‑нибудь за ним присматривает?

– Он со своими коллегами. Они все собрались. До единого.

– Видишь? – мягко прозвучал сзади голос Бориса. – я говорил. Так что успокойся. Все будет в порядке.

Софи тяжело вздохнула, но, казалось, Борису и на сей раз удалось ее успокоить.

– Они делают все, что нужно, – добавил он. – Так что не волнуйся. Они ведь делают все, что нужно?

Вопрос был, очевидно, обращен ко мне. Я был несколько задет тем, какую роль Борис себе присвоил, не нравилось мне также, что они вдвоем уселись сзади, словно я был шофером, поэтому я решил не отвечать.

Следующие несколько минут мы ехали молча. Мы достигли того же перекрестка, и я сосредоточился на том, чтобы припомнить, как вернуться на лесную дорогу. Мы еще двигались по пустынным городским улицам, когда Софи произнесла (ее голос был еле различим при шуме двигателя):

– Это предупреждение.

Я не понял, ко мне ли она обращается, и собирался обернуться, но она продолжила так же тихо:

– Борис, ты слушаешь меня? Мы должны осознать это предупреждение. Твой дедушка стареет. Ему нужно беречь себя. Нечего прикидываться, будто он такой, как прежде. Нужно поберечься.

Борис что‑то ответил, но его слов я не разобрал.

– Я об этом уже думала, – продолжала Софи. – Тебе я ничего не говорила, потому что знаю, как… как ты привязан к дедушке. Но сама я об этом уже давно задумываюсь. Были и другие признаки. А теперь, когда это произошло, мы не можем больше прятать голову в песок. Он стареет и должен беречь себя. Я не говорила тебе, но у меня в голове вертятся планы, и уже не первый день. Я собираюсь поговорить с мистером Хоффманом. Подробно обсудить будущее дедушки. Я собрала все сведения. Поговорила с мистером Зедельмайером из отеля «Империал», а также с мистером Вайсбергом из «Амбассадора». С тобой я не делилась, но видела, что дедушка уже не таков, как раньше. Поэтому я искала выход. Обычная история: человек, который, вроде твоего дедушки, много лет служил в гостиницах, на известном этапе получает работу несколько иного характера. Не с такой большой нагрузкой. В отеле «Империал» есть служащий много старше твоего деда, его можно видеть в вестибюле, неподалеку от входа. Он был шеф‑поваром, а когда стал слишком стар для этой должности, для него придумали другую. Он носит роскошную униформу и сидит в углу вестибюля за большим столом красного дерева с чернильным прибором. Мистер Зедельмайер говорит, что он очень полезен и оправдывает свое жалованье до последнего гроша. Гости, в особенности постоянные, были бы недовольны, если б, войдя в отель, не обнаружили старика на привычном месте. Он придает отелю изысканность: думаю, мне нужно будет поговорить об этом с мистером Хоффманом. Дедушка мог бы заняться чем‑нибудь в этом роде. Конечно, платить ему станут меньше, но он сохранит свою комнатку, которую так любит, и будет получать питание. Может быть, ему поставят стол, как в «Империале». Но, может быть, дедушка предпочтет стоять где‑нибудь в вестибюле, одетый в специальную униформу. Я не говорю, что это нужно организовать немедленно. Однако затягивать тоже не следует. Он уже немолод, и его болезнь – это предостережение. От фактов не спрячешься. Притворяться бессмысленно.

Софи сделала паузу. К тому времени я успел достигнуть опушки леса. Небо окрасилось в пурпур.

– Не волнуйся, – повторил Борис. – С дедушкой все будет в порядке.

Я услышал, как Софи глубоко вздохнула. Потом она произнесла:

– У него будет больше свободного времени. Ему уже не придется так много работать, и вы сможете чаще бродить вечерами по Старому Городу. Или где‑нибудь еще. Но ему потребуется хорошее пальто. Поэтому я сейчас захватила его с собой. Настало время отдать дедушке это пальто. Я долго его хранила.

Послышалось шуршание, и, взглянув в зеркало, я обнаружил рядом с Софи мягкий коричневый пакет с пальто. Тут мне пришлось обратиться к ней, чтобы справиться о дороге, и она, казалось, впервые заметила меня с тех пор, как мы выехали. Она склонилась вперед и проговорила мне в ухо:

– Я ждала чего‑то в этом роде. Непременно поговорю вскоре с мистером Хоффманом.

Я пробормотал несколько одобрительных слов и прибавил фарам яркости, поскольку мы въезжали под сень леса.

– Другие, – проговорила Софи. – Им хоть бы хны, ни до чего нет дела. Я никогда так не могла.

Несколько минут она молчала, но я ощущал затылком ее дыхание и вдруг понял, что жду прикосновения ее пальцев к своей щеке. Софи произнесла:

– Помню. После маминой смерти. Как было одиноко.

Я снова взглянул на нее через зеркало. Она все так же наклонялась ко мне, но глаза ее были устремлены вперед, на лес.

– Не тревожься, – мягко проговорила она, и снова послышалось шуршание пальто. – Я позабочусь, чтобы нам было хорошо. Нам троим. Я об этом позабочусь.

Я остановил машину на небольшой парковке где‑то на задах концертного зала. Над дверью напротив нас все еще горел ночной фонарь, и, хотя это была не та дверь, через которую я недавно вышел, я поспешил туда. Оглянувшись, я увидел, что Борис помогает матери выйти из машины. Когда они входили в помещение, он покровительственно придерживал ее за спину. Докторский чемоданчик, который мальчик нес в другой руке, неловко стукался о его ноги.

Дверь привела нас в длинный изогнутый коридор, и почти сразу нам пришлось прижаться к стене, чтобы пропустить тележку с продовольствием, которую толкали двое мужчин. По сравнению с прошлым разом температура в помещении поднялась на несколько градусов, стояла духота. Заметив поблизости двух музыкантов в концертной одежде, которые дружески болтали в дверном проходе, я с облегчением понял, что Густав находится где‑то неподалеку.

Пока мы следовали по коридору, нам попадалось все больше оркестрантов. Многие из них уже переоделись, но все еще, казалось, были весьма легкомысленно настроены. Они громче прежнего смеялись и перекрикивались, а далее мы едва не столкнулись с человеком, который выходил из уборной, держа виолончель так, словно это была гитара. Кто‑то сказал:

– О, вы ведь мистер Райдер? Помните, мы виделись раньше?

Четверо или пятеро мужчин, проходивших по коридору, замедлили шаг и уставились на нас. Все они были нарядно одеты и, как я в ту же секунду определил, пьяны. Человек, который со мной заговорил, держал букет из роз и, приближаясь, небрежно им размахивал.

– Недавно в кинотеатре, – продолжал он. – Мистер Педерсен нас познакомил. Как ваши дела, сэр? Друзья говорят, что я тогда осрамился и должен просить у вас прощения.

– А, да, – отозвался я, узнав собеседника. – А вы как поживаете? Рад снова вас видеть. К сожалению, я сейчас очень спешу…

– Надеюсь, я не был слишком груб, – не унимался пьяный. Он приблизился ко мне вплотную, так что наши лица едва не соприкасались. – Я никогда себе этого не позволяю.

У его спутников вырвались смешки.

– Нет, вы вовсе не были грубы. Но сейчас вы должны меня извинить…

– Мы искали маэстро, – продолжал пьяный. – Не нет, не вас, сэр. Нашего собственного маэстро. Видит мы приготовили ему цветы. В знак нашего глубочайшего уважения. Не знаете ли, сэр, где его можно найти?

– К сожалению, понятия не имею. Но… боюсь в этом здании вы его пока что не найдете.

– Нет? Он еще не прибыл? – Пьяный обратился к своим спутникам. – Нашего маэстро еще нет. Что бы это значило? – И снова ко мне: – Мы принесли ему цветы. – Он опять встряхнул букет, и несколько лепестков осыпалось на пол. – В знак привязанности и уважения от городского совета. И просьбы о прощении. Конечно. Мы так долго его не понимали. – Его спутники вновь сдавленно захихикали. – А его еще нет. Нашего любимого маэстро. Ну что ж, в таком случае побудем еще немного с музыкантами. Или вернемся в бар? Как мы поступим, друзья мои?

Я видел, что Софи и Борис проявляют все большие признаки нетерпения.

– Простите, – пробормотал я и двинулся дальше Позади нас послышались новые сдавленные смешки, но я решил не оборачиваться.

Наконец суета вокруг стихла – и мы увидели впереди тупик и толпу носильщиков перед дверью последней уборной. Софи ускорила шаги, но, не дойдя до двери, остановилась. Носильщики при виде нас проворно расступились, и один из них – жилистый мужчина с усами, которого я помнил по Венгерскому кафе – выступил вперед. Он держался неуверенно и вначале обратил свои слова только ко мне:

– Он держится молодцом, сэр. Держится молодцом. – Затем носильщик повернулся к Софи и, уставив глаза в пол, пробормотал: – Он держится молодцом, мисс Софи.

Софи вначале не отозвалась; ее глаза глядели мимо носильщиков, в сторону приоткрытой двери. Затем она сказала внезапно, как бы желая оправдать свое присутствие:

– Я кое‑что ему принесла. Вот, – она вынула пакет. – Я принесла ему вот это.

Один из носильщиков, сунув голову в комнату, что‑то произнес, и двое, находившихся внутри, появились на пороге. Софи не двинулась с места, и некоторое время никто не понимал, что дальше говорить или делать. Тогда вперед выступил Борис, подняв на вытянутой руке свой черный портфель.

– Пожалуйста, господа, – произнес он. – Сдвиньтесь в сторону, прошу вас. Вон туда, пожалуйста.

Он махнул носильщикам, чтобы они отошли. Двое на пороге, обменявшись улыбками, не двинулись с места, и Борис еще раз нетерпеливо махнул рукой:

– Господа, в ту сторону, пожалуйста! Освободив достаточно места перед уборной, Борис оглянулся на мать. Софи приблизилась еще на несколько шагов, а потом вновь остановилась. Ее глаза были прикованы к двери (носильщики держали ее приоткрытой) – и в них читался страх. Опять все растерялись, и Борис первым прервал молчание.

– Мама, подожди здесь, пожалуйста, – сказал он, повернулся и исчез за дверью.

Софи явно испытала облегчение. Она прошла еще несколько шагов и как бы невзначай удостоверилась, можно ли что‑нибудь разглядеть через щель. Обнаружив, что Борис оставил дверь плотно закрытой, она выпрямилась и стала ждать, как ждут в очереди на автобус. Пакет был переброшен через ее сложенные руки.

Борис появился через несколько минут, по‑прежнему с докторским чемоданчиком, и тщательно затворил за собой дверь.

– Дедушка говорит, он очень рад, что мы пришли, – спокойно проговорил Борис, глядя на мать. – Очень рад.

Он продолжал глядеть матери в лицо, и меня впервые поразило то, как он это делал. Затем мне пришло в голову, что он, прежде чем вернуться к Густаву, ожидает поручения от матери. В самом деле, Софи, подумав, сказала:

– Скажи, я ему кое‑что принесла. Подарок. Я отдам его через минуту. Мне… мне нужно его приготовить.

Когда Борис скрылся за дверью, Софи повесила пальто себе на руку и стала расправлять складки на мягкой коричневой упаковке. Видимо, по причине полной бессмысленности ее действий, я подумал о том, что меня ждет множество других обязанностей. Мне вспомнилось, например, что я еще не осмотрел зал, и с каждой минутой возможностей для этого остается все меньше.

– Я на минутку, – сказал я Софи. – Нужно кое о чем позаботиться.

Она продолжала возиться с пакетом и не откликнулась. Я собирался повторить свои слова громче, но затем решил, что не стоит привлекать к себе внимание, и потихоньку пустился на поиски Хоффмана.

Пройдя немного по коридору, я заметил впереди какую‑то суматоху. Примерно дюжина мужчин, крича и жестикулируя, наскакивали друг на друга, и мне сперва подумалось, что в атмосфере растущего напряжения разразилась ссора среди кухонного персонала. Но потом я увидел, что толпа медленно продвигается ко мне и что состав ее очень пестрый. Некоторые из собравшихся были одеты в вечерние костюмы, другие – явившиеся, вероятно, прямо с улицы – в анораки, плащи и джинсы. К ним присоединился и кое‑кто из оркестрантов.

Один из мужчин, кричавший громче остальных, показался мне знакомым. Пытаясь вспомнить, кто он, я услышал его крик:

– Мистер Бродский, я настаиваю!

Я узнал седого хирурга, которого встретил в лесу, и понял, что в центре толпы, с упрямой решительностью, движется Бродский. Вид его был ужасен. Кожа на лице и шее побелела и увяла.

– Но он говорит, что он в порядке! Почему вы не даете ему решать самому? – крикнул хирургу мужчина средних лет, одетый в смокинг. Его немедленно поддержало множество голосов, следом послышался хор протеста.

Тем временем Бродский, не обращая внимания на переполох, продолжал медленно продвигаться вперед. Вначале мне казалось, что его несет толпа, но когда он приблизился, я выяснил, что он идет самостоятельно, опираясь на костыль. Последний привлек мое внимание, и, всмотревшись пристальней, я установил, что это гладильная доска, которую Бродский держал под мышкой.

Пока я изучал это зрелище, крикуны, по‑видимому, начали меня узнавать и один за другим почтительно замолкали, так что по мере приближения толпы шум стихал. Хирург, однако, не успокаивался:

– Мистер Бродский! Ваш организм претерпел тяжелейший шок. Я вынужден настаивать, чтобы вы сели и дали себе отдых!

Бродский смотрел в пол, концентрируясь на каждом шаге, и некоторое время не замечал меня. Наконец, уловив в поведении окружающих перемену, он поднял глаза.

– А, Райдер! – воскликнул он. – Вот и вы.

– Мистер Бродский! Как вы себя чувствуете?

– Прекрасно, – невозмутимо отозвался он.

Толпа немного расступилась, и оставшееся до меня расстояние Бродский преодолел уже легче. Когда я похвалил его за то, как быстро он научился передвигаться с помощью костыля, он взглянул на гладильную доску так, будто только что о ней вспомнил.

– Она валялась в кузове фургона у человека, который меня сюда привез, – пояснил он. – Вещь довольно удобная. Прочная, ходить можно. Правда, есть одно затруднение. Иногда она раскрывается. Вот так.

Он потряс доску, и она, конечно, стала раскладываться. Чтобы ее остановить, понадобился лишь легкий рывок, однако даже такая помеха, если она возникает периодически, явно должна была вызывать немалое раздражение.

– Нужна веревка, – с грустью произнес Бродский. – Что‑то вроде этого. Но времени уже не остается.

Я взглянул вниз, куда он указывал, и не мог не ужаснуться при виде левой штанины, завязанной узлом ниже бедра.

– Мистер Бродский, – сказал я, заставив себя поднять глаза, – вы не можете сейчас хорошо себя чувствовать. Хватит ли у вас сил, чтобы сегодня дирижировать оркестром?

– Хватит, хватит. Я чувствую себя прекрасно. Я буду дирижировать и… и выступление пройдет блестяще. Так, как я все время думал. И она увидит это собственными глазами и услышит собственными ушами. Все эти годы я был не таким уж дураком. Я лелеял это в душе и ждал. Сегодня она увидит, каков я, Райдер. Это будет великолепно.

– Вы говорите о мисс Коллинз? Но разве она придет?

– Придет, придет. Не сомневайтесь. Он сделал все, чтобы этому помешать, он ее напугал, но она придет. Теперь я разгадал его игру. Райдер, я добрался до ее квартиры, я долго шел, и это было тяжело, но под конец встретил этого человека, этого доброго человека, – Бродский оглядел толпу и махнул кому‑то рукой, – который проезжал мимо в фургоне. Мы отправились к ней домой, я постучал в дверь, стучал и стучал не переставая. Кто‑то из соседей подумал, что началась прежняя история. Вы ведь знаете, я проделывал это раньше, устраивал ночами грохот, и соседи вызывали полицию. Но я сказал: да нет же, дурень, я вовсе не пьян. Я попал в аварию и теперь трезв и все понял. Я прокричал это соседу, толстому старикашке. Я все понял, понял, чем он занимался все это время, кричал я соседу в верхнем окне. И тогда она подошла к двери, она приблизилась и слышала, как я говорил с соседом, и видела меня через окно, и не знала, что делать, и я бросил соседа и стал обращаться к ней. Она слушала, но дверь вначале не открывала, и тогда я сказал: смотри, я попал в аварию, и она отворила двери. Где этот портной? Куда он делся? Он должен был приготовить мне пиджак. – Бродский стал озираться, и голос из задних рядов толпы произнес:

– Он скоро будет, мистер Бродский. Да вот, он уже и здесь.

Появился маленький человечек с портняжным метром и стал обмерять Бродского.

– Ну что там? Что? – нетерпеливо бормотал Бродский. Затем сказал мне: – У меня нет костюма. У них был один готовый, его должны были привезти мне домой – так они сказали. Кто знает? Я попал в аварию, и где теперь костюм, неизвестно. Сейчас они подбирают другой. Костюм и рубашку – мне требуется сегодня все самое лучшее. Пусть она видит, о чем я думал все эти годы.

– Мистер Бродский, – настаивал я, – вы говорили о мисс Коллинз. Как я понял, вы все же уговорили ее присутствовать на концерте?

– О да, она будет. Она обещала. Не станет же она во второй раз нарушать свое обещание. Она не пришла на кладбище. Я ждал, ждал упорно, но она не пришла. Однако не по своей вине. Это он, управляющий, он ее запутал. Но я сказал ей, что теперь поздно бояться. Всю жизнь мы тряслись от страха, а теперь должны быть храбрыми. Вначале она не слушала. Все спрашивала: что ты натворил? Она была не такая, какой вы привыкли ее видеть, она чуть не плакала, закрывала лицо руками и чуть не плакала, даром что соседи могли услышать. В этот глухой час ночи она твердила: Лео, Лео, – так она меня теперь называет – Лео, что ты сделал со своей ногой? На ней кровь. И я говорю: ничего, не важно. Была авария, но мимо проходил доктор, так что не обращай внимания, говорю я ей, главное – другое: ты должна сегодня прийти на концерт. Не слушай этого негодяя из отеля, этого… этого мальчишку на побегушках. Теперь уже скоро. Сегодня она узнает, о чем я думал все это время. Все эти годы я вовсе не был тем дураком, каким она меня считала. А она повторяла, что не сможет прийти: во‑первых, не готова, а во‑вторых, снова откроются старые раны. А я говорю: не слушай этого прислужника, этого швейцаришку, поздно его слушать. А она указала на мою ногу и спрашивает: что случилось, у тебя идет кровь, а я прикрикнул: наплюй. Наплюй на это, сказал я. Не видишь разве, мне очень нужно, чтобы ты пришла! Ты должна прийти! Ты должна прийти и убедиться сама! И тогда я увидел, что она оценила серьезность моих слов. Я узнал по ее глазам: в голове у нее что‑то сдвинулось и ожило, страх ушел. И я понял, что наконец победил, а тот туалетный работник остался с носом. И я сказал ей, успокоившись: «Так ты придешь?» Она тихо кивнула, и я знал, что могу ей верить. Ни следа сомнения, Райдер. Она кивнула – и я поверил, повернулся и пошел восвояси. И вот я здесь, – тот парень, добрая душа, – ну где же он? – подвез меня в фургоне. Но если б не он, я дошел бы и сам, я уже ничего.