КАРОЛИНА 5 страница

изысканно. Кроме заключительных слов: «Не приеду». Неделю спустя на улице меня встретил ее брат Морис. Я как раз прогуливался с Гейне, Киллером и Мендель­соном.

Давненько мы вас не видели, маэстро! — оклик­
нул он меня.

Заставляете меня краснеть, маркиз, таким титу­
лованием,— возразил я.— Оно подобает одному Бетхо­
вену или божественному Рамо.

Не будем придираться к титулам. Давайте гово­
рить по существу: вы оскорбительно избегаете нас.

Приношу извинения, хотя и не собирался вас
оскорблять. Я не бываю у вас по одной причине — не­
когда: преподаю, упражняюсь, пишу музыку. Каждый
вечер у меня концерты, и, наконец, я учусь,— заметно
подчеркивая это слово, добавил я.—Учусь, чтобы вос­
полнить недостаток знаний, который я ощущал, находясь
именно в вашем обществе.

Морис элегантно откланялся, мы тоже помахали ему

Цилиндрами и продолжали прогулку. На другой день

записка в несколько строк: «Желала бы видеть у себя

Генриха Гейне». В четверг, забыв о всех зароках, под ру-

ку с Гейне, я прибыл на ужин к д'Агу. Пароль был

«в узком кругу», поэтому собралось всего человек шестьдесят. Разумеется, Гейне блистал. Объектом его остроумия, ко всеобщему веселью, на сей раз оказазался и всеми осмеянный сенсимонизм. Мне ничего не остава-лось больше, как уйти не прощаясь. На следующее утро в дверь постучался обер-камердинер графа д'Агу с за-пиской: «Приезжайте немедленно!» Что мне остава-лось — заказал фиакр и помчался во дворец. Мари мерт венно бледна. Первый вопрос:

За что вы обидели меня вчера?

Не знаю, чем мог вас обидеть, но в любом случае
прошу меня извинить!

Обидели тем, мой милый друг, что исчезли, не
сказав ни слова.

— Сражение с Гейне я все равно проиграл бы. А я не хотел терпеть поражение при вас.

— А так вы несказанно огорчили меня...
— Не представляю себе, чем же?

— Вы теперь так редко бываете у нас, и я целую не­делю заранее радовалась, что мы снова будем вместе...

Сердцу сразу вдруг стало жарко, и только где-то в самой глубине моих мыслей инстинкт осторожности даже не подсказывал, а едва слышно шептал: «Игра, опасная игра, нельзя пускаться в нее! Будь начеку!»

Но тут произошло такое, перед чем не может устоять ни один мужчина. Мари расплакалась. Нет, она не ры­дала, трагически заламывая руки, не упала мне на грудь, а стояла передо мной с открытыми глазами, и из них по белым, как снег, щекам катились розовые слезы. До сих пор я не знаю, почему они были цветные? Я подал ей руку и отвел ее к креслу. Она посмотрела на меня и попросила:

— Поцелуйте меня. Поцелуйте в лоб, в щеки, как се­
стру. Вы очень нужны мне сейчас.

Это был никак не братский поцелуй, а сумасшедшие объятия и нежные ласки, как может ласкать только глу­пый юнец, еще миг назад слышавший предостережение рассудка: «Осторожно, будь начеку!»

Ну, естественно, мы вместе и на другой и на третий день. Под самыми разными предлогами мы соединяли вместе наши дни, часы, минуты, и не было в том ничего удивительного, что однажды я получил приглашение по­ехать на прогулку в Сад. Вчетвером: маленькая дочь

Мари - Луизон, англичанка, воспитательница, Мари и я. Сад - это небольшой замок у подножия Булонских холмов - всего два десятка комнат и огромный парк, в котором спокойно уместилось бы какое-нибудь сельцо князя Эстерхази. Полдник на террасе. Маленькая бо-лезненно-бледная Луизон просит разрешения поиграть в мяч с воспитательницей. Мари отпускает девочку.

- Сыграйте что-нибудь и вы мне,— просит Мари. Я соглашаюсь, и мы идем в музыкальный салон на вто-ром этаже. Надо сказать, я не знал, что семья д'Агу на-чинала пользоваться Садом лишь с мая. А пока в доме почти никакой прислуги, темно, все окна еще закрыты ставнями. Буквально на ощупь взбираемся вверх по мра-морной лестнице с двумя поворотами. Рука Мари у меня на плече, я нежно обнимаю ее за талию. Теперь уж и не помню: или мы не нашли салон, или не захотели его най­ти Помню только, как мы снова сидели на террасе и Ма­ри весьма решительно заявила:

- Вот теперь у меня снова есть цель в жизни...

Только неделю спустя, когда это слово опять воскрес­ло в моей памяти, я переспросил Мари:

О какой цели вы говорите?

Мне надо навести порядок в своей жизни. Больше
я ни от кого не таюсь, не лгу, не изображаю героиню не­
коего романа, нарушающую супружескую верность.
Или — или.

Я все еще не понимал, какое же решение она приняла.

— Ну что ты все спрашиваешь какие-то глупости?
Я твоя! Я оставляю семью, мужа, мать и уезжаю с тобой.

- Куда?

Вот этот вопрос был действительно глупый, и я сра­зу же пожалел о нем. Мари набросилась на меня. В го­лосе ее не было ни любви, ни пощады:

- Куда? Так может спрашивать только глупый ме-щанишка, который женится, только когда есть все: ме-бель, приданое, родительское благословение. Куда? Свет велик. Ты что же, думаешь: Рене, Адольф, Оберман или Вертер стали бы спрашивать свою даму сердца — куда? В удел нищеты или к славе, в ссылку или на королев­ский трон...

Я опустился перед ней на колени и стал целовать ее

руки, глаза, гневные уста.

- Приказывай, Мари. Я поступлю, как ты скажешь.

И на другой день, и на третий — Сад. Я не стану пе-речислять, святой отец, места, где мы встречались. Друзья, подруги, весь Париж были нашими союзни-ками, восхищаясь, как гордая королева из рода Фла-виньи — Бетманов — д'Агу снизошла к музыканту, о ко-тором даже доподлинно неизвестно, кто он — немец, венгр или цыган!..'

От матери у меня нет тайн. Я рассказал ей все. Они только покивала головой:

Знала я все это наперед.

Знала? Откуда? Ведь всего раз или два говори-
ла с Мари!

Матушка улыбнулась скорее для того, чтобы скрыть слезы.

— Знала, сынок... И теперь ты уже бессилен что-ни­
будь поделать. Ты — мужчина. Должен взять ее за се­
бя — вместе с ее счастьем и несчастьем...

На следующий день я сказал Мари: матушка не воз­ражает. Мари держала в руке чашку. Мы были с ней в Саду. От неожиданности она выронила чашку, потом за­прокинула свою красивую голову назад и залилась гром­ким смехом. А когда с большим трудом успокоилась, спрашивает:

Так, говоришь, матушка не возражает?

Нет.

А с чем, собственно, она согласна?

С тем, что мы поженимся.

Мари села к садовому столу, помолчала, потом по­дошла к каменному забору и принялась звать:

— Луизон, Луизон! Идем, детка, погода портится.—
Затем, медленно повернувшись ко мне, сказала:—Нет,
я не хочу выходить за тебя. Было бы очень странно: гра­
финя д'Агу и... Франсуа Лист!..

Исповедь закончилась уже на рассвете. Ламенне не произнес ни слова ни во время исповеди, ни в ее конце. И только когда Ференц упавшим голосом обронил: «Хо­чу, наконец, чистой жизни»,— аббат возразил: «Чистую жизнь каждый должен создавать себе сам».

А утром Ламенне отвез Ференца в маленькую хи­жину на краю леса по дороге на Сен-Пьер. Здесь на­шел приют беженец из Лиона, города, где войска и

жандармы жестоко подавили восстание ткачей. Осажденные рабочие ткацких фабрик вооружились чем могли и целую неделю отражали атаки штурмующих батальонов.

Ференц долго молчал, выслушав страшную повесть,

потом, обретя снова дар речи, промолвил:

- Надо бы дать концерт в помощь этим несчастным.

Аббат гневно потряс бронзовой головой:

- Не надо им милостыни, сынок. Ты обязан им го-

раздо большим. Сохрани память о них в своем сердце.

И увековечь их образы так, чтобы и другие увидели и

слышали их страшную кончину, чтобы вечно горели

перед ихглазами четыре огненные буквы: Лион!

Пока Лист пишет свое новое произведение «Ли­он» под девизом восставших лионских ткачей: «Жить в труде или умереть в бою», он все сильнее ощущает, как Париж стремительно удаляется от него в прошлое. Если бы сюда перевезти еще и матушку, книги и набро­ски композиций, может, ему уже никогда больше и не понадобился бы огромный город. И только желание ви­деть Мари, говорить с нею не уходит в прошлое.

Горячо кипит работа, рождается «Лион», множатся шеренги нотных строк. Но вот прилетает письмецо, все­го несколько слов: «Вы мне нужны! Мари»,

Ламенне не удерживал его, да это было бы и беспо­лезно. Несколько слов за несколько мгновений повергли в руины все, что двое мужчин таким упорным трудом создали за эти месяцы. А ведь они были убеждены, что построенная ими крепость устоит перед любыми атака­ми женщины.

День спустя Ференц уже у нее.

Что случилось, Мари?

Тяжело больна Луизон. Мать говорит: бог нака­
зал меня за мои грехи.

Ваша матушка знает о нас?

— Все.

Вы рассказали или она сама догадалась?

Не помню. Потому что это не имеет для меня зна­чения. Сейчас нужно, чтобы ты был рядом. Без поддерж-ки я не вынесу своего окружения. Чувствую, что все во-

круг обвиняют одну меня в болезни девочки. Все: муж, мать, брат. И может быть, даже сама Луизон.

Неделю спустя Луизон — по крайней мере с виду-поправилась и стала снова играть в саду. Они снова си-дят на террасе, слушают долетающий издали стук мяча о стенку, обрывки слов и фраз гувернантки-англичан-ки. Они снова любят, забрасывают друг друга письма-ми, прозвищами и нежными именами, шутками и страст-ными клятвами.

Ференц, конечно же, не забывает дней, проведенных в Бретани,— общество Ааменне, счастливый экстаз тру-да. И все же ему вновь хорошо здесь, в Париже, возле Мари, среди людей, где его узнают на улицах и, обора-чиваясь, шепчут им вслед заговорщицки-сочувственно-«Лист и Мари д'Агу».

Радостно слышать бушующего, как вулкан, Берлиоза-

— Теперь мы со Шлезингером ⁴. Будем издавать Ли­
ста и Гейне, Жорж Санд и Сент-Бёва...

Ференц спрашивает друга, над чем тот работает, и Берлиоз показывает ему новую партитуру: «Гарольд в Италии». Лист быстро пробегает ее глазами, садится к роялю и начинает играть. Берлиоз по ходу оживленно поясняет:

— Вообще-то я писал это для Паганини. Особенно
партию солирующего альта. Маэстро прочитал, но без
восторга, выступать не пожелал. Не хочет заучивать.
«Состарился,— говорит,— и мозг напоминает до предела
набухшую водой губку». Больше уже не способен вобрать
в себя ни капли. Так что эту партию играет Уран.

Рояль умолкает, зато Берлиоз продолжает сообщать последние парижские новости:

— Россини больше не пишет. Зато Мейербер! Арии
из «Роберта-дьявола» распевает весь мир, черт бы побрал
всех этих лавочников, принявшихся сочинять оперы!
Ждал я, пока замолчат все эти Керубини, Спонтини и
всеобщий кумир Россини. Но Мейербера мне уж не пе­
реждать! Этот всех нас переживет. Он и столетним стар­
цем будет еще исторгать из себя нотные знаки. Он
как повар: однажды выведал вкусы своих клиентов и те­
перь печет, печет свои блины. Лучше него сейчас никто
не знает развратных парижских сластолюбцев. И он пич­
кает их всех. Знает, кому нужно написать дуэт с подлив­
кой, кому финал под зеленым горошком, с шампанским

в конце. Проклятие! Что уж тут поделать бедному фран-цузскому композитору в окружении стольких итальянских поваров? Но я сейчас начал работу над новой оперой. Мой «Бенвенуто Челлини» будет такой бомбой, которая выметет из музыки все эти поварские династии.

Два дня никаких вестей от Мари. На третий Фе-ренц отправляется сам. Узнав от горничной, что снова очень тяжело больна Луизон, он думает попросить мать съездить к Мари, чтобы та поняла: не возлюбленный торопит ее нетерпеливо, а обеспокоенный добрый друг.

Наутро сильный стук в дверь. Гонец от Мари? На пороге двое неизвестных. Один — коренастый, плечистый, судя по всему, никогда не носит шляпы: загорелый как вождь краснокожих. Но глаза по-детски добрые, приветливые. Другой — мужчина весь в черном, на ли-сабельный шрам, на лоб ниспадает черная как смоль прядь. Рот Цезаря. Королевская стать. Удивленный Фе­ренц приглашает незнакомцев войти.

— Чем могу служить? — спрашивает он.

Гости торжественно представляются:

Граф Шандор Телеки...

Князь Феликс Лихновский.

Прямо тут же, в передней, гости излагают цель своего прихода: им нужен секундант для поединка. Князь Лих­новский дерется на днях на дуэли и хочет иметь секун­дантами двух венгров: графа Телеки и Ференца Листа.

Графа Телеки родители отправили учиться филосо­фии в Гейдельберг; он же при посредничестве Лихнов-ского предпочел поступить на службу к принцу дон Кар-лосу Мария Хозе Исидоро де Бурбон, претенденту на трон Испании. Вскоре любителей приключений схвати­ли, бросили в тюрьму и, вероятно, казнили бы, если бы не Инженер Лессепс, который, подкупив стражу, помог им бежать из тюрьмы, сесть на корабль и добраться до Парижа. И здесь они встречают — кого бы вы думали? — генерала Монтенегро, того самого предателя, что выдал их в руки палачу. Князь Лихновский надавал подлецу пощечин, а теперь их ждут два других секунданта и Мон-тенегро в Булонском лесу для поединка не на жизнь, а на смерть.

Дождливым утром противники прибыли на лесную полянусбросили пальто, рубашки и, голые по пояс, на-чали бой. Князь двигается спокойно, элегантно, уклоня-

ется от свирепых ударов Монтенегро и наносит удары сам — не лезвием клинка, а плашмя. Очень быстро лиц о генерала, его голые плечи и грудь покрываются дюжиной багровых полос, словно противник сек его кнутом. Секунданты протестуют: «Не по правилам, ваша светлость!» Лихновский делает клинком «подвысь», а затем со страшной силой опускает клинок на генеральское поросшее густым волосом плечо.

Скрыть слухи о дуэли не удается. Надо что-то пред принимать для спасения Лихновского. И Ференц сам от-правляется к министру внутренних дел. Аудиенция не из приятных. Министр, очень сердитый лысый господин прямо на пороге встречает посетителя гневной бранью:

— Можете не представляться. Я знаю вас. И в какой-
то мере даже ценю. Но не одобряю, когда артист, кото-
рому его величество, наш король, оказал в свое время
такое внимание, сейчас впутывается во всякие истории.
Сен-Симон... Ламенне... И наконец, эта эмигрантская
авантюра... с дуэлью, кровью и политическими неприят­
ностями. Его величество никогда не поощрял притязаний
Карлоса на испанский трон, и правительство его величе­
ства не станет укрывать у, себя карлистских авантюри­
стов. Князя и вашего соотечественника мы выдворим из
страны. В Испанию. В руки их законных судей.

Ференц посмотрел на гневного лысого человечка.

В самом деле?

А что же нам еще делать с ними? Еще накличут
беду на Францию...

А сами будете продолжать трубить повсюду, что
Париж — великая матерь всех ищущих приюта...

Разгневанный человечек смутился и принялся смор­каться.

Так что же нам с ними делать?—уже почти до­
верительно спрашивает он.

Если позволите, пусть останутся здесь. Под мою
ответственность.

Известие от Мари пришло. Всего в двух словах: «Умерла Луизон».

Затем в один из вечеров, когда Ференц работал над своей революционной поэмой «Лион», в комнату загля­нула мать.

— Мари,— сказала она.

Она вошла вся в черном. Откинув вуаль, подставила

щеку.

— Поцелуй меня, друг мой.

Ференц помог снять ей пальто и усадил в единствен-ное кресло в комнате. Спрашивать не решился — ждал, пока Мари заговорит сама. Наконец после долгого мол-чания:

Луизон умерла. И ее маленькая могилка прошла огромной расселиной через мою жизнь. Ее отец не толь-ко глуп, но и бессердечен и беспощаден. О брате своем, Морисе, не знаю, что и сказать. Луизон была не только моей единственной, но еще и одной из наследниц иму-щества трех родов: Флавиньи, д'Агу, Бетманов. Рядом со мной в этот час был лишь один человек: моя мать. — Вы не позвали меня,— робко заметил Ференц. Мари подняла взгляд на него. Странный взгляд — в нем нет выражения печали. Он холодный, почти нена­видящий.

— А ты должен быть рядом со мной теперь.
Можешь располагать мною, Мари.

— Завтра я с мамой уезжаю. Пока в Швейцарию, в
Берн. Я предлагаю тебе присоединиться к нам в Берне.

А там: арrеs moi le deluge *!

Короткие переговоры с матушкой по денежным де­лам. Ференц не разрешает Анне трогать ее личный «зо­лотой запас», который скопил еще покойный отец и дер­жал в казне Эстерхази. Эти деньги неприкосновенны. Он выкладывает на стол квартирную плату за полгода впе­ред и еще столько же на прочие расходы. Учеников просит предложить Шопену, Хиллеру, Герцу и мадам Плейель. Почту велит пересылать пока в Берн, в Ноtе1 des Ваlances. Анна не плачет, не причитает, но это сто-ит ей огромных усилий. Чутье — да что там! — все ее существо подсказывает ей: удержи сына, удержи! Он же еще не видал жизни и уже губит ее. Мари старше Ференца на шесть-семь лет. Или даже больше. Кто знает? Со скандалом порывает она с семьей. Общество отвернется от нее, а она тащит за собой в пропасть еще и юного Ференца. Но Анна молчит: не из трусости, не из страха. Просто поняла: сын должен ехать.

* После меня хоть потоп! (фр.)

Старинный швейцарский городок, который проспал и средневековье и Возрождение и только сейчас начинал пробуждаться. Ференц остановился в той же гостинице что и дамы.

За обедом они вместе. Маркиза Флавиньи больше не изображает аристократку: она плачет откровенно, не стесняясь, как это делала бы любая крестьянка, видя, как ее дочь идет навстречу своей погибели.

Вечером неприятный разговор втроем. Собственно, говорит одна Мари.

— Мама тихо-мирно возвращается в Париж. Здесь свою миссию она выполнила. Дома, к сожалению, ей предстоит решать более сложные вопросы — начнутся сплетни, клевета. Вам, мама, не останется ничего другого как молчать. Ваше прошлое и прошлое Мориса безу­пречны. Свое я защищу сама! —говорит Мари и быстро поправляется:—Мы защитим сами.

На другой день маркиза уезжает. Едва за ней захло­пывается дверца дилижанса, уезжают и они — в Же­неву.

Они снимают квартиру на рю Табазан, с видом на Юрские Альпы. Ференц наносит визит вежливости Же­невской консерватории. Собираются все профессора и преподаватели. На знатного гостя смотрят, как, навер­ное, глазели жители острова Эльбы, когда туда в ссылку привезли Наполеона. Но вот удивление сменяется воз­гласами восторга, едва Ференц сообщает, что он охотно взялся бы преподавать в консерватории. Когда слух этот проникает в город, там начинается суматоха: еще бы, музыкальный Наполеон, сосланный на Женевский полу­остров, повелитель царства музыки, собирается давать уроки в здешней высшей музыкальной школе.

Не обрадовалась этому только Мари. Со времени отъ­езда из Парижа она обнаружила в себе такую черту ха­рактера, о существовании которой она и сама не подо­зревала,— ревность. И новые полчища учениц только питают ее. Любимица Шопена, графиня Мария Потоц­кая, в один прекрасный день объявляется в Женеве -пути любви и искусства неисповедимы — и просит Фе-ренца принять и ее в ученицы. Появляется и вечно стран-ствующее семейство Бельджойозо: все еще опасная кра-

савица герцогиня и ее два братца (певцы-любители). С их приездом возрождается возникшая еще в Париже традиция устраивать домашние концерты. Прикатила ма-демуазель Мюссе, младшая сестра поэта. И тоже выра-зила желание учиться у Листа.

Юный музыкант, мечтавший о некой долине Обер-

мана, о тишине и одиночестве, об уходящих в небо гор-

ных вершинах, о деревьях, дарующих покой, о ледяных родниках и зеркальных горных озерах, вдруг замечает, что живет в точно таком же водовороте, как и у себя до- ма, в Париже. Не только ученики, но и новые друзья

окружают вниманием двух ссыльных. Из всех новых приятелей особенно выделяется Адольф Пикте, ученый, знаток кельтский и древнеиндийских языков, не только ходячая энциклопедия всех тех наук, которыми не смог заниматься в годы своих юношеских странствий Ференц, но и интересный человек. В нем нет и следа выспренно­сти парижан. Он не клянется на каждом шагу и не чер­тыхается, не находит ежедневно «философский камень», открывающий вдруг все мировые тайны. Пикте сухо­ват, говорит неторопливо, взвешивая каждое слово, и напоминает Ференцу удильщиков с Женевского озера: не спешит, не дергает беспрестанно удочку, а терпеливо сидит на берегу великих таинств науки, ждет, пока заце­пится и повиснет на его крючке какое-нибудь из научных открытий. Пикте сухопарый, жилистый, как все альпи­нисты. Он и Ференца таскает за собой в путешествия по Альпам. Он прививает Листу терпение и прилежание — черты, которые, помимо вдохновения, тоже нужны в твор­честве.

Большинство новых произведений Листа пока еще в замыслах, но некоторые постепенно уже начинают при­нимать свою окончательную форму: «Лион», «Валлен-штадтское озеро», «Долина Обермана», «Часовня Виль-гельма Телля». И несколько импровизаций на мелодии чесен, подслушанных в горах у пастухов во время прогу­лок с Пикте.

Первый его критик — Мари. Увы, она пока может сказать только эти два слова: «Не понимаю». Да, Бона-парт фортепиано, сделавший своей плотью и кровью и демоническую музыку Паганини, и картинную яркость Берлиоза, и страстно-тихие признания Шопена, ищет теперь музыке что-то совершенно новое.

Лист преподносит женевцам один сюрприз за другим.

Отказывается от гонораров: «Буду преподавать бес-
платно».

Сближается с Жаном Фази, политиком и философом. Фази оказался слишком «левым» для парижской поли-ции и потому вынужден вернуться в свой родной город -

Женеву.

Лист посещает лекции Сисмонди, Дени, де Кандоля в университете.

Дает концерт в пользу итальянских революционе-ров-эмигрантов, поддерживая благотворительную кампа-нию, начатую герцогиней Бельджойозо. Крупные буржуа Женевы решают по-мелкому отомстить ему — они бойко­тируют концерт. Ференц, сдавший в жизни столько экзаменов, сейчас экзаменуется на самообладание и честность артиста: он не может бросить на произвол тех не­многих, что все же пришли на его концерт. И он играет почти пустому залу Бетховена, Вебера, Берлиоза, Шопе­на, а затем и свои дорожные впечатления, воплощенные в музыке, — «Женевские колокола», «Часовню Вильгель­ма Телля», музыку о восстании Лиона, и им овладевает счастливое чувство свободы.

Хотя он и гордится завоеванной с таким трудом сво­бодой, но все время искоса поглядывает он и на Париж: что говорят о них там?

Граф д'Агу, например, по поводу бегства Мари ска­зал: «Переживу!» — и повел плечом.

Семейство Флавиньи отреклось от своей «блудной дочери». А это означало не только моральный бойкот, но и полное лишение Мари материальных прав.

Парижская знать, с удовольствием предававшаяся грезам вместе с романтическими героинями и проливав­шая слезы над Манон Леско, теперь с возмущением от­вернулась от двух женевских беглецов. Нет для них ме­ста под солнцем, по крайней мере под солнцем Парижа!

А вот друзья выказали и верность и готовность по­мочь— Жорж Санд, Берлиоз, Шлезингер. Жюль Жа-нен, редактор «Ревю газетт мюзикаль», сказал: «Пиши. Не можешь появиться на улицах Парижа, так будь хотя бы на страницах его газет».

Лист сначала пишет странную и слишком смелую статью которая начиналась такими словами: «Сегодня, когда шатаются алтари и религиозные церемонии становятся предметом насмешек тех, кто поколебался в вере... "Марсельеза», доказавшая лучше всех индийских, китайских и греческих мифов силу музыки, и другие песни свободы должны стать образцом для создания новой религиозной музыки. Да, да, рабочие, батраки, ремесленники - сыновья и дочери народа будут петь именно эти

песни...»

Написал и сам испугался своих слишком смелых

ок Мари тоже внимательно прочла статью, сказала: Не тронь ты это осиное гнездо. Есть достаточно и дру-*их тем». Наконец он пишет вызвавшую всеобщее удив-ние статью «Положение артиста в наши дни». Объяв­ление войны! Отклики из Парижа не слишком благопри­ятные. Скорее враждебные. Кое-кто пишет: «Легко со­страдать своим бедным братьям по искусству, когда сам живешь как король...»

Мари ждет ребенка. Врач рекомендует ей больше от­дыхать, гулять. Но ей очень скоро надоедает такое без­дельничанье, и она принимается помогать Ференцу.

А Ференц между тем предлагает: «Во Франции раз в пять лет должны собираться на совет выдающиеся представители церковной, театральной и симфонической музыки и определять, что за минувшее пятилетие было создано выдающегося. Эти произведения и явятся осно­вой музыкального музея века; ввести преподавание му­зыки в народных школах, создать музыкальные училища во всех самых маленьких городках Франции, чтобы му­зыке учились не только те, кто будет создавать искус­ство, но и те, кто будет им наслаждаться». Редактор чувствует, что от этих строк вот-вот вспыхнут страницы газеты. Еще бы: их автор требует демократии в искус­стве!

18 декабря 1835 года, в канун рождества, рождается их первый ребенок, дочь. Девочку назвали Бландина. Стоит искристая, чистая швейцарская зима. Ференц пе­релистывает парижские газеты. И вдруг в сердце больно кольнуло. Сигизмунд Тальберг — новое чудо фортепиан-ной музыки. Тальберг — новизна и элегантность. Таль-

берг затмил всех, кто когда-либо садился к роялю. Тальбергу неведомы технические или музыкальные трудно-сти. Под его пальцами фортепиано превращается в чу-десную арфу, уносящую человека в сказочный мир, оза-ряет его редчайшим музыкальным даром, чистой, неру-шимой гармонией.

Перед Тальбергом склонились все: и друзья Листа, и «Ревю газетт мюзикаль», и критик Фетис, и Шлезингер

А что, если все правы? Что, если, пока ты пятнадцать лет собирался создать нечто совершенно новое, достой-ное эпохи, пока спорил с идеями Ламенне, искал краски у Паганини, знакомился с Гёте, создавал новый жанр-музыкальный дневник,— тем временем из сумрака не­известности вышел человек, который опередил тебя, пре­взошел и сделал ненужными твои искания, полные мук н тревог.

Возможно ли это предположение?

Мари дает смелый совет. Самый смелый, который может подать женщина:

— Поезжай в Париж и послушай его сам.

Пока Ференц добирался до Парижа, Тальберг уже уехал. Ференц отправился к Берлиозу, оказавшемуся на­стоящим, непоколебимым другом. Первый вопрос, раз­умеется:

— Как ты оцениваешь Тальберга?
Гектор говорит напрямик:

— Пианистов не люблю. Потому, наверное, так и не
научился играть на рояле. Я люблю музыкантов,— и,
одарив Ференца редкой на его лице улыбкой, повторя­
ет: —Музыкантов люблю. Таких, как ты!

Посещает Лист и Шопена. Пианист и композитор из Польши по-прежнему элегантен, изыскан, в блестящем окружении — князь Радзивилл, Фонтана, графиня Пла-тер, Потоцкие⁵. И все же Шопен уже не тот: в глазах лихорадочный блеск, одышка, кожа на висках прозрач­на, как пергамент, сквозь нее просвечивают синие жил­ки. Провожая Ференца к выходу, Фонтана говорит:

— Фридерик тяжело болен. Сначала думали, что
это нервы, но теперь все уже знают: слабы легкие. Шопе-
ну нужно покинуть Париж. О концертах нечего и ду-
мать. Боюсь, что и преподавание придется оставить.

Следующий визит к Эрарам. Молодой глава семьи точно так же предлагает любую помощь, как если бы был

жив сам старик Эрар. Салон Эраров всегда в распоря-жении Ференца Листа. Бесплатно. Ференц принимает предложение и устраивает концерт. Но не для широкой публики. Приглашает только близких друзей: Жанена, Шлезингера, Берлиоза, композитора д'Ортига⁶ и, конеч-но, аббата Ламенне. И критика Фетиса — audiantur et altesa pars *.

За несколько минут до начала концерта сотни экипа-жей заполняют все переулки возле дворца Эраров. Пять-сот человек просят, а вернее — требуют насмерть пере-пуганного швейцара (соблазняя деньгами, угрожая, раз-махивая рекомендательными письмами). Спустился вниз сам Эрар, но и он бессилен перед толпой: она сплощь состоит из сильных мира сего, перед которыми и ему полагается склонять голову. Что делать? Эрар велит отворить ворота, а сам спешит наверх, к Ференцу,— сооб­щить, что из домашнего музыкального вечера получает­ся настоящий большой концерт. Конечно, маэстро мог схватить пальто и шляпу и заявить: «Не буду играть!» Но решится ли он?

Несколько мгновений он обдумывает этот вариант, Но всего лишь несколько мгновений, потому что все за­тмевает, пересиливает желание артиста вступить в со­стязание с публикой, которая только что отвергла его, отреклась, и теперь ему предстоит заставить эту публи­ку признать его, своего недавнего любимца, настоящим избранником.

«Играю!» — решает он.

Он играет сонату Бетховена, незнакомый Парижу «106-й опус» ⁷.

Данте спускается в ад. Аллегро. Но какое аллегро! Оно начинается такими ударами молота, словно какой-то великан сотрясает ворота ада. После скерцо следует ада­жио. Конечно, публике хотелось бы чего-нибудь более жалобного, с настоящими сантиментами. Но тройная фу-га гигантским сводом нависает над залом, пульсирует и движется, полная тайн и неожиданных разгадок, му­зыкального раздумья, которое наполняет душу, погрузив­шуюся вместе с Данте в бездну ада, жизнью, страстью.