КАРОЛИНА 8 страница

С глубочайшей покорностью

и с благословения вашей милости

приветствует вас каноник Анжело Майо,

главный смотритель Ватиканской библиотеки».

Рим. 22 января 1839 года.

«Монсиньор!

Сегодня, почти после двухнедельного перерыва, я сно-ва встретился со знаменитым актером. Однако прежде чем перейти к подробному рассказу, представляю в ва-ше распоряжение некоторую скромную информацию, ко-торую я собрал с помощью прислуги в вилле Пурифика-ционе...

Итак, эта пара, живущая «в браке по совести», в год тратит более трехсот тысяч франков. Имущество, про-

исходящее из Франции и принадлежащее даме, приносит едва ли и пять тысяч франков. Между этими двумя людьми все чаще возникают трения. Противоречия осо-бенно обострились здесь, в Риме. Мужчину с восторгом окружают выдающиеся личности из интеллигентных кругов города. Среди них Ингресс, директор Виллы Медичи, то есть Французского института. Каждый день к Листу приходит Овербек ²¹ — вождь здешних назареев (об этом подробнее в дальнейшем), а также Шнор фон Карольсфельд, Бонавентура Дженелли, Вильгельм Ша-доф (также член секты назареев), сказочно богатый англичанин В. Олмерс, ирландский кардинал Виземан. Потом какой-то богач из России, князь Голицын, держа-щийся словно царственная персона. При нем флигель-адъютант в лице графа Виельгорского ²². Граф покупает и снимает в городе дворцы, нанимает музыкантов, уст-раивает концерты и балы-маскарады, прогулки и теат­ральные постановки. При этом он утверждает, что дела­ет все это по поручению и с одобрения князя. Частый гость в доме также художник Корнелиус²³ (он много раз писал портреты Листа), а также старый кардинал Мез-зофанти. Этот последний приветствовал артиста венгер­ским стихотворением. Перейдя к делу, сообщаю вам, что ежедневно вспыхивающие между супругами ссоры в ос­новном происходят из-за того, что Лист буквально все свое время посвящает друзьям, вместо того чтобы уха­живать за дамой своего сердца. Мадам каждому из го­стей дает злые клички: Виельгорского она называет «По­душкой» (весом он действительно уже превзошел цент­нер!), Ингресс у нее: «аршин проглотил», Овербек — «Христос с перекрестка» (у него рыжая борода и волосы до плеч, благодаря чему Овербек внешне напоминает нашего Спасителя) и так далее...

Но все это досужие разговоры. С точки зрения на­шего дела гораздо более важным является движение так называемых назареев, под влиянием которых явно нахо­дится Ференц Лист. Вначале несколько пояснений: на-зареи — художники. Они живут в монастыре святой Иси­доры, их идеологию лучше всего выражает Овербек: «Живи без притязаний, как апостолы и Иисус Христос! Долой всякую роскошь. Старайся жить так же просто, как труженики земли — крестьяне, пастухи, рыбаки. Будь прост и в труде. Ищи во всем простоту и набож-

ность. Грош цена бросающимся в глаза помпезности,
безупречномурисунку, изображению удивительных укра-
шений, если за всем этим нет горения и смысла всякого
христианского искусства, веры в бога и любви к че-ловеку».

Мой разговор с глазу на глаз с Ференцем Листом: «Вы не считаете, что назареи и их смиренная рево-

люция в искусстве могут иметь опасные последствия?!»

Он удивленно посмотрел на меня и ответил: «Над этим

я никогда не задумывался...» «А надо было бы задумать-

ся, маэстро! Ведь Овербек — если бы это зависело от

него, - терпел бы только одних сельских священников в

Святой церкви и разогнал бы всех каноников, архиепис-копов и кардиналов. Одним словом, помиловал бы толь-ко рядовых солдат Святой армии и лишил бы ее офице-ров. Лист, смело встретив мой взгляд, выдержал его: «Овербек — наверняка революционер. Но если он •— ре­волюционер, то и я — тоже. Я провозглашаю революцию против посредственности, лени и бездушного подража­ния, бессовестного и беспринципного лицемерия, бесчело­вечного равнодушия и убийственной глупости, словом, всех тех грехов, против которых поднял свой голос Иисус из Назареи, оставивший нам в качестве Вечного напоми­нания крест. Того, кто борется за справедливость, могут распять на кресте... но если он достаточно смел и готов выйти на бой, то одержит победу».

Рим. 10 марта 1839 года.

«Монсиньор!

Лист дал здесь четыре концерта подряд. Один — вместе с Франчилой Пиксис (это приемная дочь всемир­но известного пианиста), другой — на сцене Театро Ар-гентино, потом органный концерт в церкви Сан Луиджи деи Франчези. И, наконец, один концерт — для узкого круга во дворце князя Голицына, в котором артист вы­ступал один без оркестра и играл три часа подряд при неослабевающем внимании публики. Этот концерт про­извел на меня необычайное впечатление. Я попросил ма-эстро, чтобы он уделил мне время для очень важного, без свидетелей, разговора. По возможности я записал его точно. Вот он:

Вы выдающийся человек, выдающийся артист... Но есть опасность, что веру вашу затуманят ложные идеи!»

«Я — частное лицо,— отвечал он,— и говорю только от своего имени. Так что за все мои ложные идеи в ответе я один...» «Но ведь вокруг вас собираются лжепророки, которые заманивают нас в свои сети? Например - Ла-менне?» «У него я действительно многому научил... «Мы не хотим, чтобы вы отреклись от идей Ламенне, мы просим вас, чтобы вы познакомились и с нашими идея-' ми и поняли нашу озабоченность. Мы хотели бы, чтобы вы приняли участие в обновлении вечной Церкви. На нас произвела глубокое впечатление мысль, что вы хотите освободить искусство церковное от мишуры внешней

формы, оту мысль мы поддержали бы всеми силами.

После долгого раздумья Лист возразил: «Какую бы музыку я ни писал, на какие бы произведения ни вдох-новлял своих друзей — все это не изменило бы Рим. Рим должен решительно измениться для того, чтобы поро­дить новое церковное искусство. Вы хотите произвести революцию в искусстве в этом городе, где самый люби­мый проповедник — падре Пиацца. Этот патер каждое воскресенье говорит о том, что нужно бросить в костер все философские книги мира; он дискутировал с учены­ми в университете и ссорился с ними, когда они подверг­ли сомнению его утверждение, что земля — большая та­релка, вечная и неподвижная и солнце вращается вокруг нее. А вы мечтаете всерьез о какой-то революции церков­ного искусства, господин каноник!

С час назад я был у Овербека, и он чуть не плача жаловался мне, что распоряжением церковных властей разбили и убрали обломки фрески Святое Семейст­во, потому что босая Мадонна, видите ли, подрыва­ла авторитет святой церкви и добрые нравы... Нет, господин каноник, еще не пришло время, чтобы мы могли отважиться на какие-либо революционные шаги...»

Боюсь, что я потерпел поражение, Ваше Преосвящен­ство, и в печальном расположении духа заканчиваю свое письмо, посылая вам изъявление своего уважения и по­корности, и испрашиваю прощения и благословения.

Анжело Майо, главный библиотекарь Ватиканских Собрании».

Рим. Май 1839 года.

«Монсеньор!

Нижеприведенные строки — мое заключительное до-несение. К сожалению, докладывать особенно не о чем. Третий ребенок Ференца Листа и Мари д'Агу получил в крещении имя Даниель. Лист сказал мне, что как толь-ко семейные обстоятельства позволят ему, он покинет Рим. Сначала они направятся в Лукку, а оттуда, после небольшого летнего отдыха — в маленький рыбачий поселок Сан Россоре.

(Уважающий Вас А. М.)»

В семье Листов родился третий ребенок, сын Дани-Лето 1839'года семья провела в Сан Россоре. А за­тем снова странствия...

На 12 мая 1840) года назначена аудиенция в Букин-гемском дворце у королевы Виктории и принца Альбер­та Королева сразу же пригласила маэстро в музыкаль­ный зал. Ее величество играет в присутствии маэстро. Разумеется, в одно мгновение в зале собираются при­дворные, и следует продолжительная овация, после чего наступает очередь Ференца Листа.

Ференц играет на темы Россини, Беллини, Мейербе-ра и в заключение «Rule, Britania» *. Громче всех аплоди­рует королева. Это знак: придворным этикетом можно пренебречь. Следуют новые революционные шаги: ар­тист за одним столом с королевской четой! После блестя­щего вечера нанятый Листом экипаж возвращается в го­стиницу без седока: королева Виктория настаивает, что­бы маэстро ехал домой на лучшем четверике из Букин-гемских конюшен.

В гостинице портье в некотором замешательстве. Что случилось? —спрашивает Лист.

- Пока вас не было, ваше превосходительство, при­
ехала дама с тремя детьми, горничной и служанкой...
Мы возражали, но они все поселились в ваших апарта­
ментах.

Конечно же, это Мари!

- Дорогой друг,— Мари взяла Ференца за руку,—
я знаю, что и Чайльд Гарольду, и Рене, и Лелио —всем

«Правь, Британия» — английский национальный гимн.

им было удобнее странствовать по белу свету. Но мой Рене, увы, семейный человек, имеющий на руках жену и троих детишек. Ему никак нельзя забывать о них. А если он и забудет, мы тут как тут, чтобы напомнить ему о себе.

Ференц обнял, поцеловал Мари.

Я не видела тебя целый год...

Мне помнится, мы ссорились с тобой в последний
раз в Сан Россоре два месяца назад.

Хорошо, расскажи, что произошло за эти два ме­
сяца и за весь год тоже!

Я посещал соседние рыбацкие поселки, знакомил­
ся с морем, а ты ругалась и ругала все на свете:
утлую халупу, где мы остановились, пищу, от которой
у тебя нарушалось пищеварение и, разумеется, мо­
их корреспондентов, которые посылали сотни пи­
сем — из дома, из Будапешта, умоляя возвратиться на
родину.

Я же тщетно умолял тебя ехать со мной в Венгрию, но ты заявила, что в такой поездке нет никакой необхо­димости и все это всего лишь моя прихоть. Подобно то­му, как я уже был правоверным католиком, революцио-нером, сен-симонистом, бунтовщиком в Лионе, сейчас я

воплощающего в себе бунтовщика-венгра. Твое красноречие высекло из меня самые гневные искры, но мы не толь-ко ссорились, дорогая Мария, мы еще и оскорбляли друг друга. В результате ты, не простившись, схватив троих детишек, отправилась в Париж. А я в соответствии с со-

ставленной программой отправился в Вену. Здесь То-биас Хаслингер, владелец музыкального издательства и импресарио, принял меня и сообщил, что желающих приобрести билеты на концерты в Вене в десять раз больше, чем я собираюсь их дать. Хаслингер не кричит от восторга и не захваливает меня. Старомодный купец с пером за ухом и чернильными пятнами на ногтях, он сообщил мне, что занимается в своей фирме чистой бух-галтерией, на чем выгадывает всего лишь горстку гро­шей. Но на этот раз и он оказался восторженным энту­зиастом. Вместо запланированных трех утренних выступ­лений организовал шесть и, разумеется, много вечерних концертов. А затем с важным видом, вытащив перо из-за уха, попросил меня отречься от моих сумасбродств... Спрашиваю, о каких сумасбродствах он говорит? Оказы­вается, речь идет о моих транскрипциях произведений Шуберта и Бетховена, о которых я ему писал. Он боит­ся, что венской публике не понравятся песни и романсы Шуберта в переложении для фортепиано, те самые пес­ни, что поет божественный Фогль²⁴. Те самые опусы, ко­торыми еще не так давно дирижировал сам Бетховен... Мой ответ был коротким и ясным: «Дорогой Хаслин­гер, вы можете определять цены на билеты, писать тек­сты для афиш и распространять пригласительные биле­ты, но меня с вашими вопросами оставьте в покое!» Оставил в покое. Но перед концертом так дрожал, слов­но это ему предстояло выступать перед публикой. Ска­жу честно: перед началом концерта (я играл «Пасто­ральную» симфонию Бетховена) в зале стоял ледяной холод. А в первом ряду сидит, скрестив руки на груди, Шиндлер и всем своим видом показывает, что он не про­сто один из многих посетителей концерта, а полномочный представитель умершего гиганта. И судит он точно так, как если бы свой приговор выносил сам Бетховен. Не хочу долго распространяться, все же успех оправдал мой дерзкий шаг. То же самое случилось и с песнями Шу-берта. «Лесного царя» мне пришлось исполнять трижды, несмотря на то, что публика еще помнила божественно-

го Фогля. А может быть, именно потому? Ведь те, кто помнил Фогля, клялись, что в звуках рояля они слыша- ли даже его голос... Но не стану хвастаться, лучше рас- скажу об обычных, простых фактах. Хаслингер! Гусиное перо все так же взволнованно трепещет за ухомбравого предпринимателя, и пальцы его в чернилах. Но теперь эти пальцы сжимают мне руку. Он шепчет: «Собирается прийти Камилла Плейель. Люди рассказывают о ней чу-деса!» Помимо моей воли набегают воспоминания: Гек-тор, любитель пива Киллер и утонченная тогда еще -мадемуазель Мок, которая одним смычком играласра-зу на сердцах трех мужчин. Я а тот же день навестил' ее. Камилла очаровательна. Говорила со мной таким дру-жеским тоном, будто мы только вчера расстались. На другой день приватный концерт в доме Палфи. Можешь себе представить, что за сенсация: Камилла у рояля, я переворачиваю для нее ноты. Ты знаешь, что я обожаю сцену, овации и вообще люблю выступать перед публи­кой. Но здесь я сдержался, решил, что не буду конку­рировать с прекрасной парижанкой.

Сигара Мари вспыхивает, потом она говорит:

— Конечно, интересно было бы знать, что произо­
шло после концерта?! Хотелось бы услышать и о том,
Ференц, как в конце концов тебя поделили между собой
эти дамы?! Как я слышала, одновременно с мадемуазель
Мок графиня Сидония Ревицки также усердно плела ни­
ти дружбы с тобой!..

Ференц продолжает:

— Все эти сплетни возникли по одной, увы, причи­
не. Я заболел, и симптомы моей болезни были таковы,
что врачи не могли в ней разобраться, а только топ­
тались вокруг моего ложа: на коже у меня появилась
какая-то сыпь, и лекари, не найдя иного лекарства, по­
советовали завернуть меня в мокрую простыню, что
повлекло за собой угрозу воспаления легких. Графиня
Сидония действительно помогла мне, но клянусь тебе де­
визом кавалеров Ордена подвязки: «Пусть тебе будет
стыдно, если ты считаешь, что я думаю о чем-то дур-
ном». Поправившись, я осуществил свою давнюю мечту:
приехал в Братиславу, древнюю столицу моей родины,
где короновались наши короли. Венгерский парламент
как раз заседал в это время, но, узнав о моем приезде,
прервал заседание и выслал делегацию из представите-

лей высшейзнати встречать меня на пристани. Пред-ставь себе, дорогая, картину Делакруа «Восток во всем богатстве: господа с кривыми саблями на поясе, с плю-мажами на головных уборах, в бархатных ментиках, с золотыми цепями на груди, украшенными драгоценны-ми камнями, ценою в целое состояние. А их удивитель-ные кони с такими седлами, продав которые можно бы-ло бы купить целые имения, а может быть, даже импе-рию! Кроме всего прочего — это замечательные люди, воины, каленные в боях, с обветренными и опаленны-ми солнцем лицами, умеющие рубить, охотиться. В об-щем и целом, можешь себе представить, что это была за депутация?! Имена уже все перепутались в моей го-лове, но знаю, что там были представлены все три рода Эстерхази, Сечени, Фештетичи, Баттяни, Фаи и мно-жество других, которые восторгались, кричали ура, по­жимали мне руку, а иные целовали меня. Одним словом, все, как принято в таких случаях!..

Лицо Мари вновь освещает огонек разгорающейся в

темноте сигары::

- Странный ты у меня революционер, мой милый

Ференц! Как-то все время у тебя получается, что, не­смотря на твои демократически-якобинские убеждения, ты стараешься поддерживать связь с королями, короле­вами, графами, герцогами, словом, со всеми теми, кото­рые стоят на царственной трибуне, а ты появляешься перед ними на сцене и раскланиваешься. Один. Без еди­номышленников. В царственном одиночестве, Ференц смущенно улыбается.

...В то время появилась интересная статья в газете «Пештер Тагблат». Автор ее выяснил, что в шестидеся­тых годах XVII века тогдашний наместник короля Дёрдь Турзо отправил дружеское письмо некоему Гаш-пару Листу, в котором он называет его не только своим приятелем, но и соотечественником.

- Очевидно, этот Лист и был моим предком. А вообще-то нужно знать и понимать венгров. Если знатные и стояли на трибуне, то люди из простого народа приходили ко мне в гостиницу и крепко жали руку, по-братски целовали меня. Они говорили мне, что им не нужно проводить гениалогические исследования, для них достаточно простого общения со мной, чтобы понять — я из их числа, из народа. Голубая кровь и принадлежность

моя к дворянству и мое героическое прошлое— все оценивается по моему поведению. Разумеется, нельзя забывать, милая Мари, что в такие мгновения человек не может сохранить полную трезвость рассудка. Постоянные рукоплескания, торжества, визиты студентов, ремесленников, духовенства и профессоров Братиславского университета. Школяры и офицеры местного конного полка — все они навещали меня, и все это бесконечное празднество на меня действовало, как крепкое словацкое пиво. Я могу признать, но стыжусь всего этого, я пытал-ся найти самого себя, но чувствовал, что растворяюсь, исчезаю, словно маленькая капелька в огромном потоке воды в этом море славословящих, бряцающих саблями, звенящих шпорами и выражающих свои чувства только в суперлативах людей.

Затем последовали боготворительные общества: ка­толики и евангелисты, буржуа и магнаты (от этих тоже не убежишь). Я играл на фортепиано, произносил речи по-французски (ты наверняка высмеяла бы меня). Я про­бовал, Мари, говорить даже по-латыни, одновременно прислушиваясь к своему произношению. Значит ли это что я вновь обрел свою родину? Множество тостов, вы-хваченных из ножен сабель, цветочных гирлянд на шее, делегации от женских обществ и союзов, хвалебных га­зетных статей... Вечером сижу в Казино один-одинеше­нек, на втором этаже, в Зеленом зале, как вдруг вры­вается какой-то бородач. Представляется: граф Иштван Сечени ²⁵. Говорит быстро, спешит, как всегда:

— Надо научить венгров любить настоящую музы­ку — Моцарта, Мейербера. А вам, Маэстро, предстоит научиться венгерскому, как пришлось это сделать в свое время мне. Научиться, чтобы потом развивать его даль­ше, сделать его не только орудием политических дискус­сий, но и языком поэзии и философии, который способен был бы соперничать с развитыми языками Европы...

Несколько дней спустя, в Пеште, я познакомился и подружился с Анталом Аугусом, секретарем губернской управы губернии Толпа и дирижером Ференцем Эрке-лем — мрачноватым, немногословным человеком. Эркель отлично говорит по-немецки, владеет французским и ла­тынью. Я сказал ему, что хотел бы выучить несколько красивых венгерских песен и взять их с собою в европей­ское турне. Я уговорил его сесть к роялю и сыграть мне

три-четыре песенные мелодии. Сел, начал играть и разо-шелся так, будто уже и не рояль играет, а целый оркестр звучит и сапоги со шпорами звенят по комнате под его музыку. И наконец, как гроза с громом и ливнем, музы-ка обрушилась на землю, и конница понеслась, запели боевые трубы и фанфары. Не усидел я, вскочил, — Что это было?—спрашиваю. А он посмотрел на меня с таким сожалением, что у меня сердце заныло, — Как? —говорит.— Вы и этого не знаете! Это же

«Марш Ракоци» ²⁶.

— Спасибо за урок,— отвечаю. Сажусь к роялю и

играю ему сразу этот же марш. Он пожимает мне руки,

говорит:

— Отлично. Никогда не поверишь, что этому не предшествовали ни долгие упражнения, ни подготовка......Больше я с Эркелем не встречался вплоть до сво-его первого концерта 27 декабря 1839 года в огромном Зале редутов, где собиралось около тысячи человек. Ис­полнял фантазию на тему мелодий «Пуритан», песни Шу­берта. Потом последовали несколько дней чествований. Нарядили меня в народный венгерский костюм, избрали почетным гражданином города Пешта, устроили факель­ное шествие, пытались выпрячь лошадей и на себе увезти экипаж в Казино, а также отправить к императору про­шение, подписанное самыми высочайшими чинами Венг­рии, о пожаловании мне дворянства. Но я отговорил их и предложил взамен создать фонд на оборудование На­ционального театра и на строительство консерватории. Несколько тысяч форинтов я пожертвовал на различные фонды и благотворительные учреждения, а потом сел за рояль и стал играть «Марш Ракоци» и старинные вер-бункоши, которые слышал еще от Яноша Бихари. Наси­лу смог освободиться потом от земляков, да и то через задний выход с помощью моего друга детства Франкеи-бурга и Эркеля.

Куда теперь? Молча ведут меня в какую-то корчму. Музыка. Прислушался. В соседнем зале играют цыгане, Эркель говорит:

— Теперь слушайте внимательно, сударь. Играет ма-

стер, какого не всюду сыщешь. Двадцать с небольшим, а

забивает всех стариков. Такие вариации придумывает

на любой мотив, что просто диву даешься. И к тому же

хорошо подготовлен как музыкант. Талант, пламенное

сердце и стальные пальцы. В другой стране, может, и новый Паганини получился бы из парня...

Вошли в большой зал. Примаш *, завидев Эркеля, по-спешил нам навстречу.

— Ференц Лист, Ференц Бунко,—представил нас
друг другу Эркель.

Бунко почтительно поклонился и вернулся к своему ансамблю, начал играть. Как-нибудь я тебе исполню эти мелодии,— пообещал Ференц Мари.— Одна особенно грустная песня мне хорошо запомнилась. Перевести ее на французский или немецкий так и не смогли. Помню только первые слова: «Майский жук, желтый жук... А Бунко, видя, как нам всем троим нравятся эти мело-дни, играет их одну за другой. «Утица в камышах», Ми-лая, дверь отопри». Тут у молодых появилось желанне поплясать. Столы в сторону, Бунко выходит на середи-ну круга и начинает играть что-то такое, от чего у че-ловека ноги сами в пляс пускаются. Это чардаш!

Почему же по всей Европе знают только тироль­
ский танец да польку? — говорю я ему. А он лишь пле­
чами пожимает.

Я предложу, меня высмеют. А вашего одного сло­
ва достаточно, чтобы чардаш стал в салонах всей страны
модным танцем.

Были в его словах и упрек и уважение. Я попытался оправдать его надежды. На следующий день на торже­ственный вечер пригласил всех, кто может служить с пользой делу венгерской музыки. Первое: организация консерватории и второе: надо собрать лучшие песни на­шей страны в такой букет, чтобы музыкант и любитель музыки из любой страны склонил голову перед ними...

...Под крики «ура» я сказал всего лишь, что я уже начал собирать эти песни, и венский издатель Хаслингер уже заключил со мной контракт на выпуск их отдель­ным сборником... Едва дали возможность сказать о третьем пункте, что мой друг Ференц Эркель заканчива­ет свою новую оперу «Мария Батори» и осенью готовит­ся показать ее на театре, и пригласил поддержать ее всех композиторов и певцов. А когда овация улеглась, я пе­решел к четвертому пункту: создадим венгерский танец-

* Примаш — первая скрипка и одновременно дирижер цы- ганского ансамбля (венг.).

Еще не успели старики опомниться, как молодежь уже принялась отплясывать замечательный чардаш. А потом выкатили рояль и уже два Ференца — Бунко и я!—

принялись играть танцорам.

Потом мне преподнесли сшитый специально для ме-

ня национальный костюм?

— И какой же венгерский костюм? — полюбопытст-

вовала Мари.

— Отличный костюм: вишневого цвета доломан, се-ребром обшитый жилет и синие шаровары. 4 января 1840 года я давал концерт в Национальном театре. По такому случаю нарядился в этот шедевр работы пешт-ского мастера господина Коштяла. После концерта граф Фештетич вручил мне саблю в ножнах изумительной ра­боты лучших венгерских ювелиров... За окном уже совсем рассвело...

Наутро все же состоялся неприятный разговор.

— Как долго ты собираешься оставаться в Лондоне, Мари?

— Как ты, милый...

— Здесь, в Англии, это невозможно. Все может за­
кончиться громким скандалом. Это не Италия, тут не по­
могут ни твой графский титул, ни слава. Лучше, если мы
найдем подходящую квартиру где-нибудь на окраине
Лондона.

—Хочешь упрятать меня подальше?

—Не хочу, но вынужден. Если желаешь, я откажусь
от турне по Англии.

— Этого ты не делай. Нам нужны деньги. Я посе­люсь в провинции.

— Ричмонд? Там живут несколько моих хороших
Друзей. Ричмонд подходит?

Мари пожимает плечами.

— Ричмонд, или чертово пекло. Для меня это одно и то же.

Лондонский издатель Вессель выпустил избранные

сочинения Шопена. Теперь выясняется, что эти опусы

никому не нужны и желтеют среди других кип бумаги

на складе. Не удалось продать ни одного экземпляра.

Только Лист может спасти дело. Один вечер шопенов-

ской музыки в Лондоне — и двести золотых луидоров,

вложенных в издание, спасены. И будет реабилитировано имя Шопена в глазах английской публики Надо помочь другу!

В антракте Листа посещает в артистической уборной Мошелес.

— Всего три дня назад я играл концерт Вебера в за-

ле на Ганноверсквер. Но признаюсь: ваше исполнение

ни с чем не сравнимо.

Ференц кланяется.

А убеленный сединами Мошелес, спокойно и при-

стально устремив прищуренные глаза на молодого кол-легу, испытующе разглядывает его.

— Об одном хочу спросить: у вас множество велико-
лепных музыкальных идей, так почему же вы пользуе-
тесь для своих фантазий, вариаций, парафраз чьими-то
мелодиями? Беллини, Доницетти, Мейербер, Пачини,
Шуберт и так далее. Вы призваны к большему. Для
больших глубин и высот. Так все же — почему?

Ференц сидит возле фортепиано для упражнений в артистической. Он быстро опускает крышку, прохажи­вается несколько раз взад и вперед по комнате, роняя слова:

— Сколько себя помню, я всегда в концертах, среди
артистов, в кругу публики. Я люблю людей. Но за по­-
следние годы я убедился, что публика жаждет самых
дешевых эффектов. И эту ее жажду утоляют самые вы-­
дающиеся актеры: ну кому охота плыть против течения?
Куда удобнее отдать себя воле волн. А я, еще будучи ре-­
бенком, решил встать на борьбу с низкопробным искус-­
ством. Вам угодны парафразы? Пожалуйста! Но тогда я
исполняю вам «Дон Жуана»! Нужна фантазия? Со ще-­
кочущими нервы арпеджио и веселенькими трелями?
Получите и их. Но только вместе с Шестой симфонией
Бетховена. Grande FAntasie и бравурные вариации? Мо-­
гу и это, но к ним я добавляю «Лесного царя» и «Марга-­
риту за прялкой». Один из моих учителей, аббат Ламен-
не, говорил: артист, которому успех мешает видеть даль-­
ние и высокие цели, недостоин звания артиста…

Турне по Англии принесло Листу большой успех, но мало денег. И он отправился в Ричмонд, где его ждала семья. Но судьбе было угодно, чтобы по дороге в Рич-

монд почтовый дилижанс свалился в придорожную ка-наву, и для Ференца это кончилось сильным ушибом левой руки и вывихом лучезапястного сустава.

Что за дурацкая идея была поселиться в этом огром-

ном, неотапливаемом доме? Какой бред был ездить с цы-

ганским табором по всей Англии, когда по меньшей ме-

ре пять контрактов привязывают его к Лондону, а у не-го в доверение теперь еще и повреждена рука? И другие контракты: Брюссель, Париж, Германия. А он торчит в Ричмонде с больной рукой. Может, лучше уехать в Пешт? Сказать землякам: не ищите себе директора кон-серватории. Я берусь за это: буду у вас директором, пре-

подавателем, артистом, патриотом — всем.

И снова мысленно Лист возвращается в Венгрию.

… Император Фердинанд все же отказал моим венгер-

ским покровителям, просившим для меня дворянское зва­ние А я? Я продолжал свое нелегкое путешествие на почтовых—в Дьёр, Шопрон, Прессбург, оттуда в До-борьян. Разумеется, посетил и наш старый дом, комна­ты, где когда-то жил с родителями. Вспомнил отца. И только теперь понял, сколько героизма нужно было отцу, чтобы из этого грязного, заброшенного хутора до­браться до Парижа! Славные доборьянцы устроили праздник с танцами в честь своего знаменитого земляка, который закончил празднество раздачей денег.

Перед отъездом в Вену граф Сечени вручил мне па­мятный кубок из золота. В Вене нужно было быстро уладить множество дел: решить вопрос о переиздании «Венгерских напевов», которые я думаю в дальнейшем именовать «Рапсодиями». Далее издатель Хаслингер со­общил, что снова собирается устроить концерт в Зале редутов. На этот раз собралось около трех тысяч чело­век. Перед самым началом появилась императорская чета в сопровождении принцев крови с неизменным выраже­нием скуки на лицах.

Концерт продолжался более двух с половиной часов.

Я встал от рояля, давая понять, что вечер окончен. Не тут-то было: овации, зрители требуют импровизации.

Начали собирать записки с пожеланиями публики. Жюри постановило: главная тема — австрийский гимн «Gott evhaltе», затем менуэт Тальберга, на третьем месте мелодия венского музыканта Иоганна Штрауса. Один из членов жюри, правда, запротестовал, заявив, что не счи-