КАРОЛИНА 7 страница

Тито Рикорди — образованный коммерсант. Он знает, что любой восторг однажды проходит. Восторг нужно вовремя поддержать какой-нибудь сенсацией. И он объявляет праздничный концерт. Участники: Мортье, Пиксис, Шоберлехнер, Оррицжи ¹³, Лист и находящий-ся в Милане проездом Хиллер. Шестеро музыкантов играют одновременно на трех роялях — на каждом в че-тыре руки. Исполняют красивейшие мелодии из «Волшебной флейты» Моцарта.

После концерта — недолгая беседа с Хиллером. Он только что из Парижа и полон столичных новостей. Фе-ренца больше всего интересует Шопен.

— Санд ухаживает за больным Фридериком как се-стра милосердия,— рассказывает Хиллер.— Сейчас она уехала с ним на Майорку. Врачи говорят, что морской воздух может излечить чахотку...

После «Концерта шести» Россини приглашает его на свой домашний музыкальный вечер. В салоне Россини встречаются известнейшие певцы, дирижеры, поэты, крупнейшие политики и банкиры. Но всех их затмевает Лист, бегло говорящий по-французски, итальянски и немецки, Лист — великолепный музыкант, Лист — кра­савец мужчина.

И все же именно на этом вечере Россини наносит ему рану, которую долго потом не может залечить даже время. Между Россини и Листом состоялся такой диалог:

— Не слишком ли много вы работаете, Лист?

— Ровно столько, маэстро, сколько приказывает мне потребность, а вернее — страсть.

— Вы знаете, что вы гениальный человек...

Никогда не решился бы дать самому себе такую
характеристику.

- Я сказал бы больше того: вы — сам гений. И тем
не менее из вас не выйдет ничего путного. Вы разбра-

сываетесь, мельчите, хватаетесь за сотни дел...

Может быть, Россини прав. И может быть, это отто­го, что он, Лист,— бездомный скиталец. Но ведь он при­лежно изо дня в день сидит за столом и никогда не до-вольствуется первым, легкой рукой сделанным наброс-

ком, а правит его десять, сто, тысячу раз. В чем же дело тогда?

А популярность его все растет. Его зовут наперебой во все аристократические салоны Милана. Он почти каждыи день — гость графини Самойловой, бывает у графов
Бельджойозо — братьев Помпео и Солино...

Мари все еще в Белладжио. Тем временем Ференц наведывается и в Венецию и дает там один за другим несколько концертов. Иногда возвращается к себе в го-стиницу только к утру.

Но и в разъездах он уже чуть свет за столом и рабо-тает. Позже спускается на площадь Святого Марка, в кафе Флориани. В эту пору здесь безлюдно. Официант приносит венскую газету. На последней странице —ма-ленькое сообщение в две строчки: «...13 марта начавший­ся зимний ледоход вызвал наводнение, которое размыло береговые дамбы и затопило город Пешт...»

Ференц платит и торопливым шагом спешит к себе в гостиницу. У него еще нет никакого плана действий, но он уже знает: надо поскорее ехать на родину, в Пешт. Там людям нужна его помощь!

Он пытается вспомнить свою первую встречу с этим городом. Как это все было? Они приехали туда с от­цом. Гуляли по набережной Дуная. На каждом углу желтел его плакат, начинающийся словами: «Я — венгр...»

Как трудно воскрешать в памяти давно прошедшие дни! Удивительно, что родники воспоминаний выносят на поверхность не то, что видел глаз, слышало ухо, ри­совало воображение, а то, что ощущала рука! С расстоя­ния длиною в пятнадцать лет он вдруг чувствует пожа­тие отцовской руки, когда они шли с ним рядом по не­знакомым улицам Пешта... Пыльное облако, щелканье кнутов... Стадо бредет, понуря рогатые головы... И пла­кат: «Я — венгр!..»

Так вот же оно! Не безроден он, не бездомен. Нет, он должен немедленно ехать в Венгрию. Не считаясь с возражениями Мари, с протестами Рикорди. Ни с кем и ни с чем не считаясь. Только со вновь обретенной роди­ной. Не может же лгать сердце, когда оно бьется так горестно при вести о наводнении. Нет, обретение роди­ны — это не иначе как миг откровения, настоящего чуда...

Ференц спешит в гостиницу. А в мыслях допытыва-ется у самого себя: может, во всем этом больше жела­ния, чем чувсва? Больше показного, чем истинного? Значит ли для него что-то родная деревушка с какими-то цыганятами, бегающими у околицы? Значит ли что-то для него эта страна Венгрия, на языке которой он и не говорит? И тот странный полуазиатский город, от кото-рого теперь ничего не осталось в памяти, кроме слабого следа - прикосновения отцовской теплой руки и плаката: «Я - венгр!..»

Онпишет письмо своему старому парижскому другу

Массару.

«...В одной немецкой газете я прочитал о пештскои катастрофе. Она меня задела за сердце. Я вдруг почув-ствовал в себе необычайное участие и непреодолимое желание помочь несчастным. Что я могу сделать для них? - спрашивал я себя...— Ведь у меня нет ничего, что делало бы меня могущественнее других людей. У ме­ня нет влияния, которое происходит от богатства, нет власти, которая сопутствует важности человека. Но все равно — вперед! Потому что я чувствую, не будет мне ни покоя, ни сна, пока я не поспешу своими грошами смягчить их бедственное положение...

...О моя неукротимая, далекая отчизна! Мои неиз­вестные друзья! Моя огромная семья. Крик твоего стра­дания позвал меня к тебе, участие перевернуло все у меня внутри, и я потупил голову от стыда, что так на­долго забыл о тебе...

...Я еду в Вену. Собираюсь дать там два концерта: один в пользу моих соотечественников, другой — чтобы покрыть дорожные расходы. А там я один, пешком, с сумой через плечо обойду самые заброшенные уголки Венгрии...»

Мари стыдит его и смеется:

— Поза! Одно притворство. О какой родине ты го­воришь и о каких жертвах? Поверь мне: я куда больше знаю о твоей так называемой отчизне, чем ты сам, Я прочитала все, что вообще можно прочесть об этой дальней степи. Нищета. Невежество. Дно, на которое только может вообще опуститься человеческое общество, Я читала Гердера. Он доказывает, что венгерский народ

и венгерский язык исчезают. Его скоро поглотят,асси-милируют живущие вокруг него германские, тюркские и славянские народы. Если уже не поглотили. И что ты собираешься там делать? Ты же и поговорить-то не смо-жешь с ними на их языке. А если бы мог, то о чем?

Ференцу из всех этих доводов становится ясно толь-ко одно: Мари ревнует его уже не к женщине и не к му-зе, а к целой стране.

— Тебя оторвут от меня,— говорит она.— Насядут на тебя, как шмели на цветок, и высосут из тебя все.

Он должен сражаться с Мари, с Тито Рикорди, не желающим отступиться от своих закрепленных в пара-графах договоров прав, сражаться с австрийской бюро-кратией, которая хочет знать, зачем это приверженцу Сен-Симона ехать в Вену?

Выиграв все эти сражения, он уезжает.

КОРОТКАЯ ИНТЕРМЕДИЯ, ИЛИ ДНЕВНИК ТЕРЕЗЫ ВАЛЬТЕР*

(Тереза Вальтер — венская девушка с чистой, кра­сивой душой, позднее ставшая женой Ференца Пуль-ски, борца за свободу Венгрии в гражданской войне 1848 года. Ради Кошута, Танчича, Петёфи и своего мужа она изучила венгерский язык. Ее дневник — это роман застенчиво скрываемой любви.)

19 апреля 1838 года.

Вчера в половине первого мы отправились на кон­церт Листа, который он давал в честь своих соотечест­венников. Я много слышала об этом блестящем музы­канте и потому многого ожидала от него. Однако вооб­ражение и действительность лишь приблизительно соответствовали друг другу, как Венеция в моих снах не походила на город, с которым я встретилась. В своем воображении я представляла себе хаотически-волшеб­ный город, а вместо этого созерцала чистейшую гармо­нию. Пока Лист играл — по крайней мере в самом на-

* Для написания публикуемой ниже интермедии автор ис-пользовал венский дневник Терезы Вальтер, взамужестве Пуль-ски, и дополнил его другими материалами из ее записей этого перевода.

чаля, - я восхищалась в основном трудными местами, где раскрывались сила его игры, изысканность и уди-вительное совершенство как в техническом, так и в духовном смысле. Но затем я перестала думать о чем бы то ни было, и все стало воспринимать непосредст-венно. Музыка его меня глубоко потрясает, и скорее всего от нее следовало бы заплакать. О, как хотелось

мне от всей души и плакать и смеяться, чтобы хоть какаким - то образом выразить мою растроганность! Для меня это были не просто звуки, не сама жизнь, которую прожил гений — с горящей душой, всеобъемлющий,— а мысли его и его жизнь, объединившаяся в этой буре в единую гармонию, Я понимаю, почему люди так во-сторгаются Листом. И какая красота и величие могут обретаться в нём. И хотя, конечно, есть на нем следы земной пыли и земного духа, от которых Лист не сво­боден но он все равно удивительно чувствителен ко всему' красивому и великому. Он — да, он первый, чья внешность так влечет меня. Природа начертала благо­родство на самом его лице. Отец предупредил меня, чтобы я не говорила с таким восторгом о Листе, иначе начнут судачить, что я влюбилась в него.

21 апреля 1838 года.

Говорят, Лист нанес визит герцогу Метерниху. Его высокопревосходительства не было дома, и Листа при­няла его супруга. Приняла не так, как мог бы ожидать всемирно известный артист. Лист, неожиданно прервав визит и ни слова не сказав, удалился. На другой же день канцлер сам явился к нему с визитом и сказал якобы так: «Дорогой Лист,...не принимайте женщин всерьез...»

На небе Вены три ярких звезды: Тальберг, Ген-зельт ¹⁴ и Клара Вик ¹⁵. Вся Вена штурмует магазины Хаслингера ^1б, там продают билеты на концерты Листа.

Сафир посвятил Листу большую статью: «Венгер­ский маэстро не признает законов, формы, структуры музыки, потому что он сам создает законы и форму. Он со своей отвагой и властью — суверенный государь!»

Ходят слухи, что первоначально Лист согласился всего лишь на два концерта. Но теперь его уговорили дать еще несколько. В апреле — два, в мае — пять.

30 апреля 1838 года.

Сегодня мы получили сказочное наслаждение. Лист исполнил транскрипции песен Шуберта. Отрывки из «Лебединой песни», «Зимнего пути» и потом на «бис -марши Шуберта и «Венские вечера».

Хаслингер собирается издать листовские «Этюды Паганини».

1 мая 1838 года.

Сегодня я услышала самое настоящее откровение божее. Вместе с родителями мы приехали на домашний вечер Хаслингера. Там были трое Ликлей (музыкаль­ные «мастера на все руки», которые играют на всех ин­струментах земного шара), а также Иосиф Штаудигл, оперный певец, и Рандхартингер — тоже многогранный, многосторонний мастер — певец, музыкант, дирижер (говорят, его собираются назначить директором Оперы), Под конец с большим опозданием приезжает Лист. Они обнимаются с Рандхартингером: выясняется, что когда-то вместе учились у старого Сальери. Все общество ве­село смеется, слушая, как они импровизируют, вспоми­ная старые проделки. Новая сенсация: в честь Листа на концерт прибывает весь «Бургтеатр»: Юлия Глей, Даниель Лёве, Луиза Нойман, блестящие звезды — пе­вицы: Джени Лютцер, Людвиг Питце, «львы венгер­ского общества» граф Больца, герцог Дитрихштайн (го­ворят: отец Тальберга), Граффен, посланник вольного города Тамбура в Вене Ференц Сечени, главный гофмей­стер, и многие другие.

Хаслингер всю собравшуюся здесь знать ведет в со­седний большой зал, где их прибытия дожидается неболь­шой оркестр. На пюпитре уже стоят ноты. Лист пере­листывает их, находит «Септет» Гуммеля и начинает играть прямо с листа. Как жаль, что это чудо человече­ского духа никак нельзя увековечить. Сплошное очаро­вание, сплошное наслаждение, блестящая виртуозность и какая-то неописуемая теплота, которую может излучать только человек большого сердца, а постигнуть— только те, которым провидение дало способность чувствовать музыку сердцем.

Мне снова попало от папы, потому что я опять рас-плакалось. Но мне не стыдно. Стыдно было бы, если бы, наоборот, не прослезилась.

Человеческой заносчивости и глупости нет предела.

Сегодня видела табличку сравнительных отметок, кото-

рые по-школярски поставлены нашим великим мастерам.

Не буду ничего добавлять к этому табелю о рангах, запишу, как я чситала сама:

Чистота игры:

1 Тальберг.

2 Клара Вик.

3 Гензельт.

4 Лист.

(Кажется, наши «учителя» провалили здесь мастера

из мастеров!)

Способность импровизации:

1 Ференц Лист.

2 Клара Вик.

(Третье и четвертое места многознающий ученый муж даже не распределяет.)

Уровень музыкального чувства:

1 Лист.

2 Гензельт.

3 Клара Вик.

4 Тальберг.

(Ну, по этому предмету наш суровый профессор про­валил Тальберга.)

Оригинальность, которой нет примеров:

1. Лист!

(Вот теперь уже не так и страшна первая графа, ко­торая ставила слабенькую оценку Листу по чистоте игры.)

Все оценки по предметам я не стала записывать, за­помнила только, что Гензельт получил пятерку за «стра­нность игры», а Тальберг — за игру без гримас. Потом бравый ученый муж распределяет наших героев по раз-ным школам: Лист олицетворяет французскую роман-тическую школу, Тальберг — «вкрадчивое» итальянское направление (хотя многие могут подтвердить, что Таль-берк собственного имени-то по-итальянски не сможет на-писать), Клара Вик и Гензельт отнесены к «представи-телям немецко-сентиментальной школы».

Сегодня в Вене все говорят о глупых оценках этого безымянного ученого мужа. Еще один журналист обра-тил на себя всеобщее внимание неслыханно интесной идеей. Он перечислил все номера, исполнявшиеся Листом (только им одним, и никем другим) в Вене. Из этого сопоставления выясняется, что Лист исполнял около сот-ни произведений Вебера, Бетховена, Шуберта, Россини и Берлиоза (и пометим: без нот, наизусть).

/ июня 1838 года.

Сегодня проводили почтовым дилижансом Листа все те, кто за время пребывания музыканта в Вене вошел в узкий круг его друзей: граф Больца, Рандхартингер, граф Сечени, Хаслингер и, конечно, мой папочка. Я упраши­вала его взять с собой меня, но на этот раз — кажется в первый и последний — он отказал мне. Итак, я сижу дома, читаю свой дневник и делаю вот эти записи. И в то же время, я чувствую, нет — вижу, как Лист садится в дилижанс, как вокруг стоят провожающие, подходят к окну и прощаются с ним, своим другом: я вижу все это мысленным взором, и какая-то сладостная боль сжимает сердце. Мне кажется, я люблю его, и в этом нет ничего постыдного. Только жаль, что мне трижды предостав­лялась возможность поговорить с ним, но я ни разу не посмела подойти и сказать ему хотя бы слово.

Теперь, когда уже вдалеке стучат по камням колеса его дилижанса, я с опозданием обращаюсь к нему со словами боли и восторга: «Я люблю тебя!..»

В конце июня он уже снова в Милане: из «путеше­ствия с сумой за плечами» ничего не вышло. Он даже не доехал до Венгрии. Свой последний концерт кое-как до­играл, весь в страшном волнении. Перед концертом он получил письмо, в котором Мария извещала, что у нее открылась какая-то загадочная тяжелая болезнь. Она лежит без движения и просит его немедленно вернуться. Ну что тут было делать? Загоняя лошадей, он мчится назад. Разумеется, дома сразу все прояснилось: болезнь вовсе не таинственная и даже не тяжелая. Но теперь уже ничего не изменить: он вернулся и теперь нужно продол­жать жизнь на прежнем месте.

Вскоре миланская пресса начинает вторить в тон переменившемуся вдруг Рикорди. Вначале Ференц ни-чего не понимает в происходящем, но очень быстро га-зеты открывают ему глаза. В «Ревю эт газет мюзикаль» появилась статья о театре «Ла Скала» за подписью Листа, которая возмутила всю Ломбардию: в ней были

напечатаны критические отзывы Листа об итальянской опереи о музыкальной жизни Италии. Три ведущие га-зеты: «Пирата», «Фигаро» и «Корьер де театри» — обь-являют артисту войну. Листу предъявляются следующие пункты обвинения:

1. Неблагодарность по отношению к городу, который

обожествлял его.

2. Оскорбление итальянского народа, потому что
иначе нельзя назвать такое возмутительное утверждение,

будто бы итальянская публика не является настоящей ценительницей и поклонницей благородной музыки.

3. Лист оскорбил итальянских жен, итальянских
мужей и вообще итальянскую семью, бросив укор мо­
рали жен и чистоте матерей.

4. Лист оскорбил персонал оперы, импресарио, ди­
рижера, примадонну, оркестр и каждого оркестранта в
отдельности.

5. Обо всем этом великий музыкант заявил с кафед­
ры. Возникает вопрос: действительно ли он великий
музыкант? Не сказались ли здесь итальянская поспеш­
ность и легкомыслие: может, мы прислушались к мнению
немецкой и французской критики, не полагаясь на собст­
венный вкус и рассудок?

6. И вообще почему господин Лист выступает в роли
великого французского артиста? Ведь ясно же, что он
не француз, а венгр!

Лист написал открытое письмо, опубликованное в газетах, в котором заверял миланское общество в том, что не намерен кого-либо оскорблять, и, критикуя, руко­водствовался лишь бесконечным уважением к итальян­скому народу и итальянскому искусству.

Но это не помогло. Атмосфера вокруг Ференца ох­ладела. Его избегают. Теперь уже не может быть и речи о новой серии концертов. В июле он переезжает в Вене-цию. Вместе с ним — его товарищи по гастролям: Мори-ани — известный бас, Ронцони — знаменитый баритон,

а также Каролина Унгер! Она все еще хороша собой.

Нет, пожалуй, это не то слово. Теперь она по-настоящему хороша собой. За время пребывания в Париже Ференц как-то потерял ее из виду, но несколько раз он слышал, как говорили о ней за «немецким столом» в Париже. Хо-дили слухи, что у нее была пламенная любовь к поэту

Ленау ¹⁷. Правда, после разрыва с поэтом Каролина

вышла замуж, но тень прекрасного, страстного романа все время витала вокруг нее. Встреча с Каролиной по-могает Листу забыть о грустной действительности: пуб-лика не ходит на его концерты. Она не забывает его ссоры с театром «Ла Скала». Но венецианские ночи та-кие обвораживающие, а Каролина такой хороший това-рищ: они вместе слушают бессмертные стихи Тассо ¹⁸ распеваемые гондольерами над черными водами моря. Из дома, из Венгрии идут благодарственные письма Но обретенная родина снова растаяла где-то вдали, ис­чезла без следа. Кажется, теперь это его предначертание-подобно бессмертным своим героям и идеалам — Фаусту, Рене, Оберману ¹⁹ — только странствовать, восходя и вновь спускаясь вниз с голгофы побед и разочарований.

После поражения в Венеции вдруг новое блестящее предложение. Герцог Моденский приглашает его в Вилла Катайо.

Виллу можно было бы спокойно назвать княжеской резиденцией с ее строгими французскими садами, двумя полукружиями подъездов для экипажей, резными цоколями зданий, тяжелыми колоннами и внутренними коридорами и переходами, лоджиями, дворами и крыты­ми террасами, составлявшими целый лабиринт.

Во время обеда в доверительном разговоре герцог Моденский осторожно интересуется:

— Вы знакомы с придворным этикетом?

Ференц положил на стол нож и вилку, непонимающе уставился на гостеприимного хозяина:

— Нет, не знаком... До сих пор он мне был ни к чему.

Стол обслуживают два лакея, делают это так нето­ропливо, обстоятельно, что приходится ждать несколько минут, пока Аист сможет продолжить разговор с гер­цогом.

— Мой дворецкий навестит вас,— продолжает
хозяин,— и преподаст самые необходимые сведения.
Я ожидаю высочайших гостей. Его императорское вели-

чество Фердинанд с супругой, герцог Пармский, прин-принцесса Елизавета и принцесса Мария-Луиза, принц Франц, вице-король Ломбардии, с приближенными...

Через два дня высокие гости и в самом деле прибы-вают. С этого момента жизнь в замке герцога напоми-нает казарменный распорядок. Утром в пять часов по-сол-датски топающие шаги, затем флигель-адъютант его им- ператорского величества стучится в двери императорской спальни. Несколько минут спустя все коридоры запол-няют камердинеры: его величество отправляется в туалет и в этот интимный и важный момент никто не должен беспокоить императора. В шесть часов высокие и высо-чайшие гости спускаются вниз, в маленькую капеллу, где каждый божий день прослушивают тихую молитву, ра-зумеется, натощак. Без четверти восемь — завтрак. Фе-ренцу выпадает особая честь: ему разрешено завтракать за одним столом с членами императорской фамилии. Во главе стола — сам его величество Фердинанд, император, напоминающий скорее старую, очень породистую борзую. У него большая продолговатая голова, слегка наклонен­ная вперед, тоненькая дрожащая шея, которая, кажется, не в состоянии удерживать тяжелый череп, мышцы лица, и особенно веки — дряблые, свисающие с костей. Какая-то постоянная сонливость владеет им — император вечно подавленный, и когда говорит, и когда ходит или погло­щает завтрак.

Все это укладывается в заранее предписанный, точ­ный распорядок, словно жизнью этих людей управляют не их человеческие потребности и желания, а какая-то удивительная старинная хореография, сценарий, напи­санный много сотен лет назад, смысл и значение которого Уже давно забыли, и осталась одна лишь внешняя фор-ма—торжественная, сложная, бессмысленная и утоми­тельная церемония.

Утром высокие и высочайшие гости в экипажах вы­езжают в соседний лес. Эту прогулку называют охотой. Разумеется, здесь нет никакой дичи, и оружие, которое везут с собой, служит только украшением. В двенадцать часов дня — обед. С потрясающей скоростью, без всяко-го удовольствия съеденный обед. Его величество торо-пится. У себя, в личных апартаментах, он пообедает еще раз - уже без всякого этикета, сценария и условностей. После обеда тихий час. После ужина, в половине шестого,

Ференц Лист играет августейшим гостям. Фердинанд
явно уснул. Сапог ломбардского губернатора вырисовы-
вает замысловатые вензеля на толстом, в два пальца тол-
щиной, восточном ковре. Принц Франц смотрит в окно:
ему тоже скучно. Слушает одна только императрица.
Иногда она произносит:

— Сыграйте это еще...

А потом, когда кончается вечерний концерт, императ-рица дает артисту особую аудиенцию. Собственно го-воря, они остаются вдвоем, присутствующая горничная не в счет. Так что разговор идет совершенно откро-венный.

— О вас всякое рассказывают, милый Лист...
В ответ — немой поклон.

— А вы женаты или нет? Я слышала, у вас уже
дети есть?

Снова молчание и немой положительный поклон.

Августейшая старая дама, чью талию с помощью всяких корсетов, корсажей и других стараний портных с большим трудом удается удержать, подобна развали­вающейся бочке, которую стягивают обручи. Ожиревшая и пестро одетая, она с удовольствием разглядывает кра­сивого, стройного молодого человека.

— Разрывают вас на куски? Я имею в виду — жен­
щины?

Ее величество говорит тоненьким, как колокольчик, голоском, как будто фигура ее и она сама остались прежними.

Ференц снова отвешивает поклон и уже перед уходом получает высочайшее приглашение:

— Зимой, в Вене, я хочу слышать вас, милый Лист...
Я пожурю нашего министра двора: ведь вы этой весной
уже были в Вене, а мы не посетили ни одного из ваших
концертов. Но не беда, зимой восполним упущенное...

А на другой день снова молитва и королевская стра­жа вокруг туалета. Все идет согласно сценарию испан­ского придворного этикета: обед, ужин, потом снова кон­церт и снова вечерняя аудиенция. Ференц с известным недоверием разглядывает все эти странные фигуры: им­ператора с головой борзой, затянутую в обручи императ­рицу и скучающих принцев. Может быть, от их имени

провозглашали смертные приговоры в Милане и Куфш-тейне, в Ольмюце и Вене. Против этих вот осколков прошлого бунтовали Ламенне и Гюго? И проклинал их Лафонтен? И это есть те самые чудовища, которых герцогиня Бельджайозо называла: убийцы-конники из Апокалипсиса. И этот древний старец с трясущейся го-ловой и выползающая из своих одежд старуха — они и есть Цезарь и Клеопатра?!

10 января 1839 года Лист со всем семейством пере-

езжает в Рим. Ватикан настороже. Ватикан даже пору-

чил одному из каноников, Анжело Майо, сблизиться с

неблагонадежным артистом, изучить его образ мыслей

и, если удастся, привлечь на сторону церкви.

Каноник жил по соседству с римской квартирой Ли-стов, быстро познакомился с гостем города, и, как это видно из его докладов государственному секретарю Ва­тикана Луиджи Ламбрускини, иногда они вели довольно откровенные разговоры за обедом и бокалом вина.

ПИСЬМА КАНОНИКА АНЖЕЛО МАЙО К ГОСУДАРСТВЕННОМУ СЕКРЕТАРЮ

ЛУИДЖИ ЛАМБРУСКИНИ

(с января 1839 до июля того же года)

10 января 1839 года. Рим.

«Монсиньор!

По желанию Вашего преосвященства я познакомился с гостем нашего Святого города и завязал с ним тесную дружбу. Всемирно известный артист нанял себе кварти­ру в Вкнна делла Пурификационе, возле Трините деи Монти. 5 января текущего года маэстро прибыл в Рим с большим багажом, которым занималась не только при­слуга виллы, но и приехавшая с ним вместе нянька и производящая очень приятное впечатление горничная. Артиста я уже слушал (и видел) в детстве. Он удивил меня тем, что его золотисто-белокурые волосы теперь стали русыми, а когда-то нежно звучавший детский голо-сок заменил густой баритон. Через несколько минут пос-ле его приезда собралась огромная толпа, и хотя сам

маэстро и графиня прилично говорят по-итальянски, од-

нако не настолько хорошо, чтобы их поняла сбежавшаяся

чернь. Я подошел поближе и, сказав несколько энергич-ных слов, разогнал собравшихся бездельников. Но едва я успел пожать руку господину актеру, как послышался какой-то страшный шум: выкрики, стрельба, кто-то при-

нялся звонить в колокол, в ответ зазвонили на других окрестных церквах. О, это уже не пустяк: в Риме только во времена нападения готов или вандалов били в коло-кола. В гуле голосов я смог разобрать только одно имя: Машоциа, Машоциа, Машоциа!

Тем временем толпа подобралась уже вплотную к повозке нашего гостя. Я подозвал мальчишку с какой-то булавой в руках и огромным шлемом на голове. «Что случилось, сын мой,— спросил я, — скажи ты, наконец ради бога?» «Позавчера предводитель разбойников Ма­шоциа выкрал одного ученика из семинарии Святого Иг-нация и потребовал за него выкуп в десять тысяч эску­до. Директор семинарии заколебался, стоит ли платить такой выкуп, и Машоциа повесил мальчика».

К сожалению, наш разговор услышал господин Лист. Я еще никогда не видел на лице человека такую переме­ну. Прекрасное мраморно-белое лицо его побагровело, да что там — почернело! Маэстро швырнул на землю нахо­дившийся в его руке чемоданчик с такой силой, что на­ходившиеся в нем тысячи всяких дамских вещичек рас­сыпались прямо под ноги набежавшей толпе.

«Как это могло случиться?» — заорал он на меня. Хотя я и не имею никакого отношения к поддержанию порядка в Святом городе, все же я смущенно ему отве­тил: «Машоциа — это такая великая сила, для обузда­ния которой недостаточно не только римской полиции, но и всей австрийской армии...»

Он посмотрел на меня, понемногу лицо его снова при­обрело нормальный цвет, и только глаза продолжали метать искры:

«Я слышал, у вас огромное количество тюрем. В Ми­лане люди шепчут, что вы содержите здесь две тысячи узников под землей. Может быть, как раз этих узников и нужно бросить на обуздание разбойников!» '

Во время обеда — разумеется, и хорошее красное ви-но сыграло здесь свою роль — господин артист понемно­гу развязал язык. Выясняется, что во вселенной у Пап-

ского государства страшная репутация. Лист спросил меня: Правда ли что актера, который начнет импрови-зировать на сцене без разрешения, римский суд может

засадить в тюрьму на три-четыре года? Правда ли, что для того, кто носит с собой оружие, остается лишь выбор между двумя видами наказания: либо ему отрубят руку, либо отправят на галеры? Правда ли, что его святей-шейство Бенедикт XVI дал всемилостивейшее согласие на то, чтобы святая инквизиция продолжала действо-

вать в Риме?

Ваша милость пришла, наверное, в смущение от столь-ких глупых вопросов. Но я все же попробосал как мог

ответить на каждый из них. Если бы мы не запретили импровизацию, то пропали бы великие творения гениев

и на их месте распространились бы сорняки. Необразо-ванные, безнравственные цыгане начали бы выступать со всякими своими творениями, пригодными лишь для до­мов терпимости. Святая инквизиция будет действовать так долго, пока благочестию угрожает сатана. Что же касается запрета хранить оружие, то теперь наступил зо­лотой век римского мира. И оружие больше не нужно! Маэстро посмотрел на меня, улыбнулся иронически

и добавил:

«Но все же не мешало бы гражданам иметь хоть не­много оружия, по крайней мере против убийцы детей

Машоции!»

Этим странным разговором и закончился наш обед.