КАРОЛИНА 2 страница

Ференц же, много недель державшийся по-мужски на глазах посторонних, вдруг надламывается.

Я сильно страдаю, святой отец.

Потому что бог подарил тебе чуткое сердце.

— Очень трудно так жить, а надо. Ради матери.
Барден привлекает к себе юношу и, гладя его краси­вые

белокурые волосы, говорит:

— Ты должен жить. И ради себя самого тоже. Мы
многого ждем от тебя, сын мой.

Лежа с открытыми глазами на кровати, Ференц об­думывает одну-единственную мысль: уйти в монастырь. Но чем подробнее рисует он ее в своем воображении, тем для него яснее: все это лишь игра. Не сможет он ото­рваться от мира, от музыки, от людей, от матери и от

Парижа - этой удивительной людской круговерти.

И еще один удар, от которого другой человек, вероят-нее всего, окончательно надломился бы. Ференц же, на-оборот приходит в себя, поднимается на ноги. Он вновь хочет жить и бороться. Газета «Этуаль» («Звезда»), помещавшая еще совсем недавно восторженные статьи о нем, сообщает своим читателям печальную весть: «Смерть юного Листа. Во французской столице скончался юный Лист В возрасте, когда другие дети еще не думают и о школе, маленький Лист уже покорил весь мир. В девять лет он умел так импровизировать, что повергал в изум-ление величайших пианистов...» Взгляд Ференца останав­ливается на трех строчках: «...Интересно, что было бы, если бы он вырос и стал взрослым? Наверное, завист­ники и у него начали бы находить ошибки и, позабыв о достоинствах, уж постарались бы отравить и ему всю жизнь?..»

Напрасно Ференц прячет газету. Добрые соседи са­ми прибегают к матери. Анна сначала плачет, затем, взглянув на сына, смеется. Уже год как Ференц — гла­ва семьи, а мама мудро отступает на задний план. Но сейчас как раз она — его защитница, она прижимает его к своей груди, она утешает его. Целует его глаза, лицо, лоб, руки, приговаривая:

Пусть бог покарает тех, кто хочет обидеть тебя.—
Гладит его и спрашивает: —Ты же здоров, сынок?

Конечно, матушка! —кивает Ференц.

Разумеется, первыми всполошились Эрары, замеча­тельные люди, о которых в последние годы Ференц со­вершенно забыл. Приехал сам старик. Пересиливая одышку, он поднялся на третий этаж, стуча палкой чер­ного дерева по щербатым ступеням ветхого домишки.

Затем дает о себе знать профессор Крейцер, сооб­щив, что он хочет немедленно видеть своего бывшего подопечного.

Оказывается, мир полон друзей, которые волнуются за тебя, любят!

Пишут и вожди «Сенакля». Газета «Этуаль» направ-

ляет к Ференцу делегацию: просят прощения за ошибку,

предлагают помощь и заверяют в своей готовности пре-

доставить в распоряжение молодого музыканта все не-

обходимое. А старый Эрар не довольствуется визитом.

Он буквально таскает Ференца за собой повсюду. Эрар-

отец уже строит планы относительно молодого гения Огюста Крейцера (младшего брата Рудольфа Крейцера, совсем недавно занявшего место профессора на кафедре в консерватории). Эрар хочет организовать камерные концерты с участием Крейцера, молодого бельгийца Массара и Кретьена Урана⁵, музыканта, мастерски иг-рающего как на органе, так и на струнных инструментах, и Ференца Листа.

Вскоре к ним присоединился еще один будущий участ. ник — Фелисьен Сезар Давид ⁶, выходец с юга Франции, якобинец по убеждениям.

И как-то сразу Ференц замечает, что очутился в са­мой середине противоборствующих, тянущих в разные стороны и готовых разорвать и его на части сил. Аббат Барден призывает к умеренной набожности, Уран, на­оборот, к затворнической самоотверженной религиозно­сти, юный же Фелисьен Давид пытается открыть ему глаза: «Грязный поток нищеты грозит затопить мир». Петер Вольф мечтает возвратить своего учителя и дру­га профессору Циммерману и волосатым воителям из Арсенала, а покинутые ученики умоляют возобновить уроки.

И наконец, мама. Она желает ему только мира и по­коя. Иногда она садится на край его постели и гово­рит:

— Поверь мне, сынок, все проходит.
— Почему не пишет Каролина?

— Наверное, стерегут ее как пленницу. Может быть,
она и писала, да только, видно, украли ее письма.

Наконец первый камерный концерт в салоне Эраров. На пригласительном билете два имени: Лист и Массар. Вначале они исполняют по одному произведению Листа и Фетиса⁷. В ответ вежливые аплодисменты. Заключи­тельный номер — Крейцерова соната. Настроение зала сразу меняется. Массар волнуется и начинает бледно. Но фортепианная буря Листа вскоре захватывает и его.

Старый Эрар плачет, не стыдясь слез (он объясняет их своей сентиментальностью). Массар сам удивлен,

словно какие-то высшие силы, помимо его воли, играли его руками. Только Уран рассержен.

- Эта музыка слишком напоказ. В ней нет скромно-

сти, христианской чистоты.

Урану не нравилась не только Крейцерова соната, но

и весьновый тон, возобладавший в последнее время на

камерных репетициях. Еще два-три месяца назад Лист обязательно посоветовался бы с Ураном: стоит ли ему принять предложение и вернуться в «Сенакль». Теперь же он без раздумий ответил согласием.

«Сенакль» уже успел распрощаться с Арсеналом и перебрался в Нотр-Дам де Шамп, на квартиру молодого вождя «Сенакля» — Виктора Гюго.

На этот раз на собрание клуба пришло много народа. Как видно, предстояло принять решение или, по крайней мере, заявить о чем-то важном. В большом салоне, кото­рый чьи-то прилежные руки преобразили в вал заседа­ний, появился поэт Жерар де Нерваль ⁸. Скромно укрыв­шись в углу, уже ожидал начала заседания Ламартин⁹, приехал беспокойный, говорливый, с развевающимися во­лосами, в воинственном пурпурно-алом жилете Теофиль Готье, вошел Дюма, застенчиво отвечая на приветствия, о чем-то переговаривался с хозяином дома Сент-Бев, при­были художники Девернье и Делакруа. И наконец, но­вый гость «Сенакля» — Оноре де Бальзак. Он проплыл в салон, полный достоинства, плечистый, широкогрудый и красивый.

Писатель остановился рядом с Ференцем. Как вскоре выяснилось, совсем не случайно. Весьма коротко пред­ставившись, Бальзак сказал, что один из его героев — музыкант и он сейчас хотел бы услышать то, чего не най­дешь в книжках: как зарождается мелодия, как она затем получает развитие, бывает ли так, что она приходит во сне, и вообще как работает музыкант? Потому что он знает из своего горького опыта: каждая фраза — злой, упорный враг, которого нужно свалить и уложить на ло-

патки, но даже и после этого продолжает сопротивляться до тех пор, пока эта фраза не утихомирится, записанная на бумаге. Он говорил, а сам внимательно осматривал

Ференца, как врач своего пациента: изучал его мускули- стую руку, напряженные, как стальные пружины, паль-

цы, нежно очерченный и вместе с тем сильный, волевой подбородок, рот, лоб.

— Я срисую с вас портрет своего героя. Природа вы.
лепила вас с таким совершенством, что я не стану тащить
свою фантазию. В состязании с природой мне не вы-
играть.

Ференц смущенно улыбнулся.

Вы, право же, повергаете меня в замешательство

Я много раз слушал вас, и то, что я сейчас скажу
не критика, а только ключ, который, вероятно, поможет
вам понять самого себя. Дело в том, впрочем, это вы и
сами знаете: в музыке существуют не только звуки,
ритм, мысли и мелодия, но в каждой музыкальной пьесе
есть и артистическая роль, которую настоящий исполни­
тель развивает на подмостках, со всей отдачей исполняет
ее—страдая и одерживая победу, умирая и воскресая из
мертвых, как величайший актер на сцене. Это один из
секретов и ваших успехов. И не стыдитесь этого. Смело
пользуйтесь этим.

Вдруг мажордом «Сенакля» Теофиль Готье потребо­вал внимания и в наступившей тишине объявил:

— Друзья! Первое сражение выиграно: в «Комеди
Франсез» приняли к постановке пьесу Виктора Гюго
«Эрнани». Теперь нам нужно выиграть второе сраже­
ние — премьеру!

Первая постановка «Эрнани» пришлась на 25 фев­раля 1830 года. Начало спектакля в семь часов, но уже в три пополудни члены «Сенакля», а точнее, его вспомо­гательные отряды уже оцепили театр. У служебного вхо­да шла проверка приверженцев. Словно перед какой-то военной операцией, часовые и вновь прибывшие обмени­вались паролями:

Эрнани...

Донна Соль...

В зрительном зале пока кромешная тьма. Только не­громкое пение, доносившееся из мрака, подтверждает: Петрус Борель сдержал слово — триста студентов Ака­демии художеств уже заняли свои места в зале.

За несколько минут до семи зал «Комеди Франсез» был переполнен до отказа, чему не было примера Уже много лет. Вот по залу пронесся почтительный шепот: в директорскую ложу вошли Тьер ¹⁰, Бенжамен Констан ¹¹ и Проспер Мериме. Разумеется, появились и великие про-

тивники: Скриб и Делавинь¹² —с загадочной улыбкой

на губах, которую можно было потом истолковать по-всякому: «ну что я предсказывал? —провал», или: «Не­даром я был за «Эрнани», когда все еще было таким неопределенным».

И конечно же, пришли Ламартин и Бальзак, Дюма и Делакруа¹³ и сам Борель, которого встретила такая овация, словно это Цезарь решил навестить свои легио­ны Будущие художники разве что только не подхвати-ли его на руки.

Семь часов.

В зрительном зале началось сражение и шло с пере­менным успехом. Тирады героев заставляли зрителей следить с замиранием сердца за происходящим, а затем какие-нибудь две-три реплики с галерки разжигали стрд-сти консерваторов:

— Какая наглость! Уличный жаргон... В театр наби­
лась чернь!

Легион будущих художников Петруса Бореля готов к бою. Если возмутитель спокойствия на досягаемом расстоянии, его утихомиривали толчком локтя в ребро, ударом ботинка по лодыжке или кулаком в скулу. Когда же шиканье слышалось издалека, ему отвечали хором:

Убирайся в монастырь, старый козел!

На кладбище ему пора!

Драма на сцене лишь на мгновение замирала и тут же развивалась дальше, а вот в зрительном зале уже разгоралось настоящее побоище.

Пурпурный жилет Готье — будто знамя, вокруг ко­торого сплотилась молодежь. Партия «стариков» атако­вала их мелкими группами, громко хулила поэта якобы за его уличный язык, крысиную мораль, за бессовест­ные попытки низвергнуть святилище, воздвигнутое в свое время Мольером.

Но вот зал на миг затих. И этого мгновения было до­статочно, чтобы все зрители тотчас же попали под оча-рование стихов Гюго.

Поэт победил.

После спектакля часть зрителей напоминала одну большую семью празднующую чей-то день рождения. Взявшись за руки — Ференц очутился с краю,— они

шли по улице, заняв ее всю от стены до стены, оттесня встречных или увлекая их за собой, когда они им

вились.

В кафе «Эльдер» они уселись за огромный круглый мраморный стол — обсудить каждую реплику, каждое слово спектакля, все выкрики и стычки в зале.

Под вечер в дверь постучала мама. Она принесла ужин. Ференц даже не прикоснулся к еде. Позднее она снова вернулась и, словно извиняясь, сказала:

— Какой-то молодой человек пришел. Назвался
Ленцем.

Ленц—рижанин, но сейчас он приехал из Вены и очень хочет поговорить с Ференцем. Ференц, преодоле­вая свою скорбь, не заставляет гостя ждать. Поднима­ется, приводит в порядок одежду, распахивает дверь. В комнату входит молодой человек. Он огненно-рыжий, даже брови и ресницы у него рыжие. Гость протягивает руку:

— Вильгельм Ленц.

То, что он затем сообщает, в другое время взволно­вало бы Листа. Он немец по происхождению, отпрыск благородной семьи, в России его ждет блестящая карье­ра, но Ленц хочет посвятить все свое свободное время Бетховену. С апреля 1826 до марта 1827 года он про­был в Вене только для того, чтобы ежедневно видеть маэстро, изучить его привычки, приблизиться к нему, навеки запомнить его голос и, может быть, однажды удостоиться счастья пожать руку гения. Ленц — ему еще немногим больше двадцати — строит воздушные замки! Он, к примеру, хочет обработать все наследие Бетховена. Три большие главы уже готовы: «Юный Бетховен», «Маэстро», «Пророк будущего». Ференц утомлен, но он внимательно следит за ходом мыслей юноши. Юноша из Риги говорит, что ему очень важно для исследования творчества Бетховена овладеть мастер­ством игры на фортепиано, и он хотел бы учиться у Фе­ренца Листа. У того самого Листа, который осмелился организовать концерт Бетховена в Париже! Ференц с трудом приходит в себя и вежливо спрашивает:

Хотите сыграть мне что-нибудь?

Боюсь, вам это будет неинтересно...

Наконец Ференц спохватывается И предлагает гостю сесть. Рыжеволосый молодой человек исключительно элегантен более элегантен, чем все парижане, вместе взятые, и кажется своим внешним видом хочет превзой-ти любого из здешних молодых людей. Ленц величествен-но кланяется, прячет свой цилиндр под стул, а затем продолжает:

- Боюсь, что покажусь смешным, если вдруг начну играть самому Листу!

Хозяин самозабвенно хохочет:

И зря стесняетесь, милый друг! Как бы мы ни были стыдливы, но перед врачом нам приходится раз­деваться донага.

Ленц с выражением муки на лице усаживается к роялю. Играет он очень хорошо. Не профессионал, но страстный любитель музыки, который своим исполне­нием доставит много удовольствия друзьям.

Вы очень хорошо играете, милый господин Ленц.

Но, к стыду своему, я должен признаться, что не знаю произведений, которые вы только что исполняли...

Гость, сверкнув глазами, отвечает:

— Карл Мария Вебер, «Приглашение к танцу».

Ференц уже не может устоять перед искушением и садится к инструменту. Теперь он на память играет не­известное ему произведение. В дверь стучат. Это Анна. Такого еще не было никогда. Вошла, незаметно про­скользнула к роялю. Музыкальный опус в самом деле захватывает и увлекает: это приглушенный, как бы ше­потом произносимый диалог, между мужчиной, умоля­ющим о любви, и кокетливо отказывающей ему де­вушкой. Затем чарующий круговорот музыки бала, когда девичье сердце уже больше не сопротивляется, потому что музыка — сама весна, сама льющаяся лю­бовь, само счастье, открытое признание: как ты красива, о юность!

Рыжеволосый Ленц стоит, словно его громом по­разило, и что-то бормочет. Душевное потрясение настоль­ко сильно, что заставляет его забыть все французские слова. Он говорит, говорит — но все по-русски, за­бывая, что маэстро не понимает ни слова. Потом, спох­ватившись, Ленц возвращается к французскому:

— Согласны ли вы, маэстро, давать мне уроки?

Ференц тихо опускает крышку рояля, возвращает ноты Ленцу и произносит:

— Да, если я вообще когда-либо буду преподавать..
Вечером мать и сын в церкви святого Евстахия. Анна

самозабвенно молится, совершенно погрузившись в мо-литву, проникшись верой в чудо исцеления. Но все равно не перестает следить за лицом сына. А он не молится. Он продолжает обдумывать мысль, пришед­шую к нему вечером: «Нужно сделать что-то страшное. Нет, это греховная, ошибочная формула. Не страшное, но что-то такое, чего никто не ожидал бы от меня».

По дороге домой Ференц снова берет мать под руку и спрашивает:

— Скажи, мама, какой священник из меня бы по­
лучился?

Голубые глаза Анны восторженно сияют:

Ты был бы очень красивым священником, сынок.

Я не об этом, мама.

Так о чем же?

— Хороший ли священник получился бы из меня?
Анна, которой традиционное деревенское воспитание

навсегда привило скромность и застенчивость, вдруг забывает о его железных законах. Прямо посреди улицы она целует сына.

— Я думаю, Фери, что ты был бы очень красивым,
но и очень плохим священником. Если ты способен так
страдать из-за любви к девушке...

Всю ночь напролет Лист играет, но мрачные мысли не оставляют его. Утром к нему врывается Берлиоз, великолепный французский музыкант, из числа тех лю­дей, которые говорят только о себе, не подозревая даже, что рядом есть кто-то другой, кто страдает куда более сильно, чем он сам. И звучит бесконечный монолог, ко­торый не нужно прерывать ни ответом, ни вопросом, ни возникшей по ходу разговора мыслью, потому что он течет независимо ни от чего, сам по себе.

— Камилла сказала мне: «Немедленно приезжай, с
мамой беда». А у ее мамы магазин постельного белья.
И, как все торговки вообще, она любит по вечерам от­
крывать ящик кассы и убеждаться в том, что сегодня
денег стало больше, чем вчера, и завтра наверняка
будет еще больше, чем сегодня. Так вот мама посове­
товала ей внушить мне, чтобы я снова попытался по-

лучить «Римскую премию». И Камилла сказала мне: "Такой гениальный парень, как ты, ураганом сметет всех своих конкурентов со сцены». Я ей разъясняю, как выглядит вблизи эта пресловутая «Римская премия».

Прнимает тебя смотритель, папаша Пингард, который скорее похож на старую бутылку из-под вина, такой же зеленый, с длинной шеей, и запах от него исходит, как от заплесневелой винной бутылки. И вот папаша Пин-гард засовывает виновника в карцер, где только одна страшная железная кровать ¹⁴...

Близились три славных дня Июльской революции 1830 года. Карл X охвачен страхом. Он боится участи старшего брата, Людовика XVI, окончившего жизнь на гильотине.

- Я не собираюсь выслушивать шуточки от пала­ча. Если надо, я предпочту умереть с мечом в руке!

Король Франции все еще верил в оружие своей швейцарской гвардии, а оппозиция — в могущество пе­чатных машин, исторгающих из своего чрева бесконеч­ный поток газет, листовок и прокламаций. И потому швейцарцы сторожили пушки, а вожди оппозиции — Тьер, Минье, Каррель, Одиллон Барро — свои типо­графии.

Король укатил на охоту, а начальник полиции Пари­жа ворвался в типографию «Тан» и приказал вызвать трясущегося от страха директора.

Рабочие должны покинуть помещение.

Сударь,— отвечал директор типографии,— это
превыше моей власти. Может быть, вы скажете это им
сами?

Начальник полиции обвел взглядом мрачные лица окруживших их рабочих. И подал команду. Сверкнули штыки, грянули выстрелы, упали на землю первые уби­тые. А на улице, перед зданием типографии, уже толпи­лись десятки тысяч парижан.

Премьер Полиньяк дает команду маршалу Мармону

привести в действие местный гарнизон. Но имя Мармо-

насамое ненавистное в Париже. Это тот самый Мар-

мон - предатель, что в свое время выбил оружие из рук

Наполеона, Мармон — это тот, кто предложил врагу па-

рад войск в Париже вместо борьбы за столицу Франции Разумеется, французы уже успели забыть — как-никак прошло восемнадцать лет,— что это Наполеон усеял тру. пами французских солдат путь от Москвы до Парижа Они забыли Лейпциг и Ватерлоо и сотни тысяч калек, оставленных Наполеоном потомству, и помнили только тот сияющий славой Париж, перед которым трепетал весь мир! Мармон! Какой удивительный «нюх» нужно было иметь «Старичку», чтобы из всех возможных вы-брать именно того человека, одно имя которого сплотило воедино и банкира Лафита, и ученого Тьерри, и осто­рожную, но все же готовую к действию армию лавочни­ков, банкиров и фабрикантов. Мармон! И уже на окраи­нах города вооружаются железными ломами, добывают ружья, порох и штыки. Студенты Политехнического идут сплоченными рядами по улицам Парижа. Смерть под­лецу Мармону! Народ заполняет улицы. Старый мар­шал бежит из Тюильри в Сен-Клу. Только швейцарцы стоят непоколебимо. Им наплевать на все. Они част­ные мастера наемного убийства. Они тщательно за­ряжают, не спеша целятся и точно стреляют. Как на ученьях.

Ференц пытается заставить себя сохранить одиноче­ство, вчитаться в удивительные строки гётевского «Фа­уста». Но за окном, совсем рядом с домом, разрывается снаряд. Вздрагивают окна, на улице кто-то стонет, кто-то зовет на помощь. Еще удар. Сыплются на мостовую стекла в доме напротив. Откуда-то издалека, словно шум морского прибоя, катится волна звуков, неясных, но затем все отчетливее подчиняющихся одному кол­довскому ритму, придающему стройность звучания этому львиному реву. У Ференца выпадает из рук книга.

— Да, конечно. Ведь это же «Марсельеза»!

На бегу поцеловав мать, он в несколько прыжков оказывается на улице. Он мчится в Тюильри. Какой-то незнакомый подхватывает его под руку:

— Вот он и пришел, наш славный денек!

Сердце Ференца наполняется несказанной радостью и счастьем. На улицах, куда ни посмотри,— трехцвет­ные французские национальные флаги. По краям мосто-

вой, е обеих сторон,— дети и женщины. Даже старики попросили снести их вниз, и теперь они сидят у дверей на скамейках, стульчиках, в креслах, а то и просто по­стелив пустой мешок на землю, и смотрят, глазеют по сторонам.

Хлопают на ветру флаги. Где-то вдали громыхают орудия, и над крышами свистят пули.

За Ференцем следом бежит уже целая вереница лю­дей. Теперь уже толпа влечет Ференца к городской мэ-рии. А там — костры на площади, песни.

И вот идут тридцать два барабанщика. За ними — начищенная до блеска пушка, в которую впряжена чет­верка лошадей, дальше ветераны 1812 года при всех ре­галиях и, наконец, верхом на коне сам генерал Лафай-ет. Ему семьдесят три. Но он строен и элегантен. Даже в пыли и пороховом дыму уличных боев он остался ще­голем.

Барабаны смолкают. Генерал Лафайет легко спры­гивает с коня, и его торжественно ведут на балкон мэрии. Он произносит речь.

- Я был здесь в 1789-м... И вот пришел снова... Да здравствует Республика! А если уж король, то пусть будет Луи-Филипп!

— Делегация в Сен-Клу, Карл X согласен на пере-
говоры!

Все кричат:

— Идем на Сен-Клу!

И вдруг Ференца уже не интересуют больше ни Ла-файет, ни лавочник, призывающий к походу на Сен-Клу. Он видит на другом балконе мэрии Берлиоза, который дирижирует огромной дубинкой, а толпа внизу запевает во всю мочь:

— К оружию, патриоты!

Гектор Берлиоз — композитор и учитель музыки — обитал в мансарде одного из домов на улице Ришелье; бедность жилища только усугубляла педантичность и любовь к порядку его хозяина. В передней пусто, только чисто подметенный пол и четыре ветхие стены, оклеен­ные старыми газетами, будто какими-то необычными обоями, призванными удовлетворять потребность хозяи­на дома не только в красоте, но и в знаниях: еще бы, ведь в передовицах этих газет сосредоточена история парижской жизни не меньше, чем за последние шесть месяцев. У следующей комнаты вид побогаче: письмен­ный стол у окна с грудой книг и бумаг на нем. В углу железная койка — безрадостное ложе какого-нибудь вои­на или монаха. Один-единственный стул, несколько гвоздей в стене, на которых развешана одежда, и инст­румент учителя музыки — гитара. Гостям приходится располагаться на кровати — стул предназначается хо­зяину. Сейчас гостей четверо: Массар, Давид, Крейцер-младший и Ференц. Берлиоз — худощавый, бледный, с орлиным профилем — говорит удивительной скорого­воркой, но очень четко и чисто, подобно великим масте­рам декламации, ухитряющимся в любом темпе произне­сти каждый слог, оттенить интонацию и даже знаки препинания. Говорить с Берлиозом невозможно. Его можно только слушать, как великого Тальма, читающе­го какой-нибудь из блистательных монологов Расина. Берлиоз жалуется Ференцу, что Хабенек ¹³ устраивает большой концерт в консерватории, но не соглашается увеличить оркестр до ста двадцати человек, как того хо­телось бы Гектору.

— В Вене я слушал симфонию Бетховена,— скромно

замечает Ференц.— Сударь, у него в оркестре было все-го сорок музыкантов.

Услышав эти слова, Берлиоз вскочил:

- И вы видели самого Бетховена?

- Да я видел его. Он прослушал меня во время моего последнего венского концерта. Потом поцеловал в лоб.

Берлиоз упал в кресло и тихо, как ребенок, за-

плакал.

- Вот оно, знамение небес! — прошептал он сквозь

слезы — Я столько ждал, что кто-то возьмет меня за

руку и передаст мне рукопожатие Бетховена. Я ждал

этого мига, чтобы начать с того, на чем он остановился.

Заставить звучать музыку гения. И немец посылает ее

мне, французу, через венгерского юношу!

Разумеется, в квартире Берлиоза не было рояля, и потому вся компания тут же решила отправиться к

Эрарам.

Их приходу были рады. Скорее в музыкальный са­лон! Партитура уже лежала на пюпитре, как вдруг Бер­лиоз смущенно признался, что он не играет на форте­пиано. К роялю поспешил Ференц. Он перелистал пар­титуру, буквально впитывая ее своим удивительным взглядом, потом вернулся к первой странице и начал играть.

Берлиоз сидел в самом дальнем углу салона, согнув­шись в три погибели. Его тощее тело бил нервный при­падок: ведь он сейчас впервые слышал свое творение!

Эрары и их музыкальные друзья стояли, словно ока­менев после первых же аккордов удивительной музы­ки. Удивительная музыка — и удивительный пианист. Произошло слияние воедино таланта творца и вдохно­вения импровизатора.

После заключительных аккордов — тишина. Берлиоз подошел к Ференцу, подавленный, измученный, с чер­ными подглазьями, глубоко склонился в поклоне и как-то с трудом выдавил из себя одно только слово:

— Спасибо.

Ференц выпросил единственную существовавшую ко-пию партитуры и провел день и ночь наедине с «Фанта-стической симфонией». Встреча с шедевром всегда вели-

чайшее наслаждение. Но и великое испытание. Ведь в этой партитуре нашло воплощение буквально все, что Ференц со всей юной отвагой собирался осуществить сам: соединить прекрасное с уродливым, чтобы новая музыка проложила себе дорогу в будущее. Это великое испытание. Не завидуешь ли ты своему старшему собра­ту по искусству, идущему впереди тебя и уже успевше-му осуществить то, о чем ты еще только мечтаешь? Фе-ренц выдержал это испытание: ему незнакома зависть есть только увлеченность. И уважение к исполняемому им произведению.

Хотя достойны уважения не только произведения, но и его создатель — Гектор Берлиоз. В этом сухоща­вом, с ястребиным профилем, горячем человеке таилась такая энергия, что, казалось, он мог сдвинуть горы. Принимал участие в переговорах с Хабенеком и сам Ференц. После яростных дискуссий, когда они втроем вновь и вновь штудировали партитуру (упрямый Хабе-нек со всевозрастающим уважением посматривает на Ференца, который с удивительной легкостью читает партитуру, замечая в ней такие ошибки, на которые не обратил бы внимания и сам композитор), Гектор и Фе­ренц уже без Хабенека бродят по запутанным улочкам Монпарнаса. Потом к их компании присоединяются еще двое: немецкий музыкант Фердинанд Хиллер и его воз­любленная Камилла Мок. Хиллер истинный мастер. Он упражняется по шесть часов в день и почти не видит Парижа, а если что и видит, то лишь с точки зрения немецкого «бурша», который считает весь Париж беспо­рядочным, грязным, безнравственным, нагло-бессовест­ным. Но кто слушает, что там говорит Хиллер, когда рядом с ним Камилла Мок. Это же истинная парижан­ка от каблучков туфелек до кончиков перьев на шляпке. У нее премилый, слегка вздернутый парижский носик, а своим взглядом Камилла может удерживать одновре­менно троих мужчин и сразу всех троих очаровывать. Собственно говоря, избрав Хиллера,— что он с чисто немецким послушанием покорно принял к сведению,— она осталась недовольна им, считая невоспитанным и ворчливым. Так молодая женщина отзывается обычно о своем старом муже. Ференц не вмешивается в эту

игру. Зато Гектор творит чудеса! Он выступает одно-временно в нескольких лицах. Рассказывает парижские анектоды и пародирует старого Керубини, поет, и под-ражает актерам, и ухаживает, ухаживает, ухаживает за Камиллой, словно Хиллера здесь вообще и не было!

Мадемуазель Камилла с ее ямочками на щечках, курно-

сенькая с раскачивающимися перьями на шляпке начи-

нает на глазах таять от пламени его страсти, и это еще больше ободряет Берлиоза. Он, не чувствуя никаких угрызений совести, так организует прогулку по городу,

что вынуждает Ференца опекать Хиллера, а сам с оча

ровательной Камиллой мчится впереди них шагов за

сто. Теперь о присутствии Камиллы можно догадаться только по перышкам на ее шляпке, время от времени поднимающимся из толпы.

На третий день Гектор заявляется к Ференцу в шесть часов утра. Оказывается, он всю ночь не сомкнул глаз: вечером давал уроки игры на гитаре в женском училище мадам Добре (в то время Берлиоз зарабаты­вал себе таким образом на хлеб, а мадемуазель Мок, в свою очередь, учила девушек игре на фортепиано), а потом всю ночь прогуливался под окнами Камиллы, вы­жидая, когда «бурш» (Хиллер) удалится. Сразу же по­сле ухода ее суженого Гектор принялся обстреливать камешками окна мадемуазель, которая после этого по­явилась из-за занавески и подала ему знак дождаться у черного хода, куда она на несколько минут спустится к нему. Из этих нескольких минут родилось много по­целуев и клятвенное обещание, что Хиллер уйдет в от­ставку, а его место займет Гектор. Порешили на том, что Камилла объявит матушке о смене женихов на тро­не... Хиллеру будет отказано, а Гектора с этого момен­та в ее доме будут считать помолвленным.